Из воспоминаний матери Тюленина

   "...Не прошло и часа как пришли за нами. Взяли меня (62 года), деда (66 лет), дочь (25 лет) с мальчиком, которому было немногим больше года. Пришли в полицию. Захаров - помощник нач-ка полиции, встретил нас отборнейшей матерщиной. 62 года прожила на свете - много видела и слышала, но и то стало не по себе.
   - А у тебе сын партизан, сволочь! А ты стоишь как молодая роза. Ишь какие глаза. Где твое добро?
   - Хлеб вы забрали, а все остальное дома на месте.
   - Врешь, сука.
   И на каждом слове мат, сплошной мат.
   Суликовский лежал на диване. Все молчал. Потом поднялся, процедил сквозь зубы:
   - Имущество конфисковать, а этих .... пустить на ветер, вначале все выпытать.
   Посадили нас в холодную камеру. Деда отдельно от меня. Дочь с ребенком вскоре через несколько часов выпустили. Но такие негодяи были, что и ребенка даже не пожалели, щипали его, хлестали по щекам. Долго ещё были на нём синяки..."
   
   
   

ЧЕРЕЗ ВСЕ ИСПЫТАНИЯ

Из воспоминаний матери Сергея Тюленина Александры Васильевны

   ...Мимо окна мелькнули фигуры полицейских, и сейчас же в дверь громко постучали. Я к Сергею:
   - Беги, сынок!
    Сережа бросился к окну, а там стоит соседка и полицай, и вокруг дома засада. Бежать было некуда. А в двери барабанят, кричат:
   - Открывай!
   Сережа посмотрел на меня и спокойно сказал:
   - Открывай, мама.
   В комнату ворвались, как цепные собаки, два полицая: Иван Изварин и Николай Тарарин.
   - Где Сергей? - рявкнули.
   - Здесь я,- твердо, чуть глуховато отозвался он.
   Те бросились на него, скрутили руки и повели. Остались мы одни. В комнате тихо-тихо, только внук испуганно шмыгает носом.
   Не прошло и часа, как снова примчались полицейские и заорали:
   - Собирайтесь все.
   Так наша шумная хата осталась совсем пустой. Арестовали меня, отца, дочку Феню и ее сына-малютку Валерку.
   Привели в полицию. Дед сел на диван, а я стала у стенки.
   Плохих с ехидной улыбкой спрашивает у меня:
   - Ну что, воспитала комсомольца?
   А я ему:
   - Как тебе не стыдно, сам же ты партийный был. Глаза твои бессовестные.
   Распахнулись двери, и в кабинет ввалился огромный дядюля. Этот самый главный палач и измыватель - Соликовский. Обвел своим зверским взглядом нас и процедил:
   - Пустить этих старых чертей по ветру, чтобы они нигде себе места не нашли. А пока тащите их в камеру.
   Потом повернулся к Фене, и глаза засверкали у паразита, уставился на дитя, а тот ручонками уцепился в материну юбку и исподлобья посматривает на Соликовского.
   - А этого,- и толстый, грязный, поросший черным волосом палец Соликовского ткнулся в мальчонку, - выкормыша, дитенка взять да головой об стенку.
    Мы обмерли. А тут вскочил какой-то полицай и сказал, что немецкое начальство приехало.
   - Увести их! - скомандовал Соликовский.
   Нас повели в камеру. Захлопнулась дверь, и ко мне сразу бросилась Люба.
   - Тетя, как били Сергея, страшно били. Патефон заводили, но все равно крики были слышны.
    Так прошла первая ночь. В дверях камеры было маленькое оконце. Утром я подошла к двери, в них, может, Сережу увижу. И правда, ведут моего сыночка. Одной рукой завивает чубок свой, другая рука на перевязи, сам бледный, а под глазами синяки. И вскоре заиграл патефон, а я думаю, понятно, зачем завели музыку. Бить начали Сергея. А на третий день вызывают меня.
   - Тюленина, выходи.
   Пришла в кабинет. Захаров как заорет:
   - А ну, раздевайся! Помогите ей снять одежду,- скомандовал полицаям.
   Севостьянов и еще двое стащили с меня шаль, платье, рубашку. Никакой пощады, ни совести.
   - На лавку,- командует Захаров.
   Я обомлела от стыда, слезы застилали мне свет. Чувствую схватили за руки, за ноги и потащили к длинной лавке. Бросили, кто-то придавил ноги и что-то набросили на голову. И Севостьянов начал бить. Били плетью в палец толщиной. Что было дальше, не помню. Очнулась, когда тащили полицаи в камеру. Подхватили меня Люба Шевцова и Аня Сопова.
   Гавриил Петрович, как увидел меня, заплакал, бедный, приговаривая:
   - Мать, мать...
   - Что ж они, пытали, тетя? - спрашивает Люба.
   - Эх, Люба, Люба! Ничего я им не сказала. Ишь черти, чего захотели. Скажи им, что делали ребята. От кого дело пошло. С кем встречались. Где оружие. Так я им и скажу...
   Страшно и жутко было. Хорошо, что Люба и Аня были рядом, просили не убиваться горем.
   - Тетя, тетя, не плачьте! Слышите гул? Это наши. Они вот-вот придут. Отомстят за все. Отольются им наши слезы, паше горе. Жаль, что этих гадов мало поприкончили...
   А на другой день опять на допрос. Заводят в кабинет, посредине стоит Сергей. Узнать его мне было трудно. Весь в крови, рука раненая висит как плеть, одежда вся порвана, одни тряпки.
   - Ну, скажи, старая, - закричал Захаров, - кто ходил к сыну?!
   - Ничего я не знаю. Ничего.
   Он как вскочил из-за стола, подбежал к Сергею и прохрипел:
   - Скажешь сейчас!
   Схватил раненую руку Сережи и стал ширять прутом в рану. Сергей глухо застонал. Я закусила губу, чтобы не закричать.
   - А, молчишь! Ну, подожди, заговоришь, старая ведьма!
   Он поманил пальцем полицая. Вдвоем оттащили Сергея к двери, сунули его пальцы между дверью и давят. Сережа дико вскрикнул и обмяк.
   - Сыночек, сыночек, - тихо сказала я, и мне сделалось дурно.
   - Заговорила,- обрадовался Захаров.
   Что было дальше, я не помню: потеряла сознание.
   Опомнилась - около Люба и Аня. Горит все, а воды-то нет. Хоть бы глоточек. Вдруг двери раскрылись, глядь - Захаров.
   - Сопова здесь?! Собирайся.
   Она к нам:
   - Что брать с собой?
   А Люба ей:
   - Ничего: ты знаешь, куда идешь.
    Поцеловались они. Аня подошла ко мне, наклонилась и тихо сказала:
   - Тетя, может, вы живой останетесь, передайте моей мамке, что я пошла бодрая и веселая. И не велите моей мамке плакать.
    Поцеловала меня, распрямилась, посмотрела на Любу и пошла. Больше я ее не видела. Потом выстроили всех: Сережу, Виценовского, Григорьева, Ковалева и других.
    Не помню, были ли на них шапки, фуражки. Хорошо запомнила голос Сережи. Он крикнул:
   - Прощайте, мама, папа!
    Я залилась слезами, сжалось мое материнское сердце, задохнулась я от горя и боли.   
   
    1959 год.