В нашем поселке Крюково Солнечногорского района Московской области мы узнали о начале войны из радиотарелки на привокзальной площади. В тот день по радио громко звучали военные марши, а в душах у всех поселилась тревога - это было видно по озабоченным лицам, по тревожным глазам, страху за будущее, за судьбы близких. Взрослые мужчины и юноши уходили на фронт по повесткам из военкомата и добровольцами. Многие семьи из Крюково, как из Москвы и всего Подмосковья, эвакуировались на восток страны. В Среднюю Азию - Ташкент - эвакуировались наши жители, работавшие на предприятиях г. Химки. Ведь тогда, как и в последующие десятилетия, сотрудники этих предприятий в своей основной массе приезжали в Химки по железной дороге утром и уезжали вечером. Заводов и фабрик в Крюкове, Сходне и их окрестностях практически не было. Постепенно становилось кругом более пусто и все более тревожно - враг стал приближаться к Москве. В сентябре 1941 года дети начали учиться в школе - я в седьмом классе. Вскоре нас отправили на помощь женщинам, копавшим противотанковые рвы, примерно в том месте, где сейчас в Зеленограде идет транспортная магистраль от железнодорожной станции к гастроному № 40 (Ныне магазин "Копейка") - земли бывшего колхоза "Крюково -Голубое". Погода была теплая, женщины копали тихо, без разговоров и неистово, без передышки. Мы тоже копали несколько дней, и почему-то было страшно в эти рвы смотреть. Тогда же копали рвы в направлении Ржавок и на Сходне, в районе Черной Грязи, да и во многих других местах - женщины и дети. Прошло очень много лет, а вот застывшие в тревоге и какой-то непримиримости лица этих женщин я запомнила, и как мелькали лопаты, и как были одеты - в одних платьях. Так случилось, что я в те дни обварила кипящей ухой ногу до пузырей, очень болело, а явка на рвы - строгая. Так я прыгала до этих рвов почти что на одной ноге, а там стояла и копала.
   В последние дни ноября 1941 года враг был, что называется, на пороге Москвы, было очень тревожно. С противным воем летали немецкие самолеты - мессершмидты, бросали бомбы, осветительные ракеты, зажигалки. Раздавались взрывы бомб, звенели стекла в домах. Взрывной волной выбивало рамы, двери, срывало крыши с домов. На стекла в рамах наклеивали широкие полосы бумаги, вдоль и поперек, чтобы сохранить их во время взрывов. На окна вешали плотные занавеси, чтобы свет из окон не проникал на улицу, и с вечера весь поселок погружался в кромешную темноту. На улицах не разрешалось зажигать спички, курить. Жители дежурили на улицах, на крышах домов. С кровли сбрасывали зажигалки, если они попадали, тушили их. На приусадебных участках копали ямы, траншеи, настилали крыши - на случай бомбежек, чтобы спрятаться семье и сохранить кое-какие продукты, в то время продукты были уже самой большой ценностью.
   28-29 ноября 1941 года через железнодорожный переезд, около которого мы жили (улица Горького, 19), проехала конница, говорили, что это сибиряки. Проехал этот большой отряд мимо наших домов к вечеру, уже почти стемнело, очень тихо. Все конники были тепло одеты - в теплых овчинных полушубках, валенках, тоже светлых, серых и в теплых шапках-ушанках. Отряд ушел в сторону Ленинградского шоссе, до которого от Крюково около 4-х километров. Моя двоюродная сестра (Вера Петровна Николаева-Зотова, деревня Голиково, Сходня) вспоминает, как она в то прифронтовое время 1941 года попала под обстрел немецкого самолета в товарном поезде как раз на уровне оврага между Сходней и Старым Подрезковым. Тогда погибло много солдат и мирных жителей, ехавших в этом поезде. Из вагона поезда на пути пассажиров выбрасывал военный, чтобы успели спрятаться в кустах, бежали в страхе. Еще она в те дни два раза попадала под обстрел. Один раз, когда ходила за водой на речку Горетовку. Была одна. С самолета - немецкого - дали пулеметную очередь - пуля пробила бак, вода вытекла, сама осталась невредима. Второй раз пулеметы с самолета били по террасе дома, тоже обошлось благополучно, не убили и не ранили. У Лилии Яковлевны Пузыревой (ст. Старое Подрезково) на бреющем полете немецкий самолет обстреливал на дороге из деревни Новоселки ее мать и сестру Капу, они тоже были на дороге одни. Были и такие случаи, когда одних и тех же людей, самолеты обстреливали неоднократно, заходили на выбранные жертвы кругами. Люди бегали, ложились неоднократно на землю, прятались. А Нина Ивановна Мошкина (поселок Фирсановка) вспоминает, как в те дни бомбили Сходню, Фирсановку. Немецкие летчики на ее глазах обстреляли проезжавшую мимо их дома конницу, нашу. Легкие немецкие самолеты летали очень низко, и она запомнила лицо одного улыбающегося летчика, стрелявшего по их дому. И как в страхе во время обстрела забыли на дорожке в коляске грудную девочку Инну, а сами спрятались в яме. После обстрела - бросились к детской коляске - девочка была жива, без ранений. В последние дни ноября 1941 года на железнодорожных путях в Крюкове стал появляться бронепоезд - огромный, серый, бесшумный, молчаливый, производил впечатление пустого. Он медленно передвигался по путям, или стоял - иногда подолгу, иногда быстро перемещался на короткие расстояния, потом - исчезал совсем. В дни московского наступления этот бронепоезд находился на железнодорожном перегоне между Старым и Новым Подрезково и стрелял - гулко, грозно. Очевидец - Л. Я. Пузырева, жившая в поселке у станции Подрезково. Тогда здесь строили дома переселенцы из Москвы. Эти дома, по воспоминаниям Лили, были переполнены военными перед началом битвы за Москву. По дому нельзя было пройти, военные спали головой к стенам, ногами - к середине комнаты. Там же останавливались сибиряки, но недолго, тепло одетые. А кони, со слов Лили, были рыжие с длинной белой отметиной на морде. Жители им предлагали попить чаю, погреться в доме. В ответ благодарили, смеялись - "разве это мороз". Во время боев одновременно с бронепоездом стреляли из "Катюши" от Черкизовской церкви (Храм Святой Троицы) на Ленинградском шоссе. Отстреляются и тут же уезжают, приезжали другие установки с ракетами, отстреливались и снова уезжали на "заправку". В этой церкви в войну была мельница, в течение 1942-1948 годов жители всех окрестностей ездили в эту церковь молоть зерно - рожь, пшеницу, овес, ячмень - и такой там стоял запах свежесмолотой муки!
   В конце ноября поезда уже не ходили, железнодорожные пути у Фирсановки были взорваны, в Крюково разобраны. Позднее была восстановлена одна колея, и по этой однопутке двигались военные эшелоны (Н. И. Мошкина).
   В Крюково в последние дни ноября очень тревожно и наша семья в один из последних двух дней ушла из Крюкова - родители, я и брат - пешком, ночью по железной дороге до Сходни, а затем остановились у приятеля отца на Фирсановке. В те дни во многих домах Фирсановки были беженцы вроде нас, знакомые и незнакомые люди. Во время этого перехода над нами несколько раз пролетали снаряды "Катюш" -красивые, стройные, быстрые огненные птичьи стаи - тогда они появились впервые. Очень пугалась и причитала в эти минуты мама.
   В Фирсановке в том же доме, где мы были (ул. Мцыри, Соболев дядя Витя), жили раненые разведчики, которые, что называется, докладывали дома фронтовую обстановку. В первую неделю декабря была слышна постоянная канонада, временами раздавались "дальние выстрелы", от которых содрогались земля и дома. Тревога и напряжение висели в воздухе незримо, даже я, четырнадцатилетняя девочка, это чувствовала. Сновали озабоченные военные, поговаривали, что в случае прорыва немцев к Москве, Фирсановку и другие населенные пункты будут сжигать. Жителям предлагали уходить из поселка. Как? На санках.
   Наряду с общим душевным порывом, единением армии и народа в те дни, в связи с наступлением немцев, были отдельные события, которые, казалось бы, не укладывались в сознание и понимание. Так, Нина Ивановна Кошелева вспоминает - в начале декабря 1941 года в их доме на Сходне жили наши военные. Когда однажды она пришла в дом согреть воду - наш солдат рвал книгу и бросал в печку. А рядом у печки лежало полно дров. Книга - хорошо изданное собрание сочинений М. Ю. Лермонтова - была подарком одноклассницы - Вали Смирновой. Нина, маленькая и худенькая 14-летняя девочка, спросила: "Что же Вы делаете?" Солдат наставил на Нину пистолет и заявил: "Немцев ждешь?" Солдата за руку схватил офицер, осталась жива, но испугалась очень.
   От наших военных друзей 7 декабря 1941 года мы узнали, что немцев в Крюкове нет, и 8 декабря мой отец, я и брат пришли в Крюково - около 10 часов. День морозный, безветренный, солнечный. Тихо. Отец и брат, не задерживаясь, ушли к дому. На привокзальной площади я задержалась, разглядывая во все глаза: разрушенный мост через железную дорогу, около него что-то горело и дымилось, разрушенные руины - железнодорожную платформу, школу, вокзал, три дома, где жили железнодорожники с семьями, горящую ИТК и свежевырытую огромную и глубокую братскую могилу. На заснеженной площади - я, два похоронщика и две лошади (одна черная, вторая - рыжая), запряженные в сани, на которых лежали погибшие солдаты. Одного я знала - Антонов, пожилой, с рыжими усами. Он жил на улице Ленина, на пересечении ее с улицей Фрунзе, ближе к Горке. Второй был тоже пожилой - черноволосый и худой. И оба - с печальными глазами и лицами. Неторопливо они доставали медальоны из карманов гимнастерок и тихими голосами обсуждали -снимать или не снимать с погибших валенки и шапки. И не стали! Так и хоронили в шинелях, валенках и шапках. А я стояла и смотрела. Девочка, которой только что исполнилось 14 лет. И эту печальную картину я запомнила на всю жизнь. И вспоминаю этих похоронщиков с постоянной благодарностью в душе в течение всех лет своей жизни с декабря 1941 года, за их высокие моральные человеческие принципы, свойственные русским людям, светлые души. В последующие годы я часто приходила к этой могиле и плакала. А дочка спрашивала -"Мамочка, ну почему ты всегда на этой могиле плачешь?". Я рассказывала. Сейчас вот пишу, вспоминаю, и снова в глазах слезы. И когда над могилой ставили первый памятник (1947-1948 гг.), я стояла на крыльце своего дома, слушала траурную музыку и тоже плакала.
   Но вернусь к событиям дальнейшим - 8 декабря 1941 года. Пока я стояла у братской могилы и рассматривала все вокруг, раздался взрыв - в направлении нашего дома. А когда я подходила к нашему дому - минут через 15-20 после взрыва, то увидела огромные пятна крови на деревянном мостике -съезд в сторону улицы Фрунзе у нашего забора. Здесь взорвалась мина, была убита лошадь и ранен возница. Убрали все быстро, скорее - моментально. Дом разбит. В доме неразорвавшиеся снаряды - 3 или 4 штуки, не меньше. Отец их брал по одному, выносил через дорогу и бросал в канаву. Просто. Как мы остались живы? Почему так много раз били снаряды по нашему дому? Как потом рассказывали артиллеристы, они очень удивлялись, что наш дом не разлетелся. Наш дом был первым в ряду по улице от железной дороги, в 3-4 минутах ходьбы от железнодорожной платформы на Москву. Дом был большой, добротный, сложен из хороших толстых бревен, с высокой крышей, впереди - большая терраса. А над ней, на уровне чердака - маленькая - около 8 кв. м открытая веранда. Обзор с нее великолепный. Хорошо и далеко просматривалась железная дорога в сторону Москвы, налево - дорога через переезд. Рядом с домом, вдоль железной дороги - торфяной склад. Торф привозили в вагонах и на платформах для стекольного завода, располагавшегося в деревне Андреевка в 2-2,5 км от Крюкова. Вот эта веранда нашего дома и была выбрана немцами для огневой пулеметной точки. Вот почему и обстреливали наши артиллеристы наш дом с территории Крюковского кирпичного завода, где они находились. Как оказалось, подвели снаряды - не взорвались. Хозяином дома был А.Н.Рябов, в 1934 году он переднюю часть дома продал моему отцу и его брату, а сам с семьей жил в задней части дома, жилая площадь у него была большая. На территории торфяного склада было выкопано много небольших ям - окопов, где укрывались во время обстрела и боев солдаты.
   Еще меня 8 декабря поразила моя гитара. Перед уходом мы вынесли из дома сундук на улицу, поставили его в нескольких шагах от дома. В нем были капуста, грибы, мука и кое-какие вещи, в том числе - гитара. Продукты солдаты съели, сундук открыт, а гитара - вся изранена. В нескольких местах была пробита насквозь осколками коробка, а гриф был перебит в трех местах и беспомощно болтался на струнах. У меня был вопрос - как же так? За что? Я ее бережно положила обратно в сундук, а позднее выбросила. А жаль, ее надо было для музея оставить, как память о жестокости и непредсказуемости любой войны в отношении всего живого и неживого. Мне вспоминается и моя подружка, Таня Жукан, моя ровесница. Мы жили рядом домами, в деревне Аристово, что на Пятницком шоссе, неподалеку от Митина. У ее отца -военнопленного I Мировой войны - дядя Гриша Жукан -семья была большая, жили трудно. Я с Татьяной очень дружила. Наша семья переехала в Крюково в 1934 году, но к бабушке в Аристово мы ездили часто, и встречи девочек всегда были праздником. В декабре 1941 года перед их домом упала и взорвалась бомба, и Татьяна погибла. Похоронили ее перед домом, в палисаднике. Я почему-то этой могилы очень боялась. И опять был недоуменный вопрос - как же так? Почему? За что?
   В Крюкове, после того, как немцев отогнали, была обычная постфронтовая обстановка - много сгоревших и разбитых домов, погибшие, раненные, угнанные, пропавшие без вести, мины, на которых подрывались и дети, и взрослые. Особенно много мин было обнаружено весной, когда стаял снег. Я была свидетелем одного из таких эпизодов после взрыва. На Крюковской железнодорожной платформе на скамейке лежал молодой человек, помощь которому (перевязка ран на голове, конечностях, лекарства) оказывала врач нашей Крюковской амбулатории Татьяна Георгиевна Канина. Действовала она быстро, четко, уверенно. Работала она в то время самоотверженно, была добрым, умным и чутким человеком. Нашему поселку она отдала несколько лет своей жизни и в самые трудные в его истории - военные годы. Раненый, лежавший на скамейке, был неподвижен; с серо-синим лицом. Производил тяжелое впечатление. Спустя годы, я поняла, что в те минуты он был в шоке, и Татьяна Георгиевна очень пыталась ему помочь.
   Поселковая школа начала работать в январе 1942 года, и был набран только один неполный 7 класс. Весной 1941 года 6-х классов было 4: 2 в поселковой и 2 - в железнодорожной школе. Директором школы в поселке был в те годы Петр Григорьевич Юшкевич, ему пришлось срочно восстанавливать тоже разбитую, но не до конца разрушенную школу.
   И еще мне хочется рассказать о нашей поселковой библиотеке и ее судьбе во время военных событий в декабре 1941 года. Библиотека находилась в конце Первомайской улицы, на стыке ее с деревней Каменка. Деревня была продолжением этой улицы, правда под небольшим углом. Располагалась библиотека в отдельном домике. Расстояние от станции до нее - около одного километра, может чуть больше. Основной фонд библиотеки достался от бывшего местного помещика, хорошо сохранялся, оберегался, пополнялся. В эту библиотеку я ходила за книгами через день. В любую погоду. Библиотекарь - Надежда Федоровна (фамилию не помню, к сожалению) внимательна была ко всем, а со мною не знала, что делать. Нередко одни и те же книги она давала мне по 3-4 раза, учитывая возраст. В эту любимую библиотеку я пришла после фронта и была потрясена - стекла выбиты, двери раскрыты, холодно, гуляет ветер, пол - загажен, книжный фонд - разграблен. Библиотека для немцев была туалетом. Позднее библиотека была отремонтирована, частично восстановлен книжный фонд (возвращали жители близлежащих домов), но в памяти она осталась той, дофронтовой. За все ей огромное спасибо, много светлого и доброго она дала жителям нашего поселка.
   7-й класс я закончила в Ново-Дмитровской школе на Планерной, так как мы до лета 1942 года жили у тетки. Весной, урывками от работы, отец ремонтировал дом. Работал он в госпитале, в Медведках.
   Из периода моей жизни на Планерной мне запомнились 2 события. Это наш поход с классом в Большой театр в феврале 1942 года на балет "Лебединое озеро". Спектакль был прекрасный, но его почему-то затянули, и мы опоздали на метро и на поезд. И пришлось нам идти домой пешком по Москве, Ленинградскому шоссе, мимо Химок до Планерной. Зима, поземка, темно, пусто. Мальчишки сначала толкались, выделывали балетные па, а на подходе к Химкинскому мосту притихли. Домой пришли на рассвете, в этот день класс уже не учился. А балет был прекрасный. В большой театр мы ездили, а затем пешком возвращались с пионервожатой школы Анной Ивановной Ротановой- Евдокимовой. В последующие годы всю жизнь она работала в школе №3 в Химках учителем начальных классов. Дети ее очень любили, родители боготворили. Умная, добрая и очень красивая. Светлая ей память.
   И еще. Хлебные карточки наша семья получала в Крюкове, и за хлебом я ездила тоже в Крюково. Утром. Поезд из Крюкова в Москву уходил рано, на него не успевала, а следующий -около 4-5 часов дня. Ждать - 5-6 часов. Постоянно быть у соседей я стеснялась и, получив хлеб, отправлялась пешком по железной дороге мимо Фирсановки, Сходни, Подрезкова.
   Несколько раз я подходила к платформе Планерная одновременно с поездом из Крюкова.
   В 7-м классе школьная бригада ходила в госпиталь, там мы "давали" концерт - пели, танцевали, рассказывали стихи. Я была конферансье, громко объявляла номера, а сама внутри очень боялась ошибиться.
   И еще мне вспоминается работа школьников в военные годы на колхозных полях. Мы работали в колхозе "Крюково-Голубое", земли которого начинались в 250- 300 м от современной железнодорожной платформы в Крюкове в сторону Ленинградского шоссе. В войну дети начинали помогать дома с 7-ми лет, а с 14-15-летних спрашивалось по полной программе. И мы работали и не замечали голода, холода, плохой одежды и обуви, и хлеба по 200 граммов в день. И умели радоваться при всем этом. В школе было несколько бригад, которые возглавлялись учителями. У нас - Александра Федоровна Некрасова - светлая ей память. В бригаде - 15-20 школьников. На работу - в поле - мы приходили к 6 часам утра, без опозданий, а заканчивали в 1-2 часа дня. Был один перерыв - перекусить. На школьниках были колхозные поля, а женщины- колхозницы занимались мужской работой, так как мужчин, считай, не было совсем. Мы делали все, что требовалось по сезону - пололи, поливали, веяли зерно, собирали яблоки, помидоры, копали картошку, морковь, резали капусту. В один год мы выбирали морковь в два последних дня августа, в дождь. Морковь была очень грязная, и мы не поленились, всю ее перемыли, и колхоз сдал ее за 100%, и он была засчитана (август) один кг за два, все были очень довольны. А еще мы на равных со взрослыми всей бригадой работали на току в молотьбе - подавали снопы. Мне досталось место вместе с одной колхозницей у "горла" молотилки Пожирала снопы молотилка беспрерывно и очень долго устали все чрезвычайно. И моя молодая колхозница напарница бросила в молотилку вместе со снопом серп перерыв. В честь молотьбы в колхозе приготовил неслыханную еду - картошку со свининой. Но все мы повально без сил лежали, и есть никому не хотелось... Уже став взрослыми, мы часто встречались с жителями колхоза "Крюково-Голубое", и они вспоминали, что после нас поля 3 года были без сорняков, всегда при встречах - много душевной теплоты, воспоминаний, разговоров. Все это было до Зеленограда, а потом все растерялись и затерялись. За работу в колхозе нам записывали трудодни, а осенью по этим трудодням нам платили натурой - капуста, морковь, картошка, свекла и др. Это было подспорье для семей.
   Зинаида Алексеевна Назимова 23.03.2002 г. рассказала о работе бригады школьников из Сходненской школы в летние каникулы 1942 года на торфоразработках в Шатурском районе Московской области. В группе были Вера Селеверстова и Леня Яковлев. Руководителем группы была преподавательница русского языка Анастасия Васильевна Глазова.
   Работа была очень тяжелой. Жидкий торф тек по трубам на поля, где подсыхал. Машина резала подсохший торф на брикеты размером 20x40 см, и вот эти брикеты нужно было отрывать от земли и складывать в штабеля. Брикеты были тяжелые, сырые, отрывали их руками, уставали, норму не выполняли. Это было топливо для Шатурской электростанции. Так как норму не выполняли - паек давали неполный, голодали, стали отекать. Учительница увезла школьников раньше срока домой, всю ответственность взяла на себя. Когда Зина вернулась домой, мама дочь не узнала, спросила: "Вам кого?"
   И еще вспоминаю два маленьких события военных лет, которые буду помнить до конца жизни. В Крюкове 8 класс окончили 8 девочек и 5-6 мальчиков в 1943 году. Мальчики ушли в военные училища и на подготовительные курсы в институты, а девочек перевели для продолжения учебы в среднюю Сходненскую школу №1, которую мы и окончили в победном 1945 году. В 1945 году впервые были введены аттестат зрелости и медали - золотая и серебряная. Годы учебы были чрезвычайно трудные - голодные и холодные. И вот, когда я готовилась к очередному выпускному экзамену, отец принес мне подарок - один кусочек пиленого сахара, который он смог купить на рынке. Один... кусочек... сахара... Сейчас смешно даже и подумать. А тогда это было для меня счастье необыкновенное. Вкус этого кусочка я тоже не забуду, пока жива, и в памяти его вид - беленький, ровненький и очень вкусный, даже по виду. Одинаковые труднейшие условия жизни в годы войны и в первые годы после нее - в дни нашего становления и юности закалили и сплотили нас на всю жизнь. Наш 10 класс встречается до сих пор. 18 марта 2000 года состоялась наша одиннадцатая встреча, отметили 55-летие после окончания школы. В 2001 году класс отметил 56-летие выпуска, в 2002 г. - пятидесяти семилетие, в 2003 г. - пятидесяти восьмилетие...
   Спустя 1-2 года после войны (1946-1947) я оказалась в лесу в Крюково за озером "Водокачка", около ИТК. На опушке леса стояли огромные ели, срезанные снарядами в 1941 году на уровне чуть выше нижнего яруса ветвей. Поразительно, но на концах этих ветвей (их было 5-6) на расстоянии 4-5 метров от ствола выросли молодые елочки. Они были высотой до 50-60 см, стояли красивым хороводом вокруг срезанного ствола, поражали своей красотой, молодостью, жизненной силой и непрочностью. Что с ними в последующие годы стало, к сожалению, долго не знала. Хотелось, чтобы они были живы, но вряд ли. А может быть? Ведь жизнь сильнее смерти, хоть смерть и ее составляющая, жизни. 21 ноября 2001 года в историко-краеведческом музее города Зеленограда в первую минуту прихода я встретилась с коренным жителем Крюкова - художником Евгением Ивановичем Цегловым, который подтвердил, что эти "мои елки" живы и стали лесом. Такие же сведения чуть раньше я получила и еще от одной случайно встретившейся жительницы города Зеленограда. В середине октября 2001 года я возвращалась с садового участка, и моей соседкой по вагону оказалась женщина лет 65. Она ехала из своей родной деревни за Сергиевым Посадом. Разговорившись, вспоминали старое Крюково, Зеленоград, озеро-карьер "Водокачку" и те самые срезанные снарядом елки, о которых я вспоминала выше. Она тоже говорила, правда, не очень уверенно, что эти елки "на ветках" живы, выросли.
   И еще мне хочется рассказать об одной достопримечательности в Крюкове, которую мы принимали как должное и даже не задумывались, какая это ценность и прелесть. Я вспоминаю наше озеро "Водокачку". Родилось это озеро как произведение рук человека и природы одновременно, на месте карьера, из которого брали глину. Старые жители Крюкова говорили, что однажды пришли рабочие, а карьер полон воды, - прорвалась подземная вода (родники?). На дне этого котлована остались и лопаты, и кирки, и тачки. У меня в памяти это озеро довоенных, военных и первых послевоенных лет запомнилось, как сказочное. Вокруг озера - лес. С одной стороны - могучие березы, сосны и ели, причем они не стояли сплошняком, а как-то очень рационально группами и по одиночке, так что между ними было удобно играть в волейбол, бегать, прятаться. А между ними и почти по всему берегу озера, вплотную к воде - елочки, молоденькие - маленькие и побольше. Летом вылезали из воды после купания и цеплялись за эти елочки и размытые корни больших берез, что росли у самой воды. А большая глубина начиналась буквально в 1-2 метрах от берега. А с другой стороны озера - березовое царство
   - молодые березы росли куртинами и по одной, а между ними - зеленые поляны. И дно у озера с той стороны было пологое, мелкое. И там летом были полдни - отдыхало стадо коров. В жаркие дни коровы часто заходили в воду и там подолгу стояли, охлаждаясь. А другие - лежали в тени берез и медленно жевали жвачку. И наряду с красотой там была тишина, шумели только деревья и пели птицы. А забор воды для паровозов был в уголке озера, справа, если смотреть на озеро от железной дороги. И качали воду до 1948 года, когда пустили электропоезда. В конце войны и позже на озере были лодки - 3-4, их цепляли к причалу цепочкой, а на дне лодок лежали весла. Приходи - и катайся, хочешь - группой, хочешь - один или одна. И никакой платы, и никто ничего не портил, не ломал, не терзал. Накатался - прицепи лодку, уложи весла на дно - и все. А в последние годы это чудо-озеро стало выглядеть очень грустно - голое, с пустыми вытоптанными берегами и современной атрибутикой - машинами, палатками, бутылками и т.д.
   С насосной станции этого озера "Водокачка" вода подавалась на железнодорожную станцию, где водой заправлялись паровозы. А топливо для паровозов - торфяные брикеты, каменный уголь, иногда - дрова. И на каждом паровозе помимо машиниста и его помощника обязательно - кочегар.
   И еще была одна железнодорожная примечательность в Крюкове - поворотный круг для паровозов. Он был идеально круглой формы, размером примерно в полтора- два раза длиннее паровоза, с двумя длинными и толстыми симметрично расположенными шестами-оглоблями. По средине этого круга - рельсы, по которым на круг въезжал паровоз, очень медленно и тихо. Двое рабочих, взявшись за шесты, медленно разворачивали (по рельсам под кругом) паровоз на 180°, закрепляли рельсы круга соответственно запасному пути к нему, и паровоз медленно, на небольшой скорости, уезжал. А потом через железнодорожные стрелки он задним ходом подъезжал к вагонам состава. Последний вагон из Москвы становился первым, когда состав отправлялся в Москву. Это в электропоездах моторных вагонов 2 - первый и последний. Машинисты просто проходят по составу (или по платформе), и панель управления - перед ними. А на нашей железной дороге очень нужен был этот поворотный круг до 1948 года, когда паровозы заменили электровозами. С электропоездами и скорость выше, и комфорта больше. На паровозной тяге от Крюкова до Москвы добирались полтора часа, а то и подольше. При этом паровоз всю дорогу пыхтел и выпускал клубы дыма и пара. После фронта в Крюкове железнодорожные пути, платформы, все службы были восстановлены. Правда, пассажирские поезда в Москву сначала ходили очень- очень редко - два-три поезда в сутки. В основном, передвигались военные составы - с техникой, солдатами, санитарные поезда.
   
   Сейчас мы - пенсионеры, те самые подростки и дети, которые помогали отстаивать Родину - Россию, ее восстанавливать, совершенствовать, укреплять. Мы старались по мере своих сил и возможностей. Жили по принципу: "Прежде думай о Родине, а потом - о себе!". Таковы были свойства наших душ.
   Жизнь не стоит на месте, идет вперед. От зеленого тихого и чудесного поселка Крюково и его окрестностей вместе с ближними деревнями почти ничего не осталось. Вырос новый город - московский округ - Зеленоград со своими проблемами и законами. И есть лишь по-прежнему на привокзальной площади братская могила. Она теперь не только памятник погибшим воинам-героям, отстаивавшим Россию и Москву в 1941 году. Теперь она и памятник - символ поселку Крюково, почти канувшему в Лету.
   
   Какие встали проблемы перед народом во время войны? Осознанные и подсознательные. Это - победить и выгнать врага со своей земли, работать, не покладая рук во имя Победы. Ведь второй фронт в стране - трудовой - во многом определил судьбу фронта военного - Победу. Но народу нужно было не только выжить, но и выстоять, растить детей, мужественно переживать известия с фронта о гибели и потере родных и близких. Работали, не считаясь со временем, по 12-18 часов, очень часто - сутками. Важно было сохранить и восстановить страну, не потерять достоинства.
   Особенно трудной, голодной и холодной, была зима и весна 1942-1943 гг. Дров нет, купить негде, ходили собирать с опаской торфяную крошку, сучья в лесу, рубили деревья украдкой. Керосина нет, на столах вечерами горящие лучины в стакане воды, еды тоже нет. Хлеб - по карточкам - рабочим и служащим по 700-[500] граммов, детям, иждивенцам - по 200. Один раз в месяц были талоны на крупу по 400 граммов, растительное масло, мясо, но эти талоны часто пропадали, и вместо мяса была фасоль. Дети, даже маленькие, дома одни. Не с кем было оставить, а матери были вынуждены это делать, так много было забот и проблем. И, спасая семьи от голода, люди стали ездить в деревни - обменивать на продукты все, что можно было обменять - одежду, белье, инструменты, обувь, посуду и т.д. на картошку, морковь, горох, муку, сало и т.д. Мама ездила один раз со мной и раза 3-4 с братом. Мы дошли с ней до Ленинградского шоссе и стали голосовать. Водитель остановил свою полуторатонку с открытым кузовом, мы забрались и поехали мимо деревень Матушкино, Чашниково и др. за Клин. В морозы часто ходоки вроде нас приезжали с отмороженными носами, щеками и пальцами. Водители, в основном, возили людей бесплатно и лишь иногда брали деньги или натуру. Обратно возвращались таким же образом. Часто менялы ездили и поездом - туда и обратно. Сойдя с машины, мы пошли к деревне - в одной никто ничего не обменял, в другой - люди были разговорчивее. Одна жительница сказала, что ей нечего менять, другая - "дожить бы самим до весны, всем плохо". В третьей деревне нас впустили в дом, в прихожей тепло, хозяин - мощный старик в белой открытой майке - смотрел на нас снисходительно-презрительно, как на нищих, перетрогал все, что у нас было: голубой новенький патефон, иголки к нему, пластинки, тарелки, вилки, одежду. И предложил за патефон ведро картошки, остальное не нужно. В конце концов, в одном из домов мы обменяли на картошку, муку и горох, и патефон, и одежду. Но вот чувство унижения, испытанное в том доме, сейчас снова воскресло в памяти, и как дед стоял и на нас смотрел, и какой там был пол - из широких чистых толстых досок, и то тепло в доме. Наверное, он так себя вел потому, что был большой спрос на продукты в то время, да и "сытый голодному не товарищ".
   
   А были и другие истории с менялами. Вот какие истории мне рассказала на тему менял моя двоюродная сестра Вера Петровна Николаева-Зотова, тогдашний житель деревни Голиково на Сходне. Со своей теткой со стороны отца (тетя Лида) она поехала обменивать на продукты пряжу - за Клин, были в Редкино. Пришли в деревню, в одном доме хозяин набирал в подполе ведро картошки, в кухне - два парня около лаза. В русской печке в горшке кипела каша на молоке. Парни эту кипящую кашу переложили руками в карманы, горшок накрыли крышкой и снова поставили в затоп, а затем ушли. Дед попросил подождать, пока помешает кашу, а ее - нет. Расстроенный дед не стал обменивать ничего, заругался и прогнал. Сестра с теткой ушли, но тоже напакостили - со сковородки в сенях ссыпали в сумку картошку - были очень
   голодные. В этой деревне в большом доме на отшибе пели песни - справляли окончание посевной. Сестре так хотелось есть, что она решилась попросить еды у гуляющих. В одном окне, вспоминает она, дали соленых огурцов, картошки, хлеба и маленький кусочек мяса. Из другого окна дали кислой капусты, вареной свеклы и хлеба. С этими дарами- подаянием пошла к тетке. "Теперь иди ты", - тетка категорически отказалась - сказала - "Убей, не пойду". Поели. В другой деревне обменяли пряжу на один мешок картошки и один мешок моркови, (а пряжа была сверху хорошая, а внутри - с обрывами). Мешки с овощами донесли до станции с трудом, поочередно, один мешок вдвоем. Народу на станции - тьма, поезд стоит одну минуту, погрузились в вагон с трудом, без билетов. От контролеров прятались под скамейками, а мешки стояли одни, без хозяев. Контролеры тащили хозяек за ноги из-под лавок, а они не вылезали, держались за стойки скамеек у пола. Сойти в Сходне с мешками не смогли, проехали до Москвы, а затем с этим же составом обратно. А вот как она рассказала о поездке в Калинин (теперь снова - Тверь). Ездила с сестрой матери (П. И. Прохорова, деревня Новодмитровка, станция Планерная). Поездом еще ночью доехали до Крюкова, а дальше с военным составом до Калинина. В вагоне - на полу, на полках - все спят, храпят. Вдруг мужской голос с верхней полки говорит: "Давай, лезь на полку, ложись за меня, иначе придет контролер, ссадит". Села на край лавки, напротив - тетка. Вдруг в конце вагона засветил фонарик - контролеры. Быстро забрались на верхние полки, залегли за шинелями. После контролеров снова спустились вниз, сели на лавки. Стало светать. Разглядели, что один "спаситель" - полковник, а другой капитан. Оба говорили, чтобы не боялись, дома такие же семьи, жены, дети. На ночные рубашки, гитары наменяли по мешку картошки. Обратно тоже ехали без билетов, на чем попало. Вот такие были путешествия и происшествия у голодного люда, откуда были силы все это вынести? А может быть, тот презрительно смотрящий дед и был тем дедом, у которого голодные парни унесли кипящую кашу из горшка в карманах?
   Один раз мама достала муку, она была наполовину перемешана с очень мелкими металлическими опилками. Напекла из нее оладьи, но есть их было нельзя и, несмотря на хронический голод, эти оладьи выбросили. Стремление выжить, выстоять было очень важным активирующим фактором - везде, где могли, стали заводить поросят, кур, кроликов, покупали коров - одну на 2-3 семьи, весной раскапывали целину около домов и на ничейных землях, сажали картошку, капусту и т.д. Постепенно стали набирать силу рынки - в Крюкове, Сходне, в Химках, в Москве - по всей стране. Почему-то я очень хорошо помню рынок в Химках. Он располагался около железнодорожной платформы на Москву, и его ворота - деревянные, широкие и высокие -находились на том месте, где сейчас находится комбинат Художественных работ. На территории рынка были торговые ряды с навесами. Приходи - становись и продавай то, что у тебя есть. Особой популярностью по продаже был хлеб, буханку хлеба резали на куски, и эти куски продавали. Продавали кусочки пиленого сахара, в стаканах простоквашу, варенец, молоко, мыло (оно было тоже хроническим дефицитом). Особым рыночным товаром были хлебные и продуктовые карточки - ими спекулировали, очень редко продавали из-за чрезвычайных семейных обстоятельств. Продавали на рынке и овощи, зелень, и промтовары, и облигации. Хлеб - буханка стоила 100-120 рублей, кусочек сахара один рубль. А зарплата 500-600 рублей в среднем. Иногда раздавались на рынке отчаянные крики, плач, это когда воры крали из сумок хлебные карточки, ведь семьи оставались совсем без куска хлеба. Временами на рынках было очень много народа - и продающего, и покупающего. Постоянно играли на баянах, аккордеонах. Подобный всплеск частной торговли (рынки, толкучки, привокзальные площади), в том числе и на привокзальной площади у Ленинградского вокзала в Москве, да и в огромном числе по всей стране, наблюдается и в нашей жизни в последние 10 лет. Очень похоже, начиная с постоянных музыкантов в нашем подземном железнодорожном переходе. Особым спросом в военные годы пользовались пончики, жаренные в растительном масле - с повидлом и пустые. Сравнительно дешевые, горячие и вкусные. Частыми гостями были цыгане - крупными группами, яркие, шумные, бесцеремонные. Гадали по руке и на картах, предсказывали судьбу, окружали, нередко ловко воровали. А вот на рынках "лиц кавказской национальности" - современных "кормильцев" - перекупщиков не было совсем. Торговали местные жители товаром со своих участков, дач и близлежащих деревень. Химки той поры - это чудесный, очень красивый городок. Участки были большие, дома утопали в зелени. Весной, во время цветения садов, это было что-то волшебное, сказочное. Дома проглядывались сквозь кружево и облака бело-розовых яблонь, груш и вишен, цвели сирень, жасмин, черемуха. Сейчас - в современных Химках - от того былого великолепия остались лишь отдельные старые яблони, вишни и груши, липы - они сохранились на проспекте Мира, во дворах многих современных домов, на территориях детских садов. И мало кто обращает на них внимание, а ведь они -свидетели тех военных лет, событий тех лет. И сейчас, когда идешь по Московской улице, невольно вспоминаешь, встают в памяти те дачи и сады. И тишина. Одна бабушка на рынке в Химках военных лет, продававшая варенец в стаканах (очень вкусный, из небалованного молока), яички и зелень (укроп, петрушка), мне сказала, что сад и огород помогают выжить - "погрязнее, зато - посытнее". На вырученные деньги покупала хлеб, сахар и соль. Соль в то время тоже была дефицитом. На рынке, помимо цыган, судьбу предсказывали и более постоянные оракулы - чаще всего мужчины, с узкими, довольно длинными ящиками через плечо и с попугаями, которые вытаскивали "будущее на бумажках" из этих ящиков за определенную мзду. Желающих погадать в общем-то было немало, всем хотелось верить в лучшее будущее, и платили за это последние копейки.
   Как добывали соль? По-разному. И мне хочется напомнить об одном пути. Поваренной соли, обычного хлористого натрия, не стало хватать с начала 1942 года. Люди прослышали, что соль, целая гора, сваленная, была в Истре на Волоколамском шоссе. За солью в Истру ходили из Крюкова, Сходни и многих другим мест Подмосковья. Ходила за солью и моя сестра Вера с двумя соседками (Маша Борисова, Нина Праведникова) и сестрой отца - тетей Лидой. Три - молодые - по 18-19 лет, тете около 45 лет. В Истру отправились пешком, с санками. Зимой, в начале года. Встречные солдаты по дороге к Истре говорили: "Куда несет черт, кругом все заминировано?". Вокруг - сожженные деревни, торчат одни печные трубы. В Истре на складе соли уже появился начальник. В это время за солью подъехала военная машина. Спросили - не нужны ли грузчики, все четырех взяли грузчицами. Загрузили солью машину и мешки грузчиц. Машина уехала и остановилась вдалеке. У грузчиц - ничего нет. "Грузчицы" подбежали к машине, залезли на соль, а охрана на складе начала стрелять. Военные подвезли ходоков на машине по шоссе до дороги на деревню Казино, помогли привязать мешки с солью на санки, поехали. Ночевали в какой-то деревне. Валенки от соли - сырые и холодные, замерзли. Хлеб тоже замерзал. Хозяйка поставила самовар, напоила горячим чаем с морковью, валенки поставила сохнуть в русскую печь, спать отвела в другую комнату, где были две козы и два голубя - летали под потолком. Спали - на столе, втроем. Вера - с краю, ноги на полу. Ночью проснулась - почувствовала, что кто-то жует ноги - козы, им тоже не хватало соли. Тетку ночью "намочили" голуби. Чуть позже коз и голубей - запах горелого, в доме - дым, загорелись у печки ватные брюки хозяина. Угорели до сильнейшей головной боли, рвоты. Ночлег "оплатили" солью. Спасибо хозяйке. Домой привезли по 4 пуда соли. А ехать за солью заставила необходимость, взять негде, надеяться не на кого, дома - отец инвалид без обеих ног, маленькие сестра и брат, мать умерла в марте 1941 года.
   
    Окончание воспоминаний >>
   
   (из сборника "Там, где погиб неизвестный солдат". Москва, 2005)