Молодая Гвардия
 

       <<Вернуться к перечню материалов

Овидий Горчаков
   
"Хранить вечно"

    Издательство "Советский писатель", 1980 г.






ОТ РЕДАКЦИИ

Овидий Горчаков

    Автор известных читателю книг "Вызываем огонь на себя", "Лебединая песня", "Падающий дождь", "Максим" не выходит на связь" писатель Овидий Горчаков в своей новой книге остается верен главной теме собственного творчества, вновь обращаясь к героическим советским разведчикам, к их боевой работе на фронтах Великой Отечественной войны.
    В центре внимания писателя - войсковая часть 9903, которую прославили Зоя Космодемьянская, Леля Колесова, Вера Волошина, Борис Крайнов, Константин Заслонов, Григорий Линьков и многие другие.
    В рядах этой части начал свой трудный боевой путь разведчика и сам О. Горчаков, прошедший по тылам врага от Десны до Одера - на Брянщине и Смоленщине, в Белоруссии и на Западной Украине, в Польше и в "имперской провинции Вартеланде" - в Германии.
   
   
   
   

ОНИ ВСТАЛИ НА ПУТИ "ТАЙФУНА"
   ПОВЕСТЬ О ВОСЬМИ ГЕРОЯХ
   
ОНИ ВСТАЛИ НА ПУТИ -ТАЙФУНА-


    Память сердца звала меня на этот завод. Давно звала - больше тридцати лет. Почти ежегодно встречаясь с товарищами по части особого назначения в праздник Победы, я вспоминал о пятерке с завода "Серп и молот", поднимал бокал за их светлую, незабвенную память, вспоминал их часто в своих печатных и устных выступлениях, а вот выбраться на их родной завод, посмотреть, где и как они работали, все случая не было. И вот такой случай представился: приближался праздник Победы. Вот и Золоторожский вал.
    В заводском музее я увидел лица боевых товарищей. Прекрасные молодые лица. Умерев за Родину, эти пятеро навсегда остались молодыми. Над ними не властна время. Их имена никогда не сотрутся в памяти: Костя Пахомов, Коля Галочкин, Коля Каган, Паша Кирьяков, Витя Ординарцев. Мы знали в части, что Костя - молодой конструктор, остальные четверо "серпомолотовцев" числились у нас в сорок первом рабочими. Только теперь узнаю профессии друзей: Галочкин - тоже конструктор, Каган - инженер, Кирьяков - машинист завалочной машины, Ординарцев - монтер.
    Костя Пахомов и его ровесники пришли на завод лет через двадцать с лишним после Великого Октября и конечно же воспитывались на славных заводских традициях. Когда в ноябре 1941 года пахомовская пятерка откликнулась на призыв ЦК ВЛКСМ и пошла добровольцами в специальную партизанскую часть, ребята не могли не вспомнить боевых традиций своего предприятия.
    Чем жили Костя Пахомов и его товарищи по заводскому комсомолу? Не только романтикой, героикой прошлого. Не сравнишь старую Рогожскую заставу с заставой Ильича, не поверишь, что "Серп и молот" - это бывший "Гужон".
    Как-то до войны в клубе выступали ветераны "Гужона". Некоторым из них еще и пятидесяти не было, а казались они глубокими стариками. Все жилы выматывал костоломный завод! Француз Юлий Гужон, потомственный русский фабрикант, построил завод в "Рогожке", на пустырях сельца Ново-Андроньевки, на берегу речки Золотой Рожок мозолистыми руками смоленских и нижегородских мужиков, сыновей недавних крепостных крестьян. Трубы железопрокатного завода задымили зимой 1884 года. Рабочие селились в трущобах Ново-Андроньевки. Славилось сельцо пьяным разгулом, грабежами, поножовщиной. Первые цехи были навесами на семи ветрах, огромными сараями. Делали в них гвозди, проволоку, мебельные пружины, шпильки для московских дамочек. Пудлинговщики, молотобойцы, вальцовщики надрывались по шестнадцать часов в день. Полицейщина, сыск, шпионаж опутали весь завод. И все же свет революционной зари стал проникать и в мрачные цехи "Гужона". Об этом можно судить хотя бы по такому истинно историческому объявлению:
   
   "ЧИТАТЬ В СТЕНАХ ЗАВОДА СТРОЖАЙШЕ ВОСПРЕЩАЕТСЯ. ЗА НАРУШЕНИЕ - ШТРАФ И ДРУГИЕ КАРАТЕЛЬНЫЕ МЕРЫ ВПЛОТЬ ДО УВОЛЬНЕНИЯ".
   
    Мимо Андроньевского монастыря по "Владимирке", гремя кандалами, шли и шли каторжники в немыслимо далекую и страшную Сибирь. Молча, исподлобья глядели им вслед гужоновские пролетарии: по рукам слесарей, токарей, строгальщиков уже ходили первые марксистские листовки. В 1895 году провели первую маевку. Охранка лютовала. Шли аресты. Наперекор всему гужоновцы заставили администрацию оплатить дни простоя по случаю коронации Николая II летом 1896 года. Одним из пропагандистов Московского рабочего союза на заводе был родной брат Ленина Дмитрий Ильич Ульянов.
    ...Затаив дыхание слушали Костя Пахомов и его молодые друзья рассказы ветеранов о застрельщиках революции. Росла у юных рабочих гордость за родной завод. История русской революции как в зеркале отражалась в истории старого гужоновского завода: такие события, как I съезд РСДРП в марте 1898 года, создание после съезда Московского комитета РСДРП, партийное руководство стачечным движением - все это было теснейшим образом связано с жизнью и трудом старых гужоновцев. Помнили, как начали собирать, накапливать оружие и патроны. В воздухе пахло порохом - надвигалась первая русская революция!
    Уже сразу после Кровавого воскресенья рабочие Гужона, не испугавшись полицейских и казаков, объявили забастовку. Впервые бастовали все рабочие. В октябре 1905-го рабочие не поверили и царскому манифесту, стали сколачивать рабочую дружину, участвовали с оружием в руках в похоронах Баумана, зверски убитого черносотенцами. На митингах и собраниях рабочие требовали создания заводского Совета депутатов. В Рогожском районе, как и на Пресне, выросли баррикады. Геройски дрались на них девять дней гужоновцы против драгун, казаков и полиции. Рабочие разоружили полицейский участок на Рогожской заставе, бросились на выручку к бойцам Красной Пресни. В реках крови потопил царизм первую революцию...
    ...Помнили на заводе слова поэта, обращенные к молодому поколению:
   
    Не вы, другое поколение,
    В тот год шло штурмом на царизм.
    У вас - другое назначенье,
    Трудом построить коммунизм.
   
    Один за другим выступали ветераны перед молодыми рабочими тридцатых годов. И Костя Пахомов и будущие разведчики его группы, которых он еще не выделял среди молодых рабочих-серпомолотовцев, жадно впитывали опыт отцов и дедов, опыт революций и войн, пропахшую порохом и потом пролетарскую историю гужоновского завода.
    Юлий Гужон стал символом контрреволюции - в 1906 году он возглавил оплот московских капиталистов - Общество фабрикантов и заводчиков Московского промышленного района. О его "подвигах" рассказывали легенды: в самые тяжелые дни 1905 года шнырял он по заводу с наганом в руках, командовал драгунами и казаками.
    В 1909 году на заводе узнали, что Гужон-помещик получил письмо от Льва Толстого. Писатель просил мил- лионщика Гужона сбавить цену на землю в своем тульском имении, которую мечтали купить тульские крестьяне, земляки автора романа "Война и мир". Но Гужон остался неумолим. Какое дело было ему до писателя! И рабочие Гужона, связанные кровными узами с деревней, это запомнили. Крепко запомнили.
    На Ленский расстрел гужоновцы ответили решительной забастовкой. Из фасонного к мартеновцам тайно доставляли большевистскую "Правду". Ленин писал о речи Гужона перед заводчиками и фабрикантами своего Общества: "Речь, как видите, не очень грамотная, похожая на речь какого-нибудь военного писаря, но зато полная амбиции".
    Амбиции капиталистов, подобных Гужону, и привели к мировой войне. На войну ушли отцы будущих воинов Великой Отечественной. Гужон - его завод объявили оборонным - стал богатеть на военных заказах не по дням, а по часам. Всех неугодных тут же отсылали на фронт. Вовсю дымили мартеновские трубы. Рабочие впроголодь отрабатывали сверхурочные. И бастовали назло военщине. Не лежала у рабочего люда душа к этой войне. Большевики и тут были с гужоновцами - Землячка, Смидович, Скворцов-Степанов. Гужоновцы читали "Мать" Горького.
    И вдруг - 27 февраля 17-го года набатным зовом разнеслось по всей России: "Граждане! Твердыни русского царизма пали... Столица в руках восставшего народа. .." Ночная смена прекратила работу. С утра - митинги, братание с солдатами.
    В октябрьских боях в Москве особо отличились гужоновцы-красногвардейцы. Они захватили кадетские корпуса и Алексеевское военное училище, штурмовали Кремль; в цехах завода ковали оружие -пики и кинжалы. А потом многие гужоновцы перешли в 1-й Мо- сковский Советский стрелковый полк, чтобы в борьбе с контрреволюцией отстоять свои завоевания.
    Рухнула власть Гужонов. На трубе мартеновского цеха реял красный флаг. Но власть Советов надо было защищать. Именем пролетарской солидарности красногвардейцы бывшего завода Гужона освободили пленных немецких солдат, забрав у стражников оружие. Кто мог подумать тогда, что многие из этих немцев и сыновья их снова пойдут войной на Восток, против своих братьев по классу.
    Большой Московский металлургический завод, бывший Гужона, стал собственностью Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Вопреки страшной разрухе, топливному кризису, голоду, холоду, тифу, войне и интервенции завод жил, работал на фронт. А что же случилось с самим Гужоном? Ветеран-серпомолотовец поэт Яков Шведов, автор "Орленка", сказал мне:
    - Гужон? Юлий Петрович? Старый хозяин нашего завода? Ну, как же!.. Его расстреляли сразу после освобождения Крыма и разгрома Врангеля. Он ведь там "Ласточкино гнездо" купил. Расстреляли... А автомобиль его, известный во всей Москве "Берлис", перешел к красному директору бывшего "Гужона". На то и революция. ..
    Двенадцатое марта 1918 года. Эта дата навечно вписана в историю завода. Ильич только что прибыл из Ретрограда в Москву, куда ночью на трех поездах переехали Советское правительство и Центральный Комитет партии. Пронесся слух, что враги революции пытались по дороге напасть на поезд Ленина. И вот, не отдохнув с дороги, Ленин поехал на встречу с героическим московским пролетариатом, говорил зажигательно о ближайших задачах Советской республики. Это была первая, но не последняя встреча с любимым вождем.
    В июле 1918 года завод послал отряд в Ярославль на борьбу с восставшими эсерами.
    Партизанская традиция была очень сильна среди гужоновцев, как они еще долго по старинке называли себя. Еще в конце февраля 1918 года гужоновцы послали в Первый Московский партизанский отряд, созданный трудящимися Рогожско-Симоновского района, каждого десятого рабочего - четыреста бойцов. Многие были комсомольцами. В районе Новозыбкова отряд сразился с немецкими захватчиками и гайдамаками. Отважно дрались гужоновцы и в 38-м в Рогожско-Симоновско Советском полку на Царицынском фронте.
    Костя Пахомов и будущие члeны его разведгруппы с особым интересом слушали воспоминания бывалых партизан и фронтовиков, своих старших товарищей на заводе. Сердцем чувствовали они, что и им, молодым не миновать решающей схватки с врагом.
    Седьмого ноября 1922 года решением правительства почти полностью восстановленный, работавший почти на полную мощь завод был переименован по просьбе гужоновцев, во славу союза рабочих и крестьян, в Большой металлургический завод "Серп и молот". Когда хоронили Ленина, скорбно гудел со всеми заводами и фабриками страны и "Серп и молот". На ленинский призыв в партию откликнулись сначала десятки, а затем и сотни сталеваров, вальцовщиков, крючочников и подручных. Завод помогал строить Шатурскую ГЭС, новые железнодорожные мосты, Балахнинский комбинат, участвовал во многих других важных новостройках. Все ярче разгорался свет над заставой Ильича. Заводской коллектив шел в первых рядах борцов за социалистическую индустриализацию страны. На помощь ударникам приходила новая техника. Завод рос и рос.
    "Мы победили Гужона расейского, - писала "Мартеновка", заводская многотиражка, -теперь мы должны победить Гужона европейского, американского!.."
    Завод боролся за выпуск качественной стали. Сталь "Серпа и молота" нужна была доменным печам Магнитки, Кузнецка, Днепрострою и "Запорожстали". Сталь марки "М" требовалась молодой авиационной промышленности. На самолетах из этой стали летали Громов и Чкалов. Все на заводе понимали, что без военно-воздушных сил врага не одолеешь. Судьба будущих боев в "пятом океане" тоже решалась в цехах завода.
   Вторую пятилетку серпомолотовцы выполнили в сентябре 1937 года - на десять месяцев раньше срока.
    Серпомолотовцы гордились своим заводом, любили его и любовь эту стремились передать всем новичкам на заводе, таким, как Костя Пахомов. Они показывали ему пятиэтажный дом ударника у спрятанной в трубы речки Золотой Рожок, новый заводской клуб у древних стен Андроньева монастыря, новые большие цехи на земле бывшего Всехсвятского женского монастыря и, разумеется, профтехкомбинат в бывшей Анненгофской роще, где когда-то проводились маевки. Учебно-производственный комплекс включал в себя институт, техникум, ФЗУ, вечернюю рабочую школу. "Завод-втуз" - так теперь называли "Серп и молот". В небывалом почете стала книга на заводе, которую некогда объявил вне закона Гужон!
    Костя Пахомов и его друзья-серпомолотовцы гордились заводской нержавейкой на станциях метро, на скульптуре Мухиной "Рабочий и колхозница", стоявшей на Парижской выставке у входа в советский павильон, напротив германского павильона. Нечего и говорить, что Костя гордился такими спортсменами-серпомолотовцами, как братья Серафим и Георгий Знаменские, как замечательный футболист Григорий Федотов. Повсюду узнавал он "СиМ" - сталь серпомолотовской марки. Она шла на легковые автомашины "М-1", нефтяные буры, боевые корабли. Страна требовала все больше и больше стали, и серпомолотовцы перекрывали рекорды Круппа - пушечного короля, обероружейника Гитлера. Костя Пахомов, Коля Галочкин, Коля Каган - все они, потомственные пролетарии, мечтали внести свой комсомольский вклад в вящую славу "Серпа и молота". Впятеро разрослась территория завода. Появились на нем первые после Гужона "миллионеры", но это были рабочие-"миллионеры", сварившие на заводе более миллиона тонн стали. Такие "миллионеры" - первыми из ни были Свешников и Поваляев - пользовались всеобщим уважением. У серпомолотовцев, уже ставших забывать о прежних бараках и аварийных старых домах, появились добротные жилые дома в Ленинской слободе, два дачных поселка в Подмосковье. Весной 1939 года тысячи серпомолотовцев праздновали большое и радостное событие: правительство наградило завод орденом Ленина.
    Костя радовался, праздновал вместе со всеми. На новом заводском пропуске указано, что он, конструктор Пахомов, работает на ордена Ленина заводе "Серп и молот". Не мог знать Костя, что не пройдет и трех лет, как он тоже будет награжден этим высшим орденом. Только посмертно.
    Костя, придя на завод, увидел новые цехи и службы, магнитные краны, рольганги, троллейкары. Завод выпускал уже свыше 60 марок легированной стали. О заводе писали в газетах как о "форпосте технического прогресса, лаборатории передового опыта для всей металлургии страны...". В заводской многотиражке печаталась фантастическая повесть двух инженеров, заглядывавших в будущее завода, в такой далекий 1950 год. Но война неотвратимо надвигалась. Уже в 1940 году, во время боев с белофиннами, завод наладил производство хирургических игл для операций огнестрельных ранений из самой качественной стали.
    Так было до войны. Так закалялась серпомолотовская сталь. Война должна была проверить ее закалку.
    О войне говорили много и в газетах и по радио. Все пели "Если завтра война, если завтра в поход"; в Западной Европе война шла с сентября 1939 года, и все же так устроен человек, что в будущее смотрит он оптимистично и личные планы строит он, вовсе не сообразуясь с международной военно-политической конъюнктурой. Именно так поступил Костя Пахомов: молодой конструктор женился перед самой войной.
   
    ...О войне раньше всех узнал дежурный в парткоме. В то солнечное воскресное утро в парткоме было пусто. Дежурный сразу же стал звонить во все концы. В двенадцать ждали важное сообщение по радио. А бомбы из крупповской стали уже до зари рвались в Минске, Киеве, Севастополе. Непрерывно трезвонили телефоны. Из райкома партии на Большой Коммунистической звонил первый секретарь Данилин, спрашивал, как на заводе встречена весть о вероломном нападении Германии.
   
    ...И вот, через тридцать с лишним лет, я сижу в этом парткоме, беседую с ветеранами-серпомолотовцами о том незабываемом первом дне войны.
    В тот день завод увеличил скорость плавки. Стан "700" выдал полсотни тонн стали сверх плана. У проходной, на заводской площади, состоялся митинг. Мне показали фотографию этого митинга. Я искал и не находил в море взволнованных лиц своих боевых това- рищей.
    На митинге помощник начальника прокатного цеха Пономарев сказал от имени всех рабочих завода:
    - Мы заявляем сегодня своему правительству: мы готовы! Нужно идти с винтовкой на фронт - хоть сейчас! Нужно работать сутки подряд - мы готовы!
   И будущие герои-разведчики горячо аплодировали вместе со всеми.
    Мало кто на заводе представлял себе, какая началась война, сколько лет продлится она, какой нанесет стране урон. В девять вечера по радио передали первую военную сводку. В ней говорилось, что авангард полевых войск Красной Армии отбил атаки гитлеровской армии на преобладающем протяжении границы.
    - Эх, не успеем повоевать! - огорченно сказал в комитете комсомола семнадцатилетний Витя Ординарцев. Все же он оставил в комитете заявление - просил отправить его скорей на фронт.
    В тот день пятьдесят тысяч комсомольцев Москвы написали такие заявления.
    Назавтра читали постановление ЦК ВЛКСМ в "Комсомолке":
    "ЦК ВЛКСМ требует, чтобы каждый комсомолец был готов с оружием в руках биться против напавшего, зазнавшегося врага, за Родину, за честь, за свободу".
    В цехах появились лозунги: "Все для фронта, все Для победы!", "Невыполнение правительственного задания - это измена Родине!"
    Третьего июля ЦК комсомола объявил о первой мобилизации на трудовой фронт. Витя Ординарцев хотел было тоже взяться за лопату, раз ему не давали винтовку, но в комитете комсомола объяснили, что пока поедут рыть противотанковые эскарпы старшеклассники, студенты, а рабочие-металлурги получают бронь.
    Но вскоре ушли в народное ополчение и лучшие рабочие завода. У печей, у станков их сменили женщины, безусые подростки, старики-пенсионеры. Первой в стране женщиной-сталеваром стала Надежда Савичева. Крючницей стала восемнадцатилетняя девушка Галя Пикулина. Старики становились многостаночниками. Мальчишки в цехах трудились по десять часов подряд. "Один за всех, за тебя весь цех!" - так говорили серпомолотовцы. Нет, такого не видывали на заводах Крупа! Залогом победы были массовый патриотизм, единство партии и народа в священной, народной войне.
    Воочию, на живых, сиюминутных примерах видели будущие герои группы Кости Пахомова, как притворяются в жизнь боевые традиции серпомолотовцев, рабочей гвардии Москвы. В боевых буднях варил завод фронтовую сталь, и крепче стали становилась связь поколений.
    Удивительная и глубокая по значению произошла на заводе история в то трудное время. Многие рабочие пошли в доноры, по пятнадцать, двадцать и более раз от давали кровь раненым фронтовикам. И вот весь завод всколыхнуло вдруг письмо от брата серпомолотовки Вали Ежовой: брат писал, что, когда в полевом госпитале ему сделали после ранения переливание крови, он узнал от медсестры, что донором, судя по фамилии адресу, была его родная сестра Валя. Какое чудесное и знаменательное совпадение! Но и во всех других случаях кровь доноров, отданная ради спасения раненых фронтовиков, была родной кровью. "Я Вас не знаю, так же, как и Вы меня,- писал один раненый командир работнице завода - донору, - но в моем сердце стучит что-то близкое и родное, - бьется Ваша кровь", Серпомолотовская кровь вливала новую силу и отвагу; в сердца воинов, делала их непобедимыми. Красная Армия и впрямь была кровь от крови, плоть от плот народной армией.
    Чем занимались, что делали в те первые дни и недели Костя Пахомов и комсомольцы "Серпа и молота"? Теперь я знаю: "вкалывали" на заводе по двенадцать часов, рыли убежища, провожали старших товарищей в ополчение. На фронт среди первых ушли парторги и комсорги Уже погиб, ведя бойцов в атаку, секретарь парткома завода политрук Александр Сомов. Вся пятерка трудилась 17 августа на первом московском комсольском воскреснике. Заработок целиком пошел в фонд обороны. 22 августа на проходной цех упала тяжелая бомба с "Юнкерса". Трое суток восстанавливали прокатку. Фронт, судя по сводкам Совинформбюро, был еще где-то между Днепром и Десной, а на московском заводе пролилась кровь пятидесяти рабочих, пострадавших от фашистской бомбы. Для пахомовской пятерки это было боевым крещением.
    На заводе зачитывались военными корреспонденциями правдиста Петра Лидова. Как же! Свой парень, серпомолотовец! Редактором "Мартеновки" работал в рабочей многотиражке закалялся как журналист. А серпомолотовец всегда серпомолотовец. В 1937 году в числе шести редакторов заводских газет Лидов был приглашен на работу в "Правду". Знали, что война застала его в Минске, где он после Прибалтики стал собственным корреспондентом "Правды" по Белоруссии. На первой странице "Правды" помещались короткие, как выстрел, сообщения Лидова.
    А пока серпомолотовцы жизни не жалели, защищая, обороняя родной завод, исправно дежуря в разных секторах ПВО - в инженерно-технической, медико-санитарной, противохимической службах, службах безопасности и порядка, связи и оповещения, службе убежищ. Рабочие-рационализаторы изобрели противогаз, не мешавший разведчикам и телефонистам говорить и слушать. Об этом противогазе писала в специальной литовке выездная редакция газеты "Московский боль- шевик".
    В трудное лето 41-го коллектив завода сумел наладить выплавку нескольких новых марок стали для фронта, для победы. И это было подвигом. Подвигом людей, защищавших Родину.
    Но немцы подходили все ближе, и вся комсомолия завода еще упорнее занималась военной подготовкой по программе всевобуча. С тяжелым чувством днем и ночью помогала заводская молодежь грузить в вагоны станы и рольганги для отправки на восток, в Омутнинск, а сталепроволочный и другие цехи - в Магнитогорск, Златоуст, Нижний Тагил. Давно ли "Серп и молот" помогал индустриализации Урала! Теперь он сам перекочевывал на Урал. Десятого октября Государственный Комитет Обороны постановил перебазировать вместе со всей оборонной техникой и металлургическую технику. Четырнадцатого начался демонтаж основных цехов.
    Костя Пахомов к этому времени был известен всем и каждому на заводе - он был редактором "Мартеновки". Он не только помнил Петра Лидова - он сидел за его столом в редакции заводской многотиражки и нес на своих плечах тот груз, который раньше нес Лидов. В конструкторском бюро его считали одним из способнейших молодых конструкторов. Трудно было узнать в нем того паренька, что пришел на завод из школы ФЗО в 33-м году. В коллективе он славился как прекрасный альпинист и лыжник. Он быстро стал вожаком молодежи, всегдашним заводилой интересных комсомольских дел. Сам он был из Краснодара, где родился тогда, когда город назывался еще Екатеринодаром. Он любил рассказывать о своем родном городе на Кубани порой называл себя казаком. Жил вдвоем с матерью Анной Николаевной. В Москву перебрался еще школьником. После семилетки работал на заводе монтером, учился в заводском техникуме. После техникума учила в заводском Металлургическом институте. Окончив институт, перешел в КБ. Очень скоро начал выполнять свой личный план на сто пятьдесят процентов. Его друзья-спортсмены запомнили его как бесстрашного и находчивого альпиниста, верного и надежного друга в горах. Из любого положения находил Костя выход, никогда не теряя редкостного хладнокровия. С ним было весело и интересно.
   
    И вот настал день, когда в последний раз Костя Пахомов и его товарищи, сдав пропуска, вышли из заводской проходной на Золоторожский вал. С тоской оглянулнсь они на родной завод. Трубы его не дымили. Не дымила и единственная труба, оставшаяся от Гужона Опустел огромный завод. Но нет, не достанется он Круппу!
    На Волоколамском направлении немцы вновь перешли в наступление. Войска 16-й армии Западного фронта с трудом отражали удар 46-го моторизованного корпуса, направленный по приказу ставки фюрера встык Волоколамского и Можайского укрепрайонов. Четвертая армия вермахта находилась уже в 80 километрах от Москвы. Дипломатический корпус покинул Москву. Гитлеровцы были убеждены, что операция "Тайфун" сокрушит большевистскую столицу.
    Но именно в эти, самые тревожные дни войны как никогда громко зазвучал боевой призыв партии. По радио выступил А. С. Щербаков. "Над Москвой нависла угроза, - сказал Щербаков. - Но за Москву будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови. .. Товарищи москвичи! Каждый из нас, на каком бы посту он ни стоял, какую бы работу ни выполнял, пусть будет бойцом армии, отстаивающей Москву от фашистских захватчиков".
    К москвичам обратился и Московский Совет: "Москвы не отдадим! Москва будет советской!.."
    А 19 октября Государственный Комитет Обороны принял решение ввести со следующего дня осадное положение в столице и в прилегающих к ней районах.
    Именно в эти дни октября сорок первого взялась за оружие пятерка с заставы Ильича.
    По рекомендации комсорга "Серпа и молота" райком комсомола направил пахомовскую пятерку в МК ВЛКСМ, находившийся в Колпачном переулке. Еще в июле ЦК партии принял постановление "Об организации борьбы в тылу германских войск". Особая роль в организации борьбы во вражеском тылу отводилась Ленинскому комсомолу. Во время одного из первых налетов "Люфтваффе" на Москву самолеты генерал- фельдмаршала Кессельринга разбомбили многоэтажное здание Московского городского комитета комсомола на улице Куйбышева. Боевой штаб московских комсомольцев перебрался в дом ЦК ВЛКСМ, но и там упала фашистская бомба. Горком, обком и ЦК комсомола переехали в Колпачный переулок. Добровольцев принимали секретари ЦК и МК комсомола. Секретарь ЦК ВЛКСМ Николай Михайлов питал к серпомолотовцам понятную слабость - сам с 1924 года работал на заводе листопро-катчиком. В партизаны-разведчики отбирали лучших из лучших. Серпомолотовцы прошли все. И все получили строгий наказ: никому, даже матери и отцу, ни слова, куда, на какое дело они уходят. Ушел, мол, в армию, и все!
    - Ухожу ненадолго в армию, - сказал Костя Пахомов молодой жене. - Расколошматим фашистов к зиме...
    И вот пятеро заводских парней приходят к кинотеатру "Колизей" на Чистых прудах. Чего-то ждут, делая вид, что интересуются афишами. Подходят другие незнакомые ребята и девчата, украдкой осматривают друг друга. А потом подъезжает открытая трехтонка "ЗИС-5", и всех - собралось около двадцати комсомольцев с "Серпа и молота", ЗИСа, "Динамо", "Москабеля" - отвозят в Кунцево. Неподалеку черту города пересекает Минское шоссе. В дачном поселке разместились в опустевших дачах. Сразу же взялись за боевую подготовку, под дождем стреляли по мишеням боевыми патронами.
    Костя Пахомов хорошо знал Кунцево. Бывало, приезжал сюда в выходной день купаться в Москве-реке.
    После ужина долго и обстоятельно с ними беседовал Никита Дорофеевич Дронов. Полковой комиссар, бывший питерский рабочий, участник штурма Зимнего, будущий Герой Советского Союза - все называли его "Папаша"- рассказал, что волонтеры комсомола-вчерашние рабочие, студенты, старшеклассники - зачислены в особую войсковую часть 9903 при Военсовете Западного фронта. Эта разведывательно-диверсионная часть сколачивает, обучает и засылает разведчиков в тылы наступающих гитлеровских войск. Пятерке с заставы Ильича не суждено было узнать, что часть 9903 прославится такими героями, как Зоя Космодемьянская, Вера Волошина, Леля Колесова, Константин Заслонов, Григорий Линьков.
    К сталеварам комиссар отнесся с особым вниманием:
    - А, гегемон, рабочая косточка! Цвет комсомола! Небось хотите вместе, в одну группу?
    - А как же!-ответил за всех Пахомов.- Один за всех, за тебя весь цех!
   Немцы напоминали о себе и в Кунцеве. В ночь на 25 октября разведчики, проснувшись, наскоро одевшись, по тревоге выбегали из дач, смотрели в сторону Москвы. Над родной столицей гроздьями висели на парашютиках ослепительные САБ - светящиеся авиационные бомбы, плясали лучи прожекторов. К серебристому мотыльку-самолету тянулись цветные трассы пуль зенитных пулеметов. Картина была величавая, грозная, даже красивая - если бы внизу была не Москва, родной дом с матерью, с сестрами, жена...
    А 26 октября сообщение Лидова с фронта было озаглавлено: "Ожесточенные бои на подступах к Москве".
    В те дни газеты были полны такими заголовками: "Взбесившийся фашистский зверь угрожает Москве - великой столице СССР", "Преградить дорогу врагу", "Драться до последней капли крови".
    Из Москвы выехали в открытой трехтонке в своей гражданской одежде - в москвошвеевских зимних пальто, в недорогих "семисезонках", купленных до войны на первые трудовые деньги в московских универмагах, в штопаных-перештопаных материнскими руками носках. Словно едут ребята не в тыл врага, а "на картошку". Но в руках - винтовки. В заплечных мешках - смена белья, продуктов на неделю и, главное, гранаты, тол, запас патронов, мины-противопехотки, толовые шашки с бикфордовым шнуром и взрывателями.
    Ехали по запруженному войсками Волоколамскому шоссе. Покровское-Стрешнево, куда Костя Пахомов не раз, бывало, приезжал летом купаться в Москве-реке, сыграть с ребятами в футбол, побродить в сосновом бору. Так и нахлынули на Костю довоенные воспоминания. Вот Тушино. Лес, овраги. Где-то тут почти три с половиной века назад стоял лагерем Лжедмитрий II, "тушинский вор". По истории проходили. На воздушные парады сюда приезжали. Костя в здешний аэроклуб мечтал попасть. А сейчас "вал" самозванца изрыт свежими окопами, "начинен" дзотами.
    С небывалой остротой ощутил вдруг Костя связь времен, ощутил себя потомком, наследником не только борцов революции, но и всех героев и защитников России, понял, что за всю историю Родины он теперь в ответе, за прошлое и будущее ее...
    Проехали Красногорск, Опалиху. Говорят, в Опалихе жил опальный патриарх всея Руси Никон, потому и Опалихой прозвали.
    Нахабино, Дедовск, Снегири... Уж более двух часов в пути. Когда подъезжали к Истре, слышали отчетливо грохот орудий. Ребята изрядно продрогли в открытом кузове, но этот гром заставил их забыть о холоде. У всех сильнее забилось сердце. Фронт был совсем рядом.
    - Охотники у нас имеются? - спросил Костя Пахомов. - Сейчас самая охота тут на зайца и лисицу.
    - А мы будем охотиться на фашистских волков,- с усмешкой проговорил Кирьяков.
    - Ну что ж, - оживился Костя, - на волков у нас всюду разрешается охота, в любое время года.
    Сопровождал группу до линии фронта "направленец" старший лейтенант Михаил Клейменов.
    Линию фронта перешли в темную осеннюю ночь где-то близ деревни Ченцы, у Волоколамского шоссе. В группе было восемь разведчиков-подрывников: пятерка серпомолотовцев во главе с Костей Пахомовым, назначенным командиром группы, молоденький Ваня Маненков с "Москабеля" и две юные девушки-студентки из Московского художественно-промышленного училища имени Калинина - Женя Полтавская и Шура Луковина-Грибкова. Первое задание было кратковременным - разведчики надеялись вернуться в часть к празднику - к двадцать четвертой годовщине Октября. Почти все они были моложе Октября. Костя Пахомов был ровесником революции.
    - Мы в тылу врага, - говорил Костя Пахомов ребятам,- но мы на своей земле, а враг - на чужой. Партизан, как Антей, силен своей связью с матерью- землей.
    Группа минировала по ночам шоссе и большаки, разбрасывала "колючки" на проселках в тылу 5-го армейского корпуса генерала Рихарда Руофа, который потом будет штурмовать "Малую землю" под Новороссийском.
    Костя Пахомов еще совсем не воевал. Ни разу не ходил в тыл врага. Наверно, из него получился бы хороший командир. Наверно. Но судьба отмерила ему обидно мало времени на войне. Ему не суждено было дожить до победы, большой Победы.
    Перед выходом на главное задание ребята тихонько пропели свою любимую песню - "Орленок".
   
   .....Не хочется думать о смерти, поверь мне,
   В шестнадцать мальчишеских лет...
   
    Серпомолотовцы считали эту песню своей. Как же! Ведь слова сочинил бывший рабочий завода поэт Яков Шведов!
    Непроглядной ноябрьской ночью восьмерка диверсантов во главе с Костей Пахомовым, ловко обойдя многочисленные посты и заставы, проникла на окраину кишевшего немецкими войсками Волоколамска, чтобы совершить крупную диверсию, чтобы хоть ненадолго задержать в эти решающие дни рвавшихся к Москве немцев. Лишь случайно обнаружили диверсантов часовые. Они подняли тревогу, вызвали караульную команду. По приказу дежурного офицера в штабе коменданта и начальника гарнизона Волоколамска немедленно выехала мотоциклетная рота...
    На рассвете 5 ноября диверсантов окружили на городском кладбище. Там среди мрачных могил и крестов они приняли последний бой. Отбивались отчаянно, прячась за могильными плитами, за тронутыми инеем могилами. Над кладбищем, разгоняя промозглую мглу позднего рассвета, одна за другой вспыхивали выпускаемые гитлеровцами осветительные ракеты, озаряя призрачным дрожащим светом голые кладбищенские березы. Ракеты падали, описывая дугу, и тени покосившихся крестов кружились жутким хороводом...
    "Взять диверсантов живыми!" Таков был приказ. И гитлеровцы медленно суживали кольцо окружения, заперев все выходы с кладбища.
    - В голову не стрелять! - кричал гауптман, прячась за густой цепью автоматчиков. - Бейте по рукам и ногам!
    Москвичи отбивались гранатами, бутылками с горючей смесью. Яркие сполохи желтого пламени выхватывали из тьмы фигуры в приплюснутых стальных касках.
    Командир группы Костя Пахомов вел огонь из автомата ППД. Остальные ребята отстреливались из винтовок. Девушки, Женя и Шура, били по врагу из наганов. Но их огонь все слабел. Кончились патроны, уже не оставалось гранат...
   Женя и Шура, сами не раз раненные, перевязывали раны ребят. Одни уже не могли стрелять, другие отмахивались от девчат в пылу боевой горячки. Паша Кирьянов, физрук фасонно-литейного цеха, что-то кричал, яростное и отчаянное.
   И вдруг по команде офицера из-за могил выросли серые тени. Со всех сторон навалились немцы. Рукопашная длилась недолго. Смолкла стрельба. Кругом, торжествуя, орали фельджандармы и солдаты. Женю и Шуру, а также каждого из парней мертвой хваткой держали трое, а то и четверо немцев.
    Их поставили на ноги и, осыпая ударами, тыча коваными прикладами маузеровских винтовок, повели с кладбища. Могилы остались позади, но Женя, оглянувшись на восток, в сторону Москвы, увидала пасмурное небо, низкие темные тучи и поняла, что больше никогда не увидит солнца.
    Их остановили на площади и по одному стали вводить в небольшой дом, в котором разместился какой-то немецкий штаб.
    Ничем не приметен был прежде этот дом. Дом № 32 по Новосолдатской улице. Хозяйкой в нем была Полина Даниловна Зимина. Немцы выставили ее из дома, но на русской печке, свернувшись незаметным клубком, оставалась ее тринадцатилетняя дочка Лина. Она видела, как пленных партизан вводили поодиночке одного за другим. На них было страшно смотреть - все в крови. Двух внесли, вернее, втащили - они уже не могли сами идти. Длился допрос долго, чуть не три часа. Переводчик, сидя в углу, записывал вопросы и ответы, но записывать особенно было нечего. Партизаны попались неразговорчивые.
    Первым допрашивали Костю Пахомова.
    - Фамилия? - спросил офицер.
    Костя не отвечал.
    - Сколько лет?
    - Двадцать четыре.
    - Откуда? - быстро спросил ободренный офицер.
    - Из Москвы.
    - О, из Москвы! - почтительно и словно обрадовавшись произнес офицер. - Кто послал вас?
    - Больше я вам не скажу ни слова. И Костя замолчал.
    Ему грозили, но редактор серпомолотовской "Мартеновки" молчал.
    К дому, в котором шел допрос, подкатил больший лимузин со штандартом на правом крыле. Из машины в сопровождении адъютанта вышел генерал. Золотые арабески на стоячем воротнике, золотое шитье на фуражке, красные отвороты длинной щегольской шинели. Он вошел в дом, уселся за стол. По вопросам, которые он задавал через переводчика, было ясно, что его интересуют прежде всего данные об обороне Москвы на ее ближних подступах, в районе Волоколамского шоссе, под Дедовском, Нахабином и Красногорском. Но москвичи не отвечали на его вопросы.
    Вторым допрашивали Колю Галочкина.
    Николаю Галочкину было семнадцать, когда он пришел в 1934 году на завод. Коля был самым близким другом Кости Пахомова. Они вместе работали в КБ. А раньше Коля работал плановиком фасонно-литейного цеха. Уже там он начал вносить смелые рационализаторские предложения. Как и Костя, он был способным конструктором. Как и Костя, окончил Металлургический институт. Вместе с Костей записался в команду МПВО, чтобы оборонять завод от фашистских бомб, когда началась война. И вместе с Костей ушел в партизаны, а в группе Костя сделал друга своим заместителем.
    Коля Галочкнн молчал.
    Третьим допрашивали Николая Кагана.
    Николаю Кагану было двадцать шесть лет. Родился он в Витебске. С пятнадцати лет учился ремеслу на керамическо-стекольном заводе. В комсомол вступил в семнадцать лет. На заводе "Серп и молот" работал сначала мастером в котельной, затем механиком в тепловом цехе. Не по годам серьезный, усидчивый, он окончил без отрыва от производства вечерний Металлургический институт. Был немногословен, но считался на заводе лучшим агитатором. Его единогласно избрали в заводской комитет комсомола. В последнем предвоенном году вступил в кандидаты партии.
    Николай Каган молчал.
    Четвертым допрашивали Павла Кирьякова.
    Павел Кирьяков славился на заводе как лучший крановщик завалочной машины. Портрет его не сходил с красной доски. Стахановца Кирьякова знали все. Родом он был из деревни Бурьерки Рязанской области. Когда ему было десять лет, его взяла к себе в Москву его сестра. После ФЗУ пошел в фасонно-литейный цех завода, стал машинистом завалочной машины. Его машина не знала простоев и аварий. Павел успешно окончил курсы мастеров социалистического труда. Его постоянно выбирали в цеховой комитет комсомола. В свободное время он упражнялся в стрельбе, стал снайпером и организовал стрелковый кружок. В 40-м году, когда началась война с белофиннами, он добровольно пошел в лыжный батальон и только после победы вернулся на родной завод.
    Павел Кирьяков молчал.
    Пятым допрашивали Виктора Ординарцева.
    Восемнадцатилетний Виктор Ординарцев в шутку говорил, что он в группе самый старый серпомолотовец, потому что у него с заводом была связана вся жизнь - еще в раннем детстве отец, гужоновец с 1905 года, сказал ему, что он пойдет работать только на этот завод после школы. Василий Прокофьевич, кавалер ордена Ленина, был на заводе знатным человеком и мечтал, что и сын его Виктор станет настоящим рабочим. Вообще-то у Василия Прокофьевича и его супруги Екатерины Ивановны было девять детей. Это была большая и дружная семья. Виктор стал на заводе слесарем, собирался окончить заводской институт. Отец гордился им - Виктор выполнял норму на 150 процентов. Несмотря на свои юные годы, он прославился как один из лучших футболистов заводской команды. Над кроватью у него висел портрет Валерия Чкалова - голубая мечта Виктора звала его в "пятый океан". Планы у него были большие и увлекательные. В комсомол вступил в октябре 41-го, перед уходом в партизаны.
   Виктор Ординарцев молчал.
    Шестым вызвали на допрос Ваню Маненкова.
    Ваня Маненков был родом из Клина. В 1937 году ему исполнилось пятнадцать лет, когда он поступил на московский завод "Москабель" и одновременно стал учиться в ФЗУ. В 40-м году только двое выпускников этого ФЗУ получили второй разряд, и одним из них был Ваня. У него были золотые руки. Он выполнял высокоразрядные работы и быстро стал стахановцем. Члeн цехового бюро ВЛКСМ, он пользовался авторитетом среди молодежи завода. Он на все находил время: редактировал цеховую стенгазету, устраивал стрелковые соревнования, организовывал военные кружки.
    Ваня Маненков молчал.
    Вызвали Шуру Луковину- Грибкову.
    Шура попросила у немцев воды, и те с готовностью дали ей напиться. Но она тоже отказалась отвечать на вопросы.
    Родилась Шура под Москвой - в деревне Устье Угодско-Заводского района Московской области, не так уж далеко от Волоколамска. "Семья у меня серпомолотовская, - говаривала Шура, - мать - колхозница из батрачек, отец - рабочий". Такой родословной Шура гордилась. Любила вспоминать, что мама смолоду прослыла бунтаркой - была заводилой в забастовках батраков и сельских рабочих, участвовала в октябрьских боях 1917 года в Москве, воевала на фронте во время гражданской войны. Отец старался от матери не отставать, боевые были пролетарии. Шура в мать. Впервые о Шуре заговорили в деревне, когда она, начинающий селькор, напечатала в районной газете острую заметку о плохом отношении к лошадям в ее родном колхозе. Заметка крепко помогла, и даже взрослые в Устье зауважали девчонку. С детства Шура много и хорошо рисовала карандашом. Ее наброски посылали даже в райцентр на выставку. Еще пионеркой с большим успехом оформляла праздничные номера стенгазет, не наклеивая вырезанные из журналов портреты и иллюстрации, а рисуя сама. И еще было у нее одно редкое увлечение: любила она срисовывать орнамент старинных наличников, народных вышивок. Потом это пригодилось ей в училище.
    Нелегко Шуре было жить в Москве на крошечную стипендию. Из дома денег ей не могли присылать. Наоборот, Шура сама хотела помогать родным. И она пошла вечерами работать на мебельную фабрику. Еще одновременно училась на курсах шоферов, занималась гимнастикой, лыжами и стрельбой, что ей тоже позже пригодилось. В училище Шура была любимицей всего курса. Ее дипломная работа - "Интерьер в госпитале"- поразила преподавателей своей зрелостью, вдумчивостью. Пожалуй, она могла бы стать знаменитой спортсменкой-легкоатлетом. "Мне хочется сделать для Родины что-то очень большое и полезное", - говорила она подругам. Она серьезно занималась в оборонных кружках, мечтала стать военной летчицей. Когда грянула война, Шура организовала химзвено из своих подруг, а во время каникул работала бригадиром на своей фабрике, писала заявления в военкомат, просилась на фронт.
    Шура молчала.
    Выходя из дома, где стоял вражеский штаб, Шура пошатнулась и упала с крыльца. Конвоиры стали пинать ее коваными сапогами. Потом грубо подняли, дотащили до товарищей, и те помогли ей удержаться на ногах.
    Настала очередь Жени Полтавской. Ее допрашивали последней.
    Она назвалась Клавой, на вопросы не отвечала.
    Женя родилась в 1920 году в семье старых большевиков в Белоруссии. Вся жизнь в этой семье была озарена романтикой большевистского подполья, революции и гражданской войны. Женя всегда стремилась быть достойной своих родителей, видевших, слышавших Ленина. С детства страстно любила музыку, театр, живопись. С первых дней войны она попала на трудфронт, рыла окопы, но мечтала уйти на фронт...
    Никто из подруг не верил, что "Женьку-морячку" возьмут на фронт - уж больно невоинственной с виду была эта миловидная хохотушка. А морячкой ее называли потому, что она всегда щеголяла в тельняшке и уверяла, что выйдет замуж только за морского волка; за романтика моря.
    После окопов Женя стала вечерами работать на номерном военном заводе, делала мины. И в цехе не переставала заливаться она хохотом по малейшему поводу и даже без повода.
    Недолгий допрос казался бесконечным. В прокуренной комнате пахло немецкими сигаретами. Генерал сердился. Офицеры сидели в шинелях за столом. Конвоиры стояли за спиной.
    - Кто вас послал в Волоколамск? - спрашивал офицер с витыми погонами через переводчика.
    Женя молчала. Она не видела лица допрашивавшего ее офицера, плохо слышала его.
    Кто послал ее в Волоколамск? Она сама вызвалась идти в тыл врага. Вместе с Шурой они приставали к комсоргу художественного училища до тех пор, пока он не направил их через Краснопресненский райком комсомола в ЦК комсомола, где работала специальная комиссия по отбору добровольцев. Их принял секретарь МК ВЛКСМ. В партизаны брали далеко не всех. А ее с Шурой взяли, велели явиться в определенный час к кинотеатру "Колизей". Это было всего с неделю тому назад. Был солнечный октябрьский день, и Женя любовалась раскраской опавших листьев на Чистых прудах и отражением легких белых облаков в воде. Провожавшие ее и Шуру подруги плакали, а Женя смеялась... Оказалось, что в/ч 9903, бойцами которой стали девушки, расположена совсем близко от общежития Художественного училища в Баковке, всего в трех остановках по Московско-Белорусской железной дороге. Даже речка та же - Сетунь. Шура и Женя отпросились у начальства, съездили к подругам в общежитие, обещали часто приезжать. Очень хотелось приехать, показаться девчатам в форме. Но форму Женя и Шура так и не успели получить.
    - Кто командует вашей частью?
    В первый же день в части подруги познакомились с командиром части майором Спрогисом и полковым комиссаром Дроновым. Командир войсковой части 9903, бывший партизан, чекист, герой Испании, был особо уполномоченным представителем Военного совета Западного фронта. Это он, товарищ С, вместе с комиссаром Д. сколачивал и засылал в тыл наступавших гитлеровских войск диверсионные группы из комсомольцев, добровольно вызвавшихся на самое трудное на войне дело.
    Мечтала Женя стать художницей, а стала диверсантом, пришлось ей в девятнадцать лет сменить кисть и мольберт на винтовку и гранаты.
    - Где и как вас готовили?
    Немцы рвались к Москве. Времени на подготовку отводилось совсем немного. Учились стрелять и бросать гранаты в овражке - у речки Сетунь южнее Кунцева, ходили по азимуту по сосновым борам и облетевшим подмосковным рощам, по опустевшим дачным поселкам, изучали подрывное дело...
    - Куда переброшены другие группы вашей части?
    В последнюю ночь перед переходом через линию фронта Женя допоздна разговаривала с молоденькой Девушкой из 201-й московской школы. Эта сероглазая девушка с мальчишечьей прической мечтала о подвиге; готова была на любое дело и, казалось, совсем не знала страха. А вот она, Женя, знала, что такое страх, а все-таки тоже была готова на все...
    - Я клянусь, клянусь выполнить задание или умереть! - сказала ей на прощание сероглазая.
    И она тоже прошептала:
    - И я клянусь...
    Это было где-то у линии фронта, у деревни Ченцы. В ту ночь линию фронта перешли четыре разведгруппы: Пахомова, Буташина, Бутковского и Михаила Соколова, с которым шла Зоя Космодемьянская.
    - Как фамилии других диверсантов вашей части?
    Женя долго глядела вслед той сероглазой девушке в коричневом пальтишке с черным воротником. Ее звали Зоей, Зоей Космодемьянской, она уходила в тыл врага с другой группой, вместе с Верой Волошиной и Клавой Милорадовой... Многих помнит Женя, за неделю она крепко сдружилась и с Лелей Колесовой и с Катей Пожарской... Но назвать их имена - значит совершить предательство. Женя будет молчать.
    - У вас, наверное, есть мать, - с наигранным сочувствием произнес офицер. - Неужели вам ее не жалко?
    - Вы лучше себя пожалейте!-выпалила Женя.- Проклятые!
    Генерал подался вперед. Его белесо-голубые глаза буравили глаза девушки.
    - Скажите, фрейлейн, какие войска, какая техника встречалась вам на Волоколамском шоссе, когда вас везли из Москвы?
    Женя, конечно, не знала, что в те критические дни Ставка Верховного Главнокомандования, сосредоточивая втайне под Москвой свежие сибирские и дальневосточные соединения стрелковых и танковых войск, особое внимание уделяла Волоколамско-Клинскому и Истринскому направлениям, где ожидался главный удар бронированного кулака Гитлера. Но ох сколько видела она всякой техники, сколько войск по дороге из Москвы! Но об этом она никогда не скажет этому индюку с моноклем.
    Генерал, багровый от гнева, что-то коротко бросил офицеру и, выйдя из дома, тут же укатил в город на своем черном лимузине.
    Никто из восьми не сказал ни слова.
   
    ...Они стояли на широкой Солдатской площади, окруженные со всех сторон плотной, шумной толпой гитлеровцев в сизо-зеленых куцых шинелях. Крылья пилоток с серебряным орлом вермахта и трехцветной кокардой опущены на уши, на груди болтаются черные "шмайссеры", из широких голенищ торчат гранаты- "колотушки". Среди гренадеров в форме защитного цвета "фельдграу" чернеют комбинезоны танкистов с эмблемой "мертвой головы", похожей на знак "Ваффен СС".
    - Партизанен! Диверсантен! - галдят по-своему немцы, в упор разглядывая обезоруженных, израненных, окровавленных парней и девчат.
    Серпомолотовцы помнили стихи своего заводского поэта, рабочего листопрокатного цеха Миши Железнова:
   
    Отчизна! Я для твоего бессмертья
    Всегда готов пожертвовать собой!..
   
    Пусть смотрят фрицы, пусть видит родной народ, как умирают сталевары!
    - Славен зинд склавен! - гогочут немцы. "Славяне- рабы!"
    Над древними колокольнями и луковками церквей Волоколамска повисло хмурое, мглистое небо. Студеный ноябрьский ветер несет палые листья, охапками швыряет их под ноги немецких солдат. Волоколамск, город старый, как и Москва, боевой форпост столицы...
    Гудят и грохочут, проезжая краем площади, семитонные крытые бюссинги и танки "М-4" из 40-го танкового корпуса, идут и идут через дымящийся город на юго-восток, на Москву, войска генерал-полковника Эриха Гепнера, командующего 4-й панцирной группой.
    Стиснув зубы, превозмогая все усиливающуюся боль от ран, Женя смотрит поверх голов гитлеровцев на нескончаемые войсковые колонны, машинально считает танки и бронетранспортеры. Но она знает: ни ей, ни ее друзьям по группе не суждено вернуться обратно за линию фронта, чтобы рассказать об увиденном в тылу врага.
    Женя Полтавская встречается взглядом с глазами немцев, стараясь прочесть в голубых глазах пруссаков, что ее ждет. Эти молодые красномордые фашисты смотрят на девушку-партизанку не столько с ненавистью и злобой, сколько с любопытством и удивлением. Да и как им не удивляться! В начале октября, когда началась операция "Тайфун", их панцирная группа прорвала русский фронт в районе Рославля и повернула на север, замкнув кольцо окружения под Вязьмой. Ставка фюрера вскоре сообщила: "Советы потеряли восемьдесят дивизий!" Геббельс объявил: "Исход войны решен, и с Россией покончено!" Под рев сотни фанфар, исполнявших перед радиосводкой ставки фюрера победный мотив из "Прелюдов" Листа, Берлин перечислял все новые города, захваченные вермахтом под Москвой в ходе операции "Тайфун". Все трещит и рушится под неотразимым натиском вермахта, и вдруг - эта горстка парней и две молоденькие девчонки, посмевшие встать на пути не знавших поражения завоевателей, гордых "остланд-рейтоз" - "рыцарей похода на Восток"!
    Волоколамск, последний мало-мальски большой город перед столицей, пал в конце октября. Его взяли дивизии 5-го армейского корпуса. До Москвы остался один, один только дневной переход на танках и машинах! Но русские уперлись, канонада переместилась на восток и юго-восток, в район разъезда Дубосеково, что в шести километрах от Волоколамска. Через десять дней начнется второе генеральное наступление на Москву, второй натиск "Тайфуна". В эпицентре небывалого сражения на Волоколамском направлении 16 ноября совершат панфиловцы- двадцать восемь истребителей танков 1077-го стрелкового полка 316-й дивизии - свой бессмертный подвиг у разъезда Дубосеково. В смертном бою подобьют они восемнадцать танков, перебьют немало автоматчиков. И там же, на Волоколамском направлении, политрук Василий Антонович Чугреев, недавний председатель завкома завода "Серп и молот", погибнет смертью героя, бросив связку гранат под вражеский танк.
    Эхо грохота сражения под городом долетит до Солдатской площади, взлетит воронье с виселицы...
    "Панцерблиц" - молниеносная танковая атака вермахта, грозная, неотразимая, сокрушила все на своем пути в странах Западной Европы. Ни одна армия не могла устоять перед ней. А под Москвой ее стальной, грохочущий, извергающий огонь "шверпункт" разбился о солдатские сердца, которые оказались тверже крупповской брони. Двадцать восемь панфиловцев. Политрук Чугреев. Они погибли, но не пропустили врага к Москве.
    Всю страну, весь мир облетели пламенные слова политрука Василия Клочкова, возглавившего подвиг панфиловцев: "Велика Россия, а отступать некуда, позади Москва!"
    А 5 ноября, быть может, те самые танкисты и гренадеры-автоматчики, которым суждено было сразиться с панфиловцами, стояли, тесно окружив восьмерку обезоруженных разведчиков на Солдатской площади в Волоколамске.
   Разведчики знали: сейчас они будут убиты. И Костя Пахомов тихо сказал, вспомнив серпомолотовскую поговорку:
    - Выше голову, ребята! Один за всех, за тебя весь цех!
    Немцы расстреляли их, а затем повесили.
   
    ...Я долго не понимал, почему немцы поступили именно так. Ведь всем им были известны приказы их "Оберкомандодер вермахт", согласно которым партизаны в гражданском платье объявлялись вне военных законов и подлежали не расстрелу, а повешению.
    И только через много лет я узнал от старика волоколамца, свидетеля той страшной казни, что ребята, истекавшие кровью, знавшие, что им нет спасения, вдруг обнялись, запели "Вставай, проклятьем заклейменный" и пошли стеной на стену врага.
    Высокий и худой Костя Пахомов прокричал громко:
    - Не страдайте за нас, родные! Бейте фашистскую мразь, жгите проклятых! Не бойтесь, Красная Армия скоро придет!
    Тут-то и нарушили немцы приказ, изрешетили ребят пулями из черных автоматов. Умирая, Паша Кирьяков успел крикнуть:
    - Смерть палачам!.. Да здравствует Родина!..
    И Женя Полтавская крикнула:
    - Мы все равно победим!
    Их казнили вторично, повесили тесной шеренгой на одной виселице у старой кузни, там же, на Солдатской площади. С виселицей долго не возились - просто перекинули перекладину от столба к дереву.
    До самого вечера немцы приходили к виселице и уходили, поглазев, пощелкав "лейками". Многие берегли пленку для Москвы. Одни говорили, будет большой парад, к нему уже все готово. Другие уверяли, что Гитлер не пустит ни одного солдата в Москву - вермахт окружит русскую столицу и уничтожит ее бомбами и сна- рядами.
    ...В тот вечер, как гласит запись, сделанная Мартином Борманом, помощником фюрера по нацистской партии, в "Волчьем логове" - главной ставке Гитлера в глухом Герлицком лесу под восточнопрусским городом Растенбургом - оберпалач Гитлер принимал СС-штандартенфюрера Бляшке и доктора Рихтера, хвалил вегетарианцев и уверял, что в нормальных условиях человек должен жить до ста восьмидесяти лет, хорошо питаться, быть ближе к природе. Фюрер порицал охотников за напрасное пролитие крови, но заявил, что высшая раса имеет право загнать низшую в Припятские болота. Он сказал, что лучшие в мире люди живут в долине Рейна. Он изрек, что Крым - это исконно германская земля, русские там - пришельцы. И еще: война приведет к краху еврейства, все евреи - обманщики, Европа выкинет их вон.
    Фюрер говорил почти до утра.
    ...Всю ночь шумел промозглый ветер в Герлицком лесу и гнулись вековые сосны над железобетонными бункерами.
    И всю ночь скрипела виселица с восемью повешенными в Волоколамске.
    А с рассветом снова пришла солдатня, снова щелкали "лейками". Ревели дизели, грохотали танки. Из транспортеров неслась песня:
    "Мы идем на Восток, на Восток, за землей на Восток, на Восток.."
    Волоколамские партизаны, раньше всех узнавшие о гибели восьми героев и поклявшиеся отомстить за них, сложили боевую песню:
   
    Не сдадим столицы милой.
    Здесь, фашист, погибнешь сам!
    Будут Гитлеру могилой
    Подмосковные леса.
   
    В ночь на 7 ноября ударил мороз, пошел снег.
    После казни прошло полтора месяца. Скованные.морозом, твердые, как сталь, тела еще висели, когда в Волоколамск 20 декабря ворвались танкисты Катукова. Дважды казненные герои были преданы земле со всеми воинскими почестями. Кинооператор Роман Кармен запечатлел эти скорбные минуты на кинопленке. Через Волоколамск, мимо свежих могил на том самом кладбище, на котором на рассвете 5 ноября приняла свой последний бой отважная восьмерка, шли и шли войска 16-й и 20-й армий. Они шли на запад, а из репродукторов лились величаво-торжественные звуки бетховенской "Героической симфонии"...
    Возмездие настигло палачей быстро и неотвратимо. Когда наши танкисты ворвались в Волоколамск, они обнаружили в городе и за ним много автомашин и боевой техники, брошенных немцами. Танкисты решили, что машины были оставлены потому, что в их радиаторах замерзла вода. Но это было не так. Дороги, ведущие из Волоколамска, были перекрыты парашютистами-десантниками капитана Ивана Старчака. Десантники штаба ВВС, закрывшие пути из города, вызвали панику, и часть отступавших гитлеровцев, бросив машины, выбиралась из города по проселкам целиной. На дорогах появились пугающие объявления: "Ахтунг! Русские парашютисты!" На столбах вдоль дорог висели убитые десантники. Но десантники Старчака сделали свое дело, истребив около четырехсот гитлеровцев. С грохотом взлетали мосты на дорогах, с лязгом и звоном свивались перерезанные провода полевой связи, падали в декабрьский снег сизо-зеленые фигурки гренадеров, падали, чтобы никогда уже не подняться.
    Когда "остландрейтеры" повесили тела восьми расстрелянных героев, они прибили к столбу виселицы плакат с такими словами: "Так будет с каждым, кто встанет на нашем пути!"
    Но гитлеровская угроза не устрашила товарищей пахомовцев, вставших на пути "Тайфуна". Всем угрозам наперекор, всем смертям назло вставали они на пути врага не только под Москвой, но и на всех дорогах по ту сторону фронта - под Минском и под Брестом, под Варшавой и Берлином. Сполна отомстили однополчане за казнь друзей.
    В день казни восьми героев Волоколамска - в среду 5 ноября 1941 года - вермахт возобновил наступление на Тихвинском направлении. На Южном фронте немцы стремились обойти Ростов-на-Дону с севера через город Шахты. Под Москвой сто десять тысяч ее жителей трудились на строительстве внешнего оборонительного пояса столицы. Ни в газетах, ни по радио не сообщили о казни в Волоколамске. Почти четыре месяца пустовали почтовые ящики шести рабочих московских квартир, дожидаясь запоздалых похоронок.
    В архиве советской военной разведки я видел обесцвеченную годами толстую тетрадь, озаглавленную "Безвозвратные потери разведчиков штаба Западного фронта" с грифами "Совершенно секретно. Хранить вечно". В этом длинном скорбном списке все разведчики группы Кости Пахомова числились без вести пропавшими в ноябре 1941 года.
    По кинокадрам, по фотографиям разведчики нашей части опознали своих боевых друзей.
    В номере "Правды" от 9 февраля 1942 года сообщалось: "От имени Президиума Верховного Совета СССР за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом мужество и отвагу Военный совет Западного фронта наградил орденами Ленина восемь отважных комсомольцев, народных героев, замученных немецкими мерзавцами в Волоколамске". Далее следовали имена героев.
    Газета "Красная звезда" писала в декабре: "Мученики Волоколамска взывают о мщении. Вперед, бойцы! Смело идите в бой! Спешите! Каждый ваш успех поможет быстрее освобождать советские города и села. Вперед, бойцы!..
    Ваша смелость и доблесть спасут тысячи и тысячи людей, томящихся в фашистском аду. Они ждут вас... Быть может, их сегодня ведут на казнь, как тех восьмерых... Мученики Волоколамска уже сейчас воздвигли себе памятник в сердцах советского народа. А когда грянет наша победа, мы их увидим в мраморе и прекрасных скульптурах там, на святом месте, где они приняли смерть за свою верность Отчизне!"
    Почти двадцать лет назад я ездил с большой делегацией Советского комитета ветеранов войны и серпомолотовцев на открытие обелиска в Волоколамске. Рядом с венком нашей делегации на могилу легли цветы, привезенные серпомолотовцами. Имена героев-мучеников не забудутся. Я стоял с непокрытой головой и думал о четырехстах боевых товарищах по в/ч 9903, которые не вернулись в ту осень и зиму с задания.
    Не вернулась на родной завод после победы под Москвой и пятерка серпомолотовцев. К тому времени уже снова вовсю дымили трубы завода. Еще 21 декабря, на следующий день после освобождения Волоколамска, правительство приняло решение о прекращении эвакуации завода и о его срочном восстановлении. Снова вспыхнул свет над заставой Ильича. И этот свет, зажженный победой под Москвой, горячей кровью и героев-серпомолотовцев, разгорался все ярче. Снова хлынула потоком фронтовая московская сталь.
    Сотнями ремонтировал он танки. Он был награжден Красным Знаменем Государственного Комитета Обороны, в канун Победы ему вручили орден Трудового Красного Знамени. Нелегко было заводу завоевать эту награду: он послал на фронт более 3500 своих работников! Не забывают комсомольцы завода и пятерых партизан-разведчиков, вставших насмерть на пути "Тайфуна". Я стою в заводском музее, смотрю на любовно оформленный стенд с фотографиями своих однополчан.
    А вот еще один документ о прежде неизвестном мне герое.
    За гибель друзей мстил в глубоком тылу врага и бывший стахановец, токарь завода "Серп и молот", физорг Борис Корн. Воспитанник комсомола, он тоже добровольно пошел в разведчики-партизаны. С Малой земли народный мститель писал товарищам на завод, рассказывал о своих боевых делах. О подвигах москвича в Полесье в конце 1943 года писала газета "Советская Беларусь". Будучи раненным, он взорвал связкой гранат вражеский дзот, преграждавший его отряду путь отхода, закрыл своим телом пулеметную амбразуру. И Борис Корн, партизанский Матросов, не забыл поговорку, рожденную на заставе Ильича: один за всех, за тебя весь цех.
    К 30-летию Победы серпомолотовцы установили памятник героям Великой Отечественной, ушедшим на войну с родного завода. Золотом высечены на нем имена многих серпомолотовцев, коммунистов и беспартийных. Среди них - дорогие всему нашему народу имена:
   
    К. Ф. ПАХОМОВ,
    Н. А. ГАЛОЧКИН,
    Н. С. КАГАН,
    П. В. КИРЬЯКОВ,
    В. В. ОРДИНАРЦЕВ.
   
    Так вернулась на свой завод пятерка с заставы Ильича.
   


СВЕТ НЕГАСИМОЙ ЗВЕЗДЫ
   повесть о Зое Космодемьянской Свет негасимой звезды


        Вскоре после того, как во Вьетнаме был потушен пожар войны, мне довелось побывать в Демократической Республике Вьетнам и в освобожденных районах Южного Вьетнама, за начиненной минами и шариковыми бомбами 17-й параллелью. Месяц провел я в различных районах этой прекрасной, героической и многострадальной страны - бывал в тигровых джунглях и на крутых горах, встречался с рабочими и крестьянами, солдатами и партизанами, с выдающимися государственными деятелями.
    Во время встречи с вьетнамскими писателями под Ханоем я рассказал своим коллегам и студентам литературных курсов, недавним бойцам и партизанам, о том, что во время Великой Отечественной войны я воевал в разведывательной части, прославленной подвигом Зои Космодемьянской. Известный во всем Вьетнаме писатель, седобородый Нгуен Конг Хоан, порывисто вскочил и обнял меня.
    - В конце сороковых годов, - сказал он, - я участвовал в Первом сопротивлении - против французских колонизаторов, и наших партизан вела в бой песня о вашей Зое. Она стала нашей Зоей, русская партизанка стала вьетнамской партизанкой! Вот истинное бессмертие героев - смерть не вычеркивает их из рядов, они становятся знаменем воинов правого дела. Таким знаменем были для нас наши побратимы - советские партизаны, герои книги дважды Героя Советского Союза Алексея Федорова "Подпольный обком действует". Не случайно перевел эту книгу сам товарищ Хо Ши Мин. Книга стала нашим боевым уставом. Подвиг Зои - не вспышка падающей звезды. Звезда Зои светила нам в самые темные бомбежные ночи под Дьен-Бьен-Фу, она светила славным партизанам далекой Кубы, над горами Сьерра-Маэстры, светит бойцам свободы в Анголе и Мозамбике!..
    И старый партизан Нгуен Конг Хоан запел песню о Зое, и вчерашние партизаны и солдаты Вьетнама дружно подхватили эту песню.
   
   
   1
    
    Полковой комиссар Дронов в тот день, 27 января 1942 года, встал, как всегда, в семь утра. В восемь, после завтрака, Никита Дорофеевич был уже в своем рабочем кабинете.
    За широкими окнами, крест-накрест заклеенными полосками бумаги, сильно покоробившейся и пожелтевшей за полгода войны, чуть светлело морозное январское утро.
    Комиссар подошел к окну, глянул вниз. По Красноказарменной проехала вдоль сугробов белая "эмка" с пулевыми пробоинами в ветровом стекле. Под облупившейся зимней краской проглядывал у нее летний желто-зеленый камуфляж. Пронеслись ЗИСы и газики с бойцами-лыжниками в белых маскировочных халатах. Приятно было видеть, что бойцы вооружены не одними только "винторезами", как в прошлом году, но и автоматами.
    Полковой комиссар завязал мысленно на память узелок: надо будет похлопотать еще в штабе фронта, чтобы побольше дали автоматов, и не только ППД, но и новых, ППШ.
    Проехала еще одна автоколонна. И снова - новенькие вороненые автоматы. И еще одна новинка - пузатые противотанковые гранаты. Штука мощная, не то что РГД и даже Ф-1, не говоря уж о бутылках с горючкой. Еще один узелок на память...
    С улицы сквозь двойные стекла донеслись звуки песни:
   
    ...До тебя мне дойти не легко,
    А до смерти четыре шага.
   
    Грустная, в общем-то, песня, но бойцы поют ее лихо, задорно.
    С тех пор как на фронте под Москвой началось первое большое наступление советских войск, полковой комиссар неизменно просыпался в хорошем настроении. Омрачало его только одно: увеличивался список безвозвратных потерь войсковой части 9903. Комиссар особенно тяжело переживал весть о гибели девушек. Пожалуй, именно в те зимние недели и появилась на висках у темно-русого полкового комиссара первая седина - изморозь сорок первого года. Слишком много не вернулось с задания его воспитанников, судьба многих неизвестна.
    В девятом часу в дверь кабинета постучали. Вошел старший лейтенант Клейменов, коренастый, румянец во всю щеку, с самых первых дней войны - один из командиров штаба.
    - Здравия желаю, товарищ полковой комиссар! - с улыбкой приветствовал он Дронова. - Разрешите поздравить войска нашего Западного фронта продолжают наступление! Перерезали шоссе Гжатск - Юхнов.
    При этом старший лейтенант положил на стол свежие газеты.
    - Тридцать третья перерезала? - оживился комиссар.
    - Так точно! Она самая- тридцать третья армия. А вот на левом крыле тяжелые, как видно, бои, товарищ комиссар. Немцам удалось прорваться к Сухиничам.
    - Все равно, старшой, - сказал комиссар части,- Дальше к Москве их не пустят. Вот и выходит - зря мы с тобой из Жаворонков уехали. А помнишь, как ты приехал туда, неся на плечах мешок с ключами?
    Дело было в разгар гитлеровского наступления на Москву. По замыслу фюрера, операция "Тайфун" должна была завершиться захватом советской столицы. И настал такой час, когда танки генерал-полковника Гепнера двинулись лавиной к станции Голицыне, угрожая селу Перхушково, где тогда размещался штаб Западного фронта, и станции Жаворонки, где дислоцировались разведчики штаба. Когда танки гитлеровцев были всего в семи километрах от станции, командование решило перебазировать часть в Москву, срочно послало в столицу представителей штаба, чтобы они подобрали подходящее помещение. Первым вернулся в Жаворонки находчивый и никогда не унывающий старший лейтенант Клейменов. Вернулся с мешком ключей с деревянными "грушами" и доложил:
    - Есть помещение! Роскошный отель с великолепным видом на Москву-реку и на Кремль. Гостиница "Новомосковская". Заместо интуристов будем. Вот ключи от всех номеров. В гостинице пусто. Ключи взял у коменданта.
    В штабе фронта решили, однако, что "роскошный отель" не слишком подходящее место для разведчиков. Больше пришелся по душе нехитрой архитектуры просторный дом на краю города, на Красноказарменной, где прежде находилось общежитие слушателей Военной академии имени Фрунзе, а еще раньше помещались довоенные "хозяева" этого здания, студенты Энергетического института.
    Вечером комиссар позвонил в штаб фронта.
    - Собирается ли штаб переезжать ближе к Москве? - спросил он.
    - Нет, - ответил дежурный. - Командующий генерал армии Жуков говорит, что мы непременно отобьем фашистские танки. Выстоим. А вам, однако, приказано перебраться в столицу.
    И часть перебралась в Москву, в большие корпуса дома номер четырнадцать на Красноказарменной улице. Улица эта за Яузой, за Курским вокзалом, расположена близ Измайловского парка, раскинувшегося на восточной границе города, и группы часто маршировали туда по шоссе Энтузиастов, чтобы заняться в парке минно-подрывным делом, бросанием гранат, "снятием часовых" и прочей партизанской премудростью.
    ...Когда за старшим лейтенантом Клейменовым закрылась дверь, комиссар развернул свежий номер "Правды". Лист похрустывал, от него пахло типографской краской. Комиссар прочитал сводку, и внимание его привлек очерк "Таня". Как правило, комиссар не пропускал в газетах ничего посвященного разведчикам или партизанам, о которых так редко и скупо писали в военное время: "Отряд товарища С. напал на вражеский гарнизон в деревне Т..." И все в том же роде.
    Но этот очерк сразу же захватил комиссара.
    "...Палач уперся кованым башмаком в ящик, и ящик заскрипел по скользкому, утоптанному снегу. Верхний ящик свалился вниз и гулко стукнулся о землю. Толпа отшатнулась. Раздался и замер чей-то вопль, и эхо повторило его на опушке леса..."
    Под статьей - подпись: "П. Лидов. Западный фронт, 26 января".
    Таня? Любопытно, кто такая? Не из числа ли тех разведчиков, что пропали без вести? Комиссар задумался и... вздрогнул, вглядевшись в фотографию казненной героини. Обрывок толстой веревочной петли на изогнутой шее, исколотая штыками грудь, и в смерти прекрасное чисто-белое девичье лицо... Комиссар долго всматривался в это юное лицо, в запрокинутую гордую голову с коротко остриженными волосами, чувствуя, что видел, знал эту девушку...
    Где, в каком селе гитлеровцы казнили ее?
    В Петрищеве.
    Петрищево... Это название мелькало в боевом отчете одной из групп, но какой? Комиссар раскрыл кожаный планшет, достал карту-пятикилометровку Подмосковья. "В Петрищеве, близ города Вереи..." - сказано у Лидова. Вот оно, Петрищево, на реке Тарусе, в трех километрах от пересечения Минской автострады с Верейским трактом. Кругом леса, место вполне партизанское. Верею и Петрищево Красная Армия освободила совсем недавно- 19 января.
    Комиссар отпер сейф, вынул список ходивших в тыл врага групп с именами и фамилиями всех бойцов. В районе Петрищева действовала группа Бориса Крайнова и еще несколько групп, но ни в одной из них нет и не было девушки по имени Таня.
    В дверь постучали. Борис Крайнов и его товарищи Клава Милорадова, Лида Булгина, Наташа Обуховская - все они были чем-то явно взволнованы.
    Впереди всех - девятнадцатилетний Борис Крайнов. Командир группы. Голубоглазый ярославец со светлыми как лен волосами, волевым лицом и атлетической фи- гурой.
    Крайнов увидел на столе у комиссара газету с фотографией казненной девушки, карту, списки и сразу все понял.
    - Товарищ полковой комиссар! - сказал он взволнованно.- Никита Дорофеевич! Это наша Зоя, Зоя Космодемьянская! Вы же помните - тоненькая, смуглая, с мальчишеской прической!
    - Конечно же Зоя! - горячо поддержала своего командира шустрая, тоненькая Клава Милорадова. - Ведь Зоя двадцать восьмого ноября пошла в Петрищево поджигать штаб фашистов. И исчезла, пропала... Это наша Зоя!
    - Ну что же, проверим. Все проверим, - сказал комиссар.- А теперь заниматься... Что у вас сейчас?
    - Топография.
    - Итак, за дело! Помните - до следующего задания остаются считанные дни.
    Комиссар разыскал отчеты Бориса Крайнева о выполнении заданий командования в тылу врага...
   
   
    2
   
    Полковой комиссар Дронов внимательно перечитал краткую характеристику Зои Космодемьянской, написанную Крайневым. О Зое командир отзывался вполне одобрительно, отмечая лишь некоторую горячность девушки, чересчур нетерпеливое стремление к большому делу.
    ...Это было почти три месяца тому назад. В те памятные дни с восьми утра до позднего вечера заседала комиссия ЦК ВЛКСМ по отбору добровольцев, направленных райкомами Москвы. В коридорах старого дома № 5 в Колпачном переулке гудела молодежь. С часу до двух принимали октябрьцев. Принимали по одному.
    Зоя Космодемьянская пришла сюда с путевкой Октябрьского райкома ВЛКСМ города Москвы.
    Уже спустя несколько минут после того, как вошла Зоя, комиссия решила не брать ее в армию. Во-первых, отдавалось предпочтение ребятам, считалось, что парней должно быть по крайней мере втрое больше; во-вторых, уж если и брать девушку, то хорошего стрелка, спортсменку и, конечно, постарше, покрепче, с большим жизненным опытом.
    Вопросы Зое задавали обычные: здорова ли, знает ли немецкий язык, разбирается ли в топографии, может ли ориентироваться в лесу по звездам.
    - Когда вступила в комсомол?
    - В октябре тридцать восьмого.
    - Какой общественной работой занималась?
    - Была вожатой пионерского отряда пятого класса, групоргом, с девятого класса - члeн комитета ВЛКСМ школы, выступала на собраниях комсомольского актива школ Москвы.
    - Военную подготовку проходила?
    - Стреляла из малокалиберки...
    - А с парашютом с самолета прыгать не испугаешься? Вот поедем сейчас в Тушино - прыгнешь?
    - Прыгну! - ответила Зоя.
    И все же она получила деликатный, но твердый отказ.
    - Хорошо, идите домой! Когда понадобится - вызовем.
    Чересчур молода, малоопытна, прямо со школьной скамьи.
    Большинство ребят и девушек, выслушав такую резолюцию, отлично понимали, что им не быть партизанами. Однако они не уходили домой, а, сидя подолгу в коридоре горкома, каждого добровольца, выходившего из кабинета, нетерпеливо спрашивали:
    - А тебе что сказали?
    Одни темнили, привыкали к конспирации:
    - Сами узнаете. Не велено говорить.
    Самые простодушные признавались:
    - Велено явиться завтра на Чистые пруды, к кинотеатру "Колизей". Оттуда повезут в часть. Куда - не сказали.
    Зоя не ушла домой. Решила добиться своего. Около полуночи, когда комиссия закончила работу, члeны ее вышли в опустевший прокуренный коридор и увидели одинокую девичью фигурку в коричневом пальтишке. Это была Зоя. Ей сказали "нет", но она не хотела, не могла примириться с этим "нет", когда речь шла о ее праве и обязанности защищать Родину, и прождала в коридоре целых десять часов, провожая уже зачисленных добровольцев завистливыми взглядами.
    - Товарищи! - сказала она, вскочив с места.
    Члeны комиссии переглянулись. И в эту секунду судьба ученицы одной из школ Октябрьского района города Москвы была решена.
    - Хорошо. Завтра ровно в пять вечера придешь на Чистые пруды, к кинотеатру "Колизей".
    Назавтра Зоя была в Кунцеве. Сразу после ужина принялись изучать отечественное и немецкое оружие. Все получили личное оружие. Зое достался самовзводный наган № 12719 Тульского оружейного завода, выпуска 1935 года.
   Наган ей вручил командир части, майор, нерусского вида, говоривший по-русски с заметным акцентом. И звали его Артуром Карловичем Спрогисом.
    Командир в/ч 9903 майор Спрогис и комиссар Дронов часто приходили то вместе, то по отдельности к новичкам, чтобы поприсутствовать на занятиях, показать, как можно быстро собрать и разобрать парабеллум или "шмайссер", как поставить на боевой взвод мину-противопехотку, как снять часового. Скоро, очень скоро эти юноши и девушки отправятся в тыл и лицом к лицу столкнутся с врагом, и прежде всего с охранниками "нового порядка" - эсэсовцами, командиров которых готовили к этой войне по шесть лет в "блюторденсбургах" - в гиммлеровских замках ордена крови.
    - Помните, ребята, - говорил комсомольцам командир,- сила разведчиков и партизан не в числе, а в умении, в крепости духа!..
   Надо было уходить на задание. Гитлеровская операция "Тайфун" была в самом разгаре.
    Вместе с группой подрывников-партизан под командованием Михаила Николаевича Соколова - все в группе звали немолодого командира, пришедшего в часть от станка, с московского завода "Подъемник", дядей Мишей- Зою" направили под Волоколамск. Михаил Николаевич был члeном партии с 1932 года. В комсомольской части тридцатичетырехлетний Соколов казался стариком. У него был совсем не военный, а сугубо штатский вид, но ведь именно такие люди, как он, цвет рабочего класса Москвы, должны были сыграть основную роль в резервных армиях, народном ополчении, коммунистических батальонах, защищавших столицу.
    ...Полковой комиссар несколько раз перечитал отчет командира группы Соколова.
    Двумя днями раньше на задание ушла группа Константина Пахомова. Было это близ станции Горюны, недалеко от прогремевшего впоследствии на весь мир разъезда Дубосеково.
    В группе Михаила Соколова было двенадцать разведчиков-подрывников. Командир части определил район действий - район Волоколамска. Задача: заминировать большак Ряховское - Княжьи Горы. На шоссе не высунешься - значит, надо ударить по проселочным дорогам, по большакам.
    Провожал капитан. О переходе линии фронта он договаривался с разведчиками одного из полков панфиловской дивизии. Разведчики-панфиловцы и провожали Зою и всю группу Соколова в тыл врага.
    Как на грех, днем выпала ранняя пороша. Чтобы не наследить, сначала шли вдоль железнодорожного полотна, потом свернули в довольно глубокий овраг.
    Зоя как-то и не заметила, что панфиловцы ушли назад. Соколов послал ее вперед, в головной дозор, вместе с бойцом Большаковым. Ночью не раз меняли головной дозор. Уже рассвело, когда столкнулись на околице какой-то деревни с вооруженными людьми в темно-синих шинелях.
    - Пароль! - крикнул, падая в снег, кто-то из соколовцев.
    - "Львов"! Отзыв!
    - "Лопата"! - с облегчением ответили соколовцы.
    Незнакомцы оказались партизанами-добровольцами из московской милиции. Совсем свои! Партизаны, да еще москвичи!.. В деревне, занятой партизанами-милиционерами, отдохнули, обогрелись, напились горячего чая из тульского самовара.
    Весь день Соколов минировал проселки со следами протекторов немецких машин. Девчата ходили в разведку, сигналили, когда на дороге обозначался перерыв в почти непрерывном движении. Зое все это казалось не слишком опасным занятием.
    Бесконечно долго тянулась эта первая боевая неделя - с 5 по 12 ноября.
    Над всей округой стоял натужный стон танковых и автомобильных моторов. Собственными глазами увидела Зоя, какая моторизованная махина перла на Москву.
    Группы Соколова и Пахомова разошлись в разные стороны. С Константином Пахомовым ушла первая подруга Зои по части - Женя Полтавская, студентка Московского художественно-промышленного училища. Прощаясь с девчатами, Женя сказала:
    - Ну, девушки, выполним задание как герои, а коль придется умереть, так и умрем как герои!
    Зоя так и не узнала, как погибла Женя и ее товарищи по группе. Это случилось пятого ноября, в Волоколамске. ..
    Каждая пуля, каждая шашка тола Зои и ее товарищей ослабляли напор врага, подрывали силы "Тайфуна", надвигавшегося на Москву. Расстрелянные на пути к фронту резервы врага, не доставленные вовремя боеприпасы, ценные разведданные - все это было неоценимой помощью нашему Западному фронту в те критические для Москвы и для всего человечества дни великого Московского сражения.
    Зоя Космодемьянская и Клава Милорадова выполнили свое задание - разбросали стальные колючки на Волоколамском шоссе, заминировали минами нажимного действия большак Ряховское - Княжьи Горы. Ночью, прячась в облетевшем лесу, они слышали, как рвались их мины под немецкими машинами, бронетранспортерами и танками, может быть, принадлежавшими тем самым спешившим на фронт частям врага, которые через десять дней атаковали у разъезда Дубосеково горстку героев - двадцать восемь панфиловских богатырей.
    Большое, по понятиям партизан-разведчиков, сделала Зоя дело, когда группа Соколова возвращалась из тыла врага из-под Волоколамска. Дошла до места перехода линии фронта, до речки, а там оказались немцы. Кругом машины, танки, орудия, патрули. Голгочут по-своему. Почти всю ночь искали брод и не могли найти. То и дело приходилось падать в мерзлую грязь - поминутно вспыхивали осветительные и сигнальные ракеты, немцы палили в белый свет. Рядом оказалась несожженная деревня. И тогда Зоя подошла к командиру и тихо сказала:
    - Товарищ командир, позвольте мне сходить в деревню, попробую привести проводника.
    Соколов заколебался, с сомнением оглядел в темноте Зою.
    - Там фрицы. И ты не знаешь этой деревни.
    - Дядя Миша! Прошу вас,- все так же тихо, но настойчиво произнесла Зоя, - пустите меня. Погибну, так одна, а проводника приведу - все останемся живы.
    И столько было в словах Зои спокойной уверенности, что командир разрешил ей пойти в занятую врагом деревню. И Зоя привела проводника и тем спасла всю группу.
    Соколов уже не верил, что она вернется. Вся группа ждала в напряжении - придет, не придет? И вдруг - приглушенный оклик разведчика, выставленного часовым.
    - Кто идет?
    И Зоин еле слышный голос:
    - Свои...
    Она привела старика, и старик в одночасье перевел разведчиков вброд через речку. И вода - ноябрьская вода- уже не казалась ребятам такой холодной...
    В этом боевом эпизоде - вся Зоя. Ради товарищей она готова была, не задумываясь, пожертвовать собой.
    В ночь на 12 ноября Зоя и ее товарищи вернулись на Большую землю и начали праздник возвращения с жаркой русской бани на станции Завидово.
    Все были довольны боевыми успехами, кроме Зои. Она не понимала, что первое задание было испытательным, пристрелочным. И с тревогой думала о друзьях в группе Пахомова. Куда же девались они? Почему не вышли из тыла врага? Что с Женей Полтавской? ..
    Обратно линию фронта перешли на участке танковой бригады Катукова, еще не зная, разумеется, что катуковцы первые ворвутся в Волоколамск и снимут опушенные инеем тела разведчиков с виселицы у края Солдатской площади.
    Перед вторым заданием Зоя и ее друзья дней десять напряженно занимались боевой подготовкой - глубже изучали минно-подрывное дело, оружие, партизанскую тактику.
    Свое последнее письмо матери Зоя написала 17 ноября. Она справлялась о здоровье мамы и обещала навестить ее после выполнения боевого задания. Зоя указала обратный адрес: "ДАЗН (Действующая армия, Западное направление), полевая почта 736".
    На второе задание она выехала с группой Крайнова.
    Фронт в районе Вереи пролегал в ноябре по заснеженному берегу полузамерзшей речки Нары. Даже дачники не все помнили название этой речки, а десятилетия спустя реку эту знали все военные историки мира.
    Москвичам казалось странным и диким, что совсем недавно, всего полгода назад, в то последнее предвоенное лето, здесь селились веселые дачники. Немало приезжало сюда рыболовов - река Нара славилась подустом. Приедешь, бывало, на 6-м, 8-м или 13-м трамвае к Белорусскому вокзалу. Сезонная касса открывалась в восемь утра - за полчаса до отхода первого поезда. В третьем зале быстро выстраивалась, ощетинившись бамбуковыми удочками, длинная очередь. Самые заядлые рыбаки еще с вечера, в канун выходного, выезжали за город, чтобы прихватить и вечернюю и утреннюю зорьку. Наконец-то открылась касса! Готовь тридцать пять копеек за билет! ..
    Клава Милорадова не удила рыбу. Молоденькая учительница просто жила тогда по этой дороге под Москвой.
    Вот уже мелькают за окном вагона подмосковные станции и платформы Белорусской линии Московско-Белорусско-Балтийской железной дороги с милыми сердцу москвича названиями: Фили, Кунцево, Немчиновка, Одинцово, Перхушково...
    В Кунцеве запомнился старинный дом-усадьба князей Нарышкиных, занятый коммунистическим батальоном Куйбышевского района столицы, белые мраморные статуи в парке и темные фигуры ополченцев, стрельбище в заброшенных каменоломнях Татарской горы, с которой открывался вид на Москву.
    Места исторические, дорогие русскому сердцу места! Взять, к примеру, Перхушково. Здесь, в старинном усадебном доме, часто бывал Герцен, здесь, на перекладной станции, прощался с друзьями Гоголь.
    А теперь, в ноябре сорок первого, в Перхушкове стоит штаб Западного фронта. По железной дороге это всего 31 километр от столицы. А войсковая часть 9903 разместилась на 11-м километре - в Кунцеве, всего в двадцати минутах езды от Белорусского вокзала.
    ...В то лето подмосковные дачники не дождались грибов. И рыболовы свернули свои удочки, сменили их на винтовки и автоматы. А воевать многим пришлось в Подмосковье.
    Группы Бориса Крайнова и Павла Проворова, покинув Кунцево, выехали на двух открытых грузовиках-полуторках на запад, к линии фронта. Впереди - машина с группой Крайнова, позади - группа Проворова. Грузовики- самые обыкновенные, "ГАЗ" образца 1932 года, мотор мощностью 42 лошадиные силы, скорость до семидесяти километров в час. Машины прочные, выносливые.
   По Можайскому шоссе, взрывая наледь, катили к фронту грохочущие танки "Т-34". В пехотных колоннах тут и там белели новехонькие маскхалаты, хотя снега было еще совсем мало. Платформа Здравница, станция и поселок Жаворонки - густой сосновый бор и сквозные березовые рощи, знаменитые карасями пруды. Давно ли кое-кто из москвичей-разведчиков приезжал сюда к пионерлагерь. Печален вид заброшенного, заколоченного пионерского лагеря! Пусто на линейке, не развевается на мачте флаг, не слышно смеха и гомона. В октябре из Жаворонков уходили на боевое задание, сдав в части все документы и личные бумаги, группы молодых парней и девушек, ставших на защиту Родины по призыву ЦК комсомола...
    Поют комсомольцы - поют любимую песню своей части:
   
    Вот они - дороги в зареве тревоги,
    У бойца на сердце спрятано письмо:
    "Лучше смерть на поле, чем позор в неволе,
    Лучше злая пуля, чем раба клеймо!"
   
    Противотанковые ежи и надолбы, рвы и эскарпы, Яилагбаумы контрольно-пропускных пунктов. Свирепеет студеный ветер, немеют уши и щеки. Разведчики зябко ежатся.
    Скоро и Голицыно - 44-й километр, час езды от Кунцева. Сюда покупали билет 5-й зоны, здесь кончалась электричка. Тут был грибной рай - белые, подосиновики, рыжики в тенистых живописнейших перелесках. А теперь - ежи и футбольное поле. Надолбы и теннисные корты. Танки на волейбольных площадках... В эти места, в подмосковную усадьбу князей Голицыных, приезжал юный Саша Пушкин. Старая княгиня, хозяйка усадьбы, потом стала прототипом старухи графини в "Пиковой даме". Это место всегда было дорого Пушкину- близ церкви села Большие Вяземы похоронен его маленький брат Николай. И совсем неподалеку, в деревне Захарово, было имение бабушки поэта, старенькой Ганнибал.
    Мало кому известно, что правнук Пушкина был добровольцем второй Отечественной войны в истории России, рядовым бойцом партизанского отряда, действовавшего там же, где Зоя и Вера. Когда началась война, он вступил в партию коммунистов, сражался вместе с партизанами под Наро-Фоминском. После выполнения задания в тылу врага москвич Григорий Григорьевич Пушкин был назначен командиром партизанского отряда в Волоколамском районе.
    (Дед Григория Григорьевича Александр Александрович был старшим сыном поэта и прославился как участник русско-турецкой войны и освобождения Болгарии, дослужившись до генеральского чина в кавалерии. Его сын Григорий Александрович, отец Григория Григорьевича, участвовал в первой мировой и гражданской войнах, а после демобилизации в 1921 году работай в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Григорий Григорьевич перед Великой Отечественной войной работал в МВД, оттуда добровольно ушел в партизаны. Затем воевал на фронте в звании старшины артиллерийской батареи, демобилизовался в звании гвардии лейтенанта. Кавалер ордена Отечественной войны I степени и других боевых наград. После войны долго работал в типографии издательства "Правда". Ныне пенсионер. (Здесь и далее - примечания автора.)
    Дорожный указатель (мало их было в то время, да и те, что были, - поснимали, чтобы немцев и шпионов сбить с толку) тычет деревянным пальцем в сторону села Большие Вяземы - село старинное, спокон века славится плетением корзин и садовой мебели. Из села идет дорога во Введенское, где находилась усадьба князя Пожарского, имя которого приобрело в 41-м набатную звонкость. Большие Вяземы были когда-то вотчиной Бориса Годунова. Лет через сто после смерти Бориса Петр I подарил село своему воспитателю князю Голицыну. После Бородинского боя здесь, по этой дороге, шла на Москву "великая армия" Наполеона. Шла вперед, а потом погнала ее назад русская армия Кутузова. Так и теперь будет, не может не быть.
    Ветер треплет на заборе изодранную афишу: "КИНОФИЛЬМ "СВИНАРКА И ПАСТУХ". Невольно вспомнишь: течет тут речка Вяземка, а у запруды, около мельницы, отменные ловятся плотвички, голавли и окуни. И от этих воспоминаний щемило сердце у москвичей в те дни под Москвой.
   
    Слушают отряды песню фронтовую.
    Сдвинутые брови, твердые сердца,
    Родина послала в бурю огневую,
    К бою снарядила верного бойца...
   
    Автор этой песни неизвестен, музыку сочинил усач Миша Гаврик, лихой разведчик, завзятый песенник и баянист. Осенью сорок первого эта песня стала боевым маршем в/ч 9903.
    Все гуще серошинельный поток. Небо хмурится, и нет над шоссе и железной дорогой ни "мессеров", ни "юнкерсов". Подтягивает резервы 5-я армия. Навстречу нашей 5-й ломится 4-я армия генерал-фельдмаршала фон Клюге. Есть ли у этой армии резервы, способные поддержать ее рывок к Москве? Вот главное, что должны выяснить, выйдя в район Вереи, группы Крайнева и Проворова. От этого в известной мере зависит успех контрнаступления, подготавливаемого Ставкой Верховного Главнокомандования. От этого зависит и оборона 5-й и 33-й армий - западного заслона столицы, ее боевого щита на Наре.
    Крайнов и Проворов, конечно, не знали, что еще 12 ноября в Орше состоялось совещание штаба группы армий "Центр". Начальник генерального штаба сухопутных сил вермахта генерал-полковник Франц Гальдер, собрав в своем поезде начальников штабов армий группы армий "Митте", объявил приказ фюрера; немедленно начать решающее наступление на Москву, бросив в бой все резервы.
    Гитлер считал, что с Советским Союзом покончено. Двенадцатого ноября, торжествуя победу, он заявил: "Для нашей партии большое облегчение, что миф о рае для рабочих на Востоке ныне развеян".
    Подавляя робкие протесты и сомнения некоторых начальников штабов, Гальдер, только что прибывший из Ставки фюрера в "Волчьем логове", изложил план Гитлера: сосредоточив танковые дивизии Гудериана, Гота и Гепнера на флангах, взять столицу Советов в кольцо, отрезав ее от спешивших на выручку Москве сибирских и дальневосточных дивизий. И 15 ноября войска группы армий "Центр", подчиняясь воле фюрера, ринулись в решающее наступление по плану операции "Тайфун".
    "Еще одно последнее усилие, - бодро уверял Гитлер генерал-полковника Альфреда Йодля и других своих ближайших помощников, - и мы отпразднуем победу!"
   
    Вот они - дороги в зареве тревоги,
    На гранатной ручке не дрожит рука.
    Приходилось туго гитлеровским слугам
    От его стального острого штыка.
   
    Как только прояснилось небо, налетели пикировщики-юнкерсы. С воем сирен пикировали они на автоколонны и конные обозы, забившие Можайское шоссе. Они снижались так, что были ясно видны не только черные кресты в желтых обводах на крыльях и косые свастики на хвостах, но и головы летчиков в плексигласовом фонаре.
    Немцы бомбили так долго и упорно, что разведчикам пришлось вернуться в Малые Вяземы и заночевать там.
    Деревня как деревня, поболее двухсот домов в нескольких сотнях метров от села Большие Вяземы. Вокруг- густое разнолесье.
    Ноябрьские сумерки окутали деревню плотной тьмой. Вражеские самолеты улетели, но ни в одной избе не теплился огонек - здесь свято соблюдали светомаскировку.
    - Как называется эта деревня? - сонным голосом переспросила, укладываясь спать в незнакомом доме, Зоя Космодемьянская.
    - Малые Вяземы, - зевая, ответила Клава.
    ...Через десятки лет узнает Клавдия Милорадова, что на доме, в котором заночевали разведчики, появится мемориальная доска, а перед Большевяземской школой установят бюст Зои.
    На стене тикали ходики. Считанные часы оставались у разведчиков на Большой земле. В ту последнюю ночь перед переходом линии фронта Зоя, Клава, Вера спали безмятежным сном.
    Крайнов и Проворов спали плохо. Мешало волнение: им обязательно надо было выйти в район Вереи в строго определенный день...
    Ранним утром, наскоро позавтракав, снова поехали на запад, на этот раз проселочными дорогами. Было пасмурно, дул сильный ветер, нещадно сек лица снег, и все сели или легли в кузове, опустили подшлемники и уши меховых шапок.
    По общему мнению, пушистые подшлемники из коричневой шерсти очень шли девчатам. Парни были в новеньких суконных ушанках и красноармейских ворсистых шинелях, надетых поверх стеганых телогреек. Девчата были тоже в телогрейках, и только Зоя Космодемьянская и Клава Милорадова оставались в своих домашних пальтишках, "семисезонках", чтобы ходить в штатском в тылу врага. Все, кроме Зои, были обуты в новехонькие зеленоватые валенки с негнущимися голенищами. Интенданты части уверяли, что валенки эти водонепроницаемые, настоящие мокроступы, но Зоя не пожелала расстаться с кирзовыми сапогами, в которых ходила на первое задание под Волоколамском. По неопытности она подобрала сапоги по ноге, а надо было брать на два размера больше, чтобы ноги не мерзли в мороз.
    Зоя... Ничем особым она не отличалась. Из тихих, правда, и в то же время - гордая, напряженно сосредоточенная.
    Да, пальто... Оно у Зои было простенькое, коричневое с меховым воротником, пальто старшеклассницы. А у Клавы "кукушечье", черная нитка с бежевой. Наташа Обуховская выделялась тем, что носила черный кожаный летный шлем поверх серого подшлемника. Вере Волошиной, голубоглазой сибирячке, попалась шинель с голубыми, под цвет глаз, авиационными петлицами. Впрочем, к голубым петлицам Вера была неравнодушна - сама в аэроклубе училась. Парням выдали на складе брезентовые поясные ремни, девушкам - из коричневой кожи, солдатские с простыми пряжками. У парней были армейские трехпалые рукавицы, у девушек - неуставные черно-белые варежки на кроличьем меху. Зоя надевала их поверх зеленых маминых варежек.
   
    Лучше смерть на поле, чем позор в неволе,
    Лучше злая пуля, чем врага клеймо.
   
    Думая потом о Зое, ее подруга Клава Милорадова часто вспоминала такую пустячную, казалось бы, подробность, связанную с ее выездом на последнее задание из Кунцева. Зоя взяла да залезла в кузов чужой машины, которая везла к фронту группу старшины Ивана Бажукова.
    - Зоя! Сюда! К своим прыгай! - закричали девчата из группы Крайнова.
    А ведь Зоя могла уехать с Бажуковым. И тогда она бы никогда не оказалась близ Петрищева. И вообще при формировании групп командирами части она могла попасть в совершенно другую группу.
    Тогда еще Клава Милорадова не знала, что Бажуков отличится и под Москвой, и под Могилевом и улетит с одной из первых групп в Латвию, чтобы помочь ее освобождению. Слава об отряде Бажукова, парня из тайги, из республики Коми, прогремит по лесам Югоса, но каратели возьмут его отряд в мешок под Даудзескасом, и после многочасового боя 16 апреля 1944 года Ваню Бажукова, сраженного десятками вражеских пуль, укроет латвийская земля.
    Перед смертью он успеет крикнуть:
    - Держись, Елочка!
    Елочкой он называл свою восемнадцатилетнюю радистку - Лидию Еглит, потому что "еглит" полатышски значит "елочка". У Елочки были перебиты очередью обе ноги, но она еще отстреливалась, а потом, когда на нее навалились каратели, она выдернула чеку из осколочной гранаты, и осколки, жарко брызнув, пробили ее сердце и корпус рации.
   Быть может, такая судьба ждала Зою, если бы она попала к Бажукову... может быть, она попала бы в число уцелевших и сегодня встречалась бы со своими однополчанами. Неисповедимы судьбы разведчиков.
    ..Вот и Кубинка. Дальше Дорохове, поселок, названный так в честь героя - генерала первой Отечественной. Но Дорохово занято гитлеровцами. Грузовик с разведчиками обгоняет отряд лыжников с лыжами на плече, батальон народного ополчения, и многие из разведчиков ищут глазами среди устало бредущих ополченцев отцов, родственников, знакомых. Впереди уже явственно слышится глухой гром канонады: немцы, с конца октября стоявшие на Наре, ждали мороза, который сковал бы осеннюю грязь и открыл дорогу "на Москау" боевой технике вермахта. Кажется, началось...
    После Волоколамского Можайское направление было, пожалуй, важнейшим. Это направление прикрывала заново сформированная 5-я армия под командованием генерал-майора Говорова. Несмотря на резкое ухудшение обстановки под столицей, боевой дух бойцов был высок. Как писал 13 октября в "Правде" Петр Лидов, враг, совершив прорыв, "рассчитывал этим деморализовать советские войска, сломить волю к сопротивлению. Это ему не удалось. Несмотря на большие потери, наши части дерутся стойко, проявляя величайшую выдержку и хладнокровие... бойцы и командиры исполнены решимости умереть, но не пропустить врага".
    Вполне возможно, что Зоя читала корреспонденции Лидова, читала и не догадывалась, какую роль он сыграет в ее судьбе.
    ...Грузовики, свернув с шоссе влево, побежали по лесной грунтовой дороге. И тут было видно, что Красная Армия занимает глубоко эшелонированную оборону на подступах к столице. Гудел на ветру мрачный бор. Косые лучи закатного солнца еще теплились на соснах. Тянуло дымком костров и запахом полевых кухонь, таким вкусным, что у проголодавшихся разведчиков слюнки потекли.
    Наро-Фоминский тракт был забит орудиями, танками, машинами. Выбоины, промоины, колдобины. Растрясло ребят, развеселило. Снова запели. Промелькнули горбатые силуэты дивизиона зачехленных "катюш", таинственных и грозных.
    - "Катюши"! "Катюши"! - заговорили разведчики, глядя вслед "богиням войны".
    Первые реактивные минометы были установлены на шасси новеньких трехосных четырехтонных автомашин "ЗИС-6", машин повышенной проходимости. "Катюши" выехали утром из ворот московского завода "Компрессор", коллектив которого недавно освоил производство реактивных установок БМ-13.
    Кое у кого в маршевых колоннах можно было увидеть новенькие автоматы ППШ из первых партий, выпущенных московскими заводами. Завод "Спортинвентарь" и тот перешел на выпуск этих великолепных пистолетов-пулеметов, которых так не хватало на фронте даже у разведчиков. В ноябре Москва дала всего четыреста ППШ, но выпуск этого оружия стремительно увеличивался.
    В какой-то деревне капитан, представитель части 9903, передал обе группы разведке 322-го стрелкового полка
    32-й сибирской стрелковой дивизии, в составе 5-й армии защищавшей западные ворота столицы.
    Из первой машины прыгнули на замерзшую дорожную грязь девушки Крайнова: Аля Воронина, Лида Булгина, Наташа Самойлович и Клава Лебедева. Из второго грузовика легко выбралась Вера Волошина, двадцатидвухлетняя красавица сибирячка из Кемерова. За него высыпали ее боевые подруги из группы Проворова: Клава Милорадова, Наташа Обуховская и Зоя Космодемьянская. Все девчата сгрудились вокруг высокой статной Веры.
    - Отряд у нас московско-ярославский, - говорила Вера, комсорг группы, подругам, сияя возбужденной улыбкой. - Все ребята - ярославцы, почти все девчата - москвички!..
    Вообще-то говоря, все ребята войсковой части 9903 дружно считали себя москвичами, поскольку часть формировалась в Москве и под Москвой для обороны столицы.
    Всего в обеих группах было двадцать разведчиков, двенадцать молодых парней и восемь девушек, все комсомольцы, все добровольцы, отобранные комитетами комсомола Москвы, Ярославля, Суздаля, Ростова-Великого. Пусть вида совсем не богатырского были эти безусые юнцы и девчата в шапках-ушанках, топорщащихся шинелях из грубого армейского сукна и казенных валенках, зато почти все они, сильные духом, готовые на смерть, были настоящими героями.
    Они делились на "старичков" и "новичков": "старички" - это те, кто уже ходил на задание в тыл врага, "новичкам" же еще только предстояло принять боевое крещение во вражеском тылу, "понюхать пороху".
   
   
   3
   
    Крайнов, Проворов и сопровождавшие обе группы командиры ушли в штаб, чтобы обстоятельно потолковать с картой в руках с полковыми разведчиками, выяснить у них во всех подробностях обстановку на участке фронта, обороняемом 32-й дивизией, узнать все, что знала полковая и дивизионная разведка о противнике на том берегу Нары, в районе Вереи, Грибцова, Крюкова, Петрищева.
    Крайнов и Проворов вернулись минут через пятнадцать, придирчиво оглядели своих подчиненных. Все парни с винтовками-трехлинейками, только у двоих ребят -полуавтоматы-десятизарядки СВТ да у командиров-автоматы ППД. У девушек -наганы в кобурах. И у каждого бойца - по пять осколочных "фенек" (гранат Ф-1) и по одной РГД. И по три бутылки с горючей смесью № 3.
    Комсомольцы сложили на присыпанную снежной крупой землю темно-зеленые вещевые мешки, до отказа надбитые похожими на школьные пеналы противопехотными минами, желтыми шашками тола, термитными шариками и продуктами.
    Ребята закурили - кто махорку, а кто и московские папиросы, присели на завалинке. Из девушек никто не курил. Они слушали Веру, которая объясняла, как пользоваться бутылками с горючей смесью № 3, выданными в Кунцеве перед отправкой.
    - Нет, Зоя, эти бутылки не такие опасные для нас, как бутылка с жидкостью КС. Те сами воспламеняются, как только разобьешь бутылку, а эти надо поджигать перед броском. Видите, девчата, тут на бутылке такие большие спички привязаны? Зажги теркой и бросай! Точь-в-точь как обычную бутылку с бензином...
    Где-то не так уж далеко, за околицей, слитно так-такали в сгущавшейся тьме станкачи, рвались сериями мины немецких батальонных и полковых минометов. Шла артиллерийская дуэль.
    - Пора в путь, - сказал Крайнов.
    Пятеро полковых разведчиков повели сдвоенный разведотряд за околицу. Отряд шел гуськом, растянувшись по исхоженному прифронтовому проселку. Кругом темно, только впереди пульсирует поднебесье в тусклых сполохах ракет. Последний привал объявили в деревне Обухове
    - Это твое родовое поместье? - пошутил Крайнов, обращаясь к студентке Наташе Обуховской. - Невелика деревенька!
    На какой-то избе висел почтовый ящик. Может, еще не поздно послать отсюда, из этой деревни, письмо родным - быть может, последнее письмо?
    Писем на полевую станцию 736, почтовый ящик 14 приходило много, не меньше, чем в любую другую часть, но отвечали на эти письма редко - адресаты находились в тылу врага.
    В брошенной жителями, почти начисто спаленной деревне разведчики штаба фронта заняли чуть ли не единственную уцелевшую избу без крыши, с выбитыми окошками, кое-как заткнутыми тряпьем, сеном и соломой. Вот уже пять месяцев катит с запада на восток, по полям и лесам, огненный вал чужеземного нашествия, всюду оставляя за собой пепел и горе, смерть и бездомность.
    Полковые разведчики - все как на подбор крепкие, рослые парни; кадровики - дальневосточники и сибиряки - притащили горячий обед в закоптелых котелках. Стоя, сидя на застеленном трухлявой соломой грязном полу, гости торопливо ели густую, наваристую красноармейскую похлебку из картофеля с мясом. Их было двадцать в избе, и им было тесно, как патронам в автоматном диске. Это был их последний обед и ужин на большой земле. Для некоторых - последняя вечеря. И, стоя в дверях, разведчики-кадровики из 32-й стрелковой дивизии молча дивились на увешанных гранатами юнцов и девчат, собиравшихся пойти туда, за Нару, в тыл к немцу. Уж они-то, полковые разведчики, узнали за те дни и ночи, что стоит фронт вдоль Нары и Нарских прудов, почем фунт лиха в этом самом немецком тылу! Войсковой разведчик - он действует наскоком, по-суворовски, быстротой и натиском - сунется в пекло, как на верхнюю полку в парилке, и обратно. А эти, как видно по вещмешкам одним, уходят в тыл врага надолго.
    Крайнов и Проворов подробно поговорили с фронтовиками. Сибиряки-разведчики рассказали, что Нару немцы форсировали числа 23 октября. Тогда же они взяли Наро-Фоминск на шоссе Рославль - Москва, захватили несколько плацдармов на восточном берегу реки Нары. Среди полковых разведчиков один выделялся курносым носом в веснушках, низеньким ростом и веселостью характера. Отрекомендовался он так:
    - Рядовой сибиряк Миша Поспелков - гроза немецких оккупантов! Глаза и уши легендарной Тридцать второй! Разведчик автомотобронепехмехбата!
    Разведчик Поспелков был ярым патриотом своей сибирской дивизии, прибывшей с берега Тихого океана, из Владивостока. С гордостью рассказал он гостям о том, как 32-я стрелковая, которой командовал полковник Полосухин, героически оборонялась в составе трех стрелковых полков и двух танковых бригад, имевших на вооружении танки Т-34 и КВ-2, на славном Бородинском поле, где когда-то пиррову победу одержал Наполеон.
    В боях за Бородино 32-я стрелковая дивизия изрядно потрепала знаменитую 2-ю моторизованную дивизию СС "Дас Рейх". Достойно дрались сибиряки и дальневосточ- ники.
    Один из полков дивизии СС "Дас Рейх" был разгромлен наголову. Его остатки Гиммлер поделил между полками "Фюрер" и "Дойчланд". Дивизия Полосухина бросила в бой свои "катюши", свои КБ и Т-34. Но на дивизию бешено наседали эсэсовцы из дивизии СС "Дас Рейх", части 10-й танковой дивизии. Немцы шли на доты через минные поля, через колючую проволоку. Они несли огромные потери, выбыл из строя тяжело раненный командир дивизии "Дас Рейх" СС-группенфюрер Гауссер, но атаки продолжались одна за другой. Особенно страшны были сибиряки и дальневосточники в рукопашной. Штыком, прикладом, лопатой крушили они врага на холмах Бородина. Их батареи немцам удалось взять лишь с тылу. Из последних сил отбивались бойцы Полосухина, отступая к Москве-реке. И все-таки немцы ломились вперед, на Москву. В СС и вермахте знали: дивизия СС "Дас Рейх" и 10-я панцирная дивизия поклялись первыми вступись на Красную площадь.
    Нашим войскам пришлось оставить Бородино. Однако в кровопролитных боях им удалось задержать 4-ю армию генерал-фельдмаршала Гюнтера фон Клюге на несколько суток. Только 16 октября истерзанная в неравном бою дивизия Полосухина стала отходить, яростно огрызаясь, к Можайску. А когда немцы, после жестокой бомбежки, захватили 18 октября Можайск, 32-я дивизия заняла оборону на левом фланге нашей 5-й армии.
    - Вот гляньте-ка, - сказал Миша Поспелков, доставая из кармана потрепанный блокнот, какую надпись я прочитал на одном из старых бородинских памятников. ..
    И разведчик 322-го полка 32-й стрелковой дивизии, которой по велению военной судьбы пришлось сражаться на священном Бородинском поле, прочел вслух торжественные и гордые строки:
   
    Доблесть родителей
    наследие детей.
    Все тленно, все преходяще,
    только доблесть
    никогда не исчезнет -
    она бессмертна.
   
    И комсомольцы-добровольцы, готовые на смерть и на подвиг, слушали эти гордые слова, произнесенные участником второго Бородинского сражения, вряд ли думая о том, что пройдут годы - и по их следам в этих местах будут ходить ребята с красными галстуками и юные комсомольцы - наследники их бессмертной доблести,
    (Так случилось, что через много лет после войны, лет через двадцать с лишним, выступила по телевидению с воспоминаниями об этом походе через фронт бывшая разведчица Клавдия Милорадова, и в далекой Тюмени увидел ее на экране телевизора немолодой уже Михаил Георгиевич Поспелков, инвалид Отечественной войны 1-й группы. Сразу вспомнилась бывшему солдату та встреча в прифронтовой деревне Обухове. В тот же вечер сел он писать взволнованное письмо Клавдии Милорадовой, адресуя его Центральному телевидению в Москве. Вот уже несколько лет переписываются эти бывшие разведчики. Им есть что вспомнить. А командир славной 32-й дивизии полковник Полосухин, герой Бородина, был убит в боях за город Можайск. Там, в городском саду, установлен ему памятник.)
    После обеда Борис Крайнев объявил:
    - Мы с Проворовым решили так: через фронт пойдем вместе. Обеими группами буду командовать я. Павел Проворов - мой заместитель.
    Девятнадцатилетнего командира слушали в полном молчании. Крайнов коротко рассказал, какое задание поставило командование перед двумя группами. Когда Крайнов умолк, стало слышно, как потрескивают в русской печи разгоревшиеся дрова. Багровые отсветы блуждали по напряженным лицам. Вера Волошина, Леша Голубев, Зоя Космодемьянская, Клава Милорадова, Павел Проворов... Двадцать комсомольцев, в то ноябрьское утро оставившие полковому комиссару Дронову свои комсомольские билеты.
    - Пока отдыхайте! - помолчав, проговорил Крайнов.- Через кордон двинемся глубокой ночью - это самое лучшее время для перехода линии фронта. Но помните: на первом задании было легче - немец пер по дорогам, а мы просачивались лесом. Здесь будет трудней: вот уж полмесяца, как он окопался на Наре. Неизвестно, есть ли у немца вторая линия обороны. Нам неизвестна глубина его обороны. Мы должны быть готовы ко всему. Не думаю, чтобы местной войсковой разведке удалось засечь все дзоты, секреты, ряды колючей проволоки, минные поля. На любой дороге за фронтом мы можем напороться на патрульные танки и бронемашины.
    Все смотрят на него затаив дыхание - Зоя, Клава, Вера, ребята... Борис Крайнов молод, окончил физкультурный техникум, преподавал в школе, работал секретарем Ярославского горкома ВЛКСМ. Борис и с виду молодец, кряжист, плечист, светловолосой, голубоглазой ярославской породы. Весь он светится отвагой и мужеством. Видать, недаром вышел он у разведчиков в командиры. Одно дело - командовать в войсках, где над тобой полно начальства, другое дело - руководить отдельным отрядом или группой в тылу врага, где нет над тобой никого, где власть твоя нераздельна и неограниченна, где тобой, единоначальником, управляют только твой ум и опыт, твоя совесть и твой идейный компас.
    Как на грех, погода стала улучшаться. Поднявшийся ветер расчистил небо. Льдисто замерцали звезды. Приморозило.
    Крайнов вышел с Проворовым на крыльцо. Куря в кулак, тихо пропел из популярной в части песни:
   
    Мы шли на дело ночкой темной
    Громить коварного врага...
   
    И, чертыхнувшись, проговорил с досадой:
    - Вот тебе и "ночка темная"! И снег будет скрипеть под ногами. Хуже всего, что фронтовики считают ледок на Наре совсем еще ненадежным - придется перебираться через реку по кладкам. А кладки те, мостки, пристреляны.
    - Рискнем, - проворчал Павел. - Вброд или вплавь пойдем - пропадем на морозе.
    Оба то и дело поглядывали на часы, хотя до выхода оставалось еще много времени.
    Кто-то из ребят хотел обмотать ноги газетой - сапоги на складе попались великоватые, да и теплее. Но Крайнов отобрал газеты.
    - Дай-ка сюда, парень! Эта газета нашим документом будет в тылу у немцев. Там весточка с Большой земли на вес золота. И газета ведь историческая: "Москва была, есть и будет советской!"
   
   
    
   4
   
    Их провожали в опасный поход Миша Поспелков и еще четверо разведчиков 322-го полка.
    Из темноты доносились понятные и непонятные звуки: приглушенный говор и какой-то скрип и скрежет, натужный гул моторов. И ночью не засыпала 5-я армия.
    Обухово - небольшая деревенька. Один строй старых, сереньких изб, за околицей - крутой обрыв, двести метров по лугу до берега мелкой и быстрой Нары. Весь луг заминирован нашими саперами, оставлен только узкий проход: влево-вправо шагнешь - смерть найдешь. Верховье Нары в этих местах, всего три-четыре километра от Нарских прудов, узкое, метра в три шириной, но речка, питаемая множеством родников, еще не полностью замерзла.
    Вышли за полночь. Немец утихомирился. Только на юго-востоке, где фронт еще ближе подходил к Москве, глухо ухали орудия.
    - Похоже, немцы лупят по Наро-Фоминску, - сказал Проворов Крайнову. -Это километрах в десяти-пятнадцати отсюда.
    Горизонт на западе полыхал кровавыми и иссиня-белыми зарницами. Это стучалась в ворота Москвы артиллерия скованной на двухсоткилометровом фронте 4-й полевой армии "железного фельдмаршала" фон Клюге. После двухнедельного затишья "Тайфун" набирал ураганную силу. Смогут ли наши войска перебороть эту силу? Хватит ли времени, чтобы накопить резервы на московской земле и повернуть "Тайфун" вспять?
    Их Рубиконом была Нара. По отряду ударили трассирующими. ..
    Полковые разведчики и Крайнов сразу сориентировались: огонь по отряду вели двое автоматчиков-"кукушек". В короткой злой перестрелке - в ней кроме полковых разведчиков участвовали Крайнов, вчерашний ремесленник Смирнов и Вера Волошина - отдали богу душу две немецкие "кукушки". Однако они отстреливались до последнего, пока не повисли, изрешеченные пулями, на голых ветвях прибрежных деревьев. Ранило Смирнова - впрочем, легко. В скоротечном этом бою ранило и двух полковых разведчиков, которые шли впереди Миши Поспелкова.
    Зоя рванулась было к раненым, но кто-то схватил ее за руку, остановил. Ох уж эта Зоя - за все всегда в ответе, как будто одна она в отряде!..
   Сцепив зубы, раненые тихо стонали. Вера Волошина и Аля Воронина наскоро перевязали их. Девятнадцатилетняя Аля Воронина действовала ловко и умело - в группе она числилась не только разведчицей, но еще и медсестрой. Ушли проводники. Раненых отправили обратно через Нару. Их осталось двадцать - двенадцать парней и восемь девчат.
    Смирнов наотрез отказался идти обратно. Когда проводники пошли назад, через Нару, Зоя и Вера поглядели им вслед и вдруг обомлели, увидев грозную и величественную картину: далеко за Нарой, Десной и речкой Незнайкой вполнеба разгорелся пугающий и захватывающий фейерверк. Огромными люстрами пылали гроздья САБ - светящихся авиационных бомб, скрещивались и разбегались дуги пулеметных трасс. Искристо вспыхивали клубочки разрывов зенитных снарядов. Шел очередной воздушный налет "Люфтваффе" на Москву. За последние дни налеты эти участились. Москва сражалась...
    Первым делом надо было сориентироваться по карте после тяжелого ночного перехода. В незнакомом, да еще прифронтовом лесу это дело нелегкое. Без ориентира поди разберись, где ты находишься!..
    Ночью Борис шел, стараясь преодолеть нервное напряжение, прислушиваясь к каждому звуку - к стихавшей позади пальбе, к скрипу снега под ногами и вздохам сосен - и поглядывая на звезды. Вон, справа, над кронами сосен, мерцает семизвездие Большой Медведицы, похожее на ковш. Повыше - Малая Медведица, тоже похожая на ковшик, только перевернутый вниз. Как продолжение конца ручки этого ковшика, горит, переливается Полярная звезда. Там - Северный полюс. Это можно проверить по компасу: намагниченная синяя стрелка, установленная против буквы "С", почти точно, с отклонением всего в один градус, показывает Северный полюс и Полярную звезду.
    Под утро Полярная звезда скрылась вместе с обеими Медведицами за сплошной облачностью, и Борису Крайнову пришлось часто останавливаться и проверять азимут по фосфоресцирующей стрелке компаса.
    Азимут - 240 градусов. Это почти прямо на запад. На Берлин. Враг стоит под Москвой, а он, разведчик Борис Крайнов, вместе с Павлом Проворовым, который время от времени сменял его, с Зоей и Верой, со всеми друзьями, идет впереди всей Красной Армии по берлинскому азимуту!
    Заранее вычерченный на карте маршрут давно полетел к черту: лес за Нарой был густой, заболоченный, и болота еще не замерзли - приходилось то и дело отклоняться от азимута на всех участках маршрута. Где-то впереди должен был пролегать старый тракт Дорохово - Верея.
    В походе, в среднем через каждые пятьдесят минут, Борис объявлял малый пятиминутный привал, подбирая укрытия понадежнее. Теперь, на рассвете, пора было устроить большой двухчасовой привал, выслать разведку в сторону тракта. Пойдут Фридрих Кузьмичев (не терпевший, по понятным причинам, чтобы его звали Фрицем), Наташа Самойлович и Лида Булгина. Вера, Зоя и Алексей Голубев пусть отдохнут - они шли змейкой в головном охранении там, у фронта, и в последнюю смену.
    Проводив ребят в разведку, Борис выставил караул, а сам с Павлом Проворовым обошел место привала в густом ельнике, чтобы убедиться, что вблизи нет проезжих дорог и жилья, нет никаких следов немцев.
    - На землю не ложиться,- тихо предупредил командир. - Костров не жечь.
    Кто-то стянул валенки, чтобы перемотать байковую портянку, кто-то присел на пенек, поставив винтовку между колен. Другие поснимали мешки, присели на корточки, прислонились спинами к соснам. Как-никак за долгую ноябрьскую ночь отмахали не меньше двадцати километров...
    Многих потянуло ко сну, и командир, видя, как сморило его людей, разрешил наломать соснового и елового лапника, чтобы устроить прямо на снегу с подветренной стороны партизанское ложе. Снегу в лесу было еще меньше, чем на полях. Первую порошу сдувал сильный ледяной ветер. Спали, положив под голову вещевые мешки, тесно прижавшись друг к другу, девчата посередине, калачиком, поджав коченеющие ноги.
    - Спать вполглаза! - объявил Крайнов. - По-заячьи - один глаз спит, другой сторожит.
    Борис и Павел, закурив, разложили карту-двухкилометровку на вывороченной бурей сосне.
    - Мы где-то вот тут, - показал Борис пальцами, в которых дымилась зажатая папироса.
    По предварительным данным, отряд вышел в оперативный тыл 197-й пехотной дивизии вермахта, входившей в один из корпусов 4-й полевой армии генерал-фельдмаршала фон Клюге. Крайновцам еще только предстояло уточнить, что дивизия эта состояла из 321-го, 332-го и 347-го пехотных полков, 229-го артиллерийского полка и тяжелого артиллерийского дивизиона двухбатарейного состава. В начале восточной кампании 197-я дивизия входила в резерв штаба ОКХ - главнокомандования сухопутной армии - при группе армий "Центр", но затем провалившийся "блицкриг" бросил и эту дивизию на передовую, в подмосковную мясорубку. Эта пехотная дивизия прошла пешим порядком от самой границы. Темпы наступления давно снизились с сорока пяти километров до трех-четырех в сутки, и, наконец, дивизия и вовсе остановилась. Солдаты были измучены. Но пока они ругали только погоду и русские дороги. В вермахте 197-ю шутя называли "дивизией по расчистке шоссейных дорог". Но она так и не сумела выбраться на оперативный простор Минского шоссе.
    Крайновцам надлежало оседлать рокадную дорогу этой дивизии - тракт Дорохово - Грибцово - Симбухо-во - Верея. Разведка вернулась ни с чем, так и не дойдя до тракта. Значит, ночью отряд прошел меньший путь, чем предполагал командир.
    В путь пустились немедленно. Впереди снова змейкой Шла тройка, держа наготове взведенные гранаты РГД, йастороженно шаря глазами по подлеску и по верхам Деревьев в поисках "кукушек". За головным дозором поспевал на расстоянии видимости связной, а уж за ним, тоже на расстоянии видимости, двигался цепью отряд.
    Шли по всем правилам: не разговаривая, не задевая за кусты и деревья винтовкой или автоматом, обходя сухой валежник.
    В сумерки пересекли, ступая задом и след в след, наезженный проселок. Судя по карте, дорога эта вела в деревню Крюково.
    "Двадцать второго ноября, - вспоминала Клава Милорадова, - в лесу я заметила лежавшего на земле человека. Подала знак. Группа залегла. Борис подошел ко мне. Присели у густой ели, стали наблюдать. На припорошенной снегом земле следов не было. Человек не подавал признаков жизни. При осмотре в кармане гимнастерки нашли только одно заявление на листке из школьной тетради: "От лейтенанта противотанкового истребительного батальона Родионова. Иду в бой, прошу считать коммунистом"... У него были перебиты ноги, в виске зияла дыра. Подозвали остальных. Все стали полукругом, опустив голову, у замерзшего, державшего в сжатой мертвой руке пистолет. Борис сказал несколько слов о нашей победе, о том, что мы отомстим за лейтенанта-коммуниста Родионова и за все наши жертвы фашистам, По-настоящему похоронить мы не могли - земля мерзлая, рыть нечем, да и времени нет. Наломали еловых веток, прикрыли ими тело и двинулись дальше..."
    На Зою эта встреча в лесу произвела потрясающее впечатление. Долго шла она задумавшись.
    К Верейскому большаку крайновцы вышли только на вторые сутки пребывания в тылу врага.
    Этот большак был хорошо знаком Борису Крайнову - он ходил сюда в октябре на первое свое задание в тылу врага, на этом большаке открыл боевой счет своей группы, установив противотанковые мины. Еще тогда он выяснил по документам, взятым у убитого унтера, что слева от 197-й дивизии стоит 7-я пехотная дивизия, справа - за Минским шоссе - 267-я.
    К вечеру стало крепко примораживать.
   
   
   5
   
    Костров поначалу не жгли, чтобы не учуяли враги по запаху дыма. А значит, совсем не ели горячего.
    Недельный запас продуктов был на исходе. Запас этот был довольно скудным - в ту осень голодно жила Москва, и разведчикам удалось выделить лишь по буханке хлеба, немного сливочного масла, колотого сахара, по кило копченой воблы, от которой дико хотелось пить. (Воды кругом не было, приходилось есть снег.) Да еще по две пачки печенья с мирным названием "Привет". В НЗ остались одни сухари. В деревни за харчем не сунешься: всюду набиты немчурой. Не попользуешься и немецким провиантом -охотиться можно на одиночек и на мелкие группы гитлеровцев, а по Верейскому большаку идет почти непрерывное движение больших, до зубов вооруженных колонн. По ночам в деревнях взлетают белые осветительные ракеты и, не затухая, горят костры: это танкисты подогревают под танками двигатели, чтобы не замерзли, не вышли из строя.
   
    В глухих урочищах на девственно чистой первой пороше виднелись следы зайца-беляка, куницы, белки, по берегу какого-то притока Нары пробежала выдра, но разведчикам было не до охоты, да и пальбу поднимать в дивизионном тылу у немцев никак было нельзя.
    Мучил холод. Мучил тем сильнее, чем меньше получал организм калорий. В части каждому дали по три химические грелки. Отличная вещь, да разового действия. Сунешь за пазуху, погреешься минут пятнадцать - двадцать и бросай подальше, больше не пригодится. Грелки кончились в первые два-три дня. Чтобы не замерзнуть, почти все время находились в движении, шли облетевшими рощами и угрюмыми борами. На ходу резали в лесу немецкие провода с разноцветной изоляционкой - связь 197-й дивизии.
    Долбить финкой лунку в мерзлом грунте большака во время ночного минирования - дело адски трудное, но куда труднее лежать на морозе на опушке леса, глядеть на большак и вести счет проходящим моторизованным колоннам и конным обозам. Вот прошла на Дорохово рота саперов с черными погонами, с запряженными в пароконные фурманки могучими короткохвостыми першеронами и баварскими тяжеловозами, с подводой, нагруженной реквизированными шубами, армяками, зипунами и валенками; вот пронесся кавалерийский эскадрон со всадниками в погонах с ярко-желтым кантом... Все это надо запомнить, намотать на ус, подробно доложить Крайнову. Чертовски жаль, что во всех группах плохо' со связью, и у крайновцев нет рации, запоздают, устареют все эти сведения, пока отряд повстречается вновь со своими.
    Густо валил снег. Отряд шел, оставляя за собой предательский след. Хотя это был первый снежный поход Крайнева, он быстро научился сбивать след, используя с должной осторожностью проложенные через лес уже по снегу дороги, прежде чем снова свернуть на целину. Эх, раздобыть бы хоть пару немецких сапог для маскировки!.. След у них с гвоздями и колодкой - просто уникальный...
    Борис Крайнов, этот парень из ярославской деревни быстро постигал партизанскую тактику. Так, перед тем как стать на привал, он ловко путал след, а затем ложился головой к следу, словно заяц-беляк. Одного он не мог- спать по-заячьи, с открытыми глазами.
    Несколько раз встречали в лесу группы красноармейцев, выходивших с боями из окружения.
    Крайнов приказал разложить в овражке костер, чтобы дать окруженцам обогреться.
    - Пару спичек не дадите на дорожку? - в некотором смущении попросил один политрук. - Кончились давно а без костра пропадем.
    - Спички, ребята, у нас у самих на исходе, - сурово нахмурился Борис. - Те, что остались, отсырели. Лучше я научу вас разводить огонь без спичек.
    - Пробовали мы добывать огонь, как пещерные люди,- горько усмехнулся политрук. - Ничего, брат, не вышло, всем колхозом терли деревяшки, даже дыму не увидели, а мозоли во!..
    - Вы не пещерные люди, - сказал Борис, - у вас винтовки имеются, огнестрельное оружие. Надо только приготовить разжигу из сухой бересты, затем берешь патрон, вынимаешь из гильзы пулю и высыпаешь часть пороха на бересту. Ясно? Теперь затыкаешь патрон бумажным пыжом и стреляешь в разжигу - береста и порох тут же вспыхивают, только дровишек подкладывай.
    - Да вы, видать, партизанскую академию окончили! - изумился политрук. И по лицам окружающих его бойцов было видно, что никто из них не слышал о таком способе добывания огня.
    - Да, но выстрел... немец услышит.. . - засомневался кто-то из окруженцев.
    - Не услышит, - махнул рукой Борис. - Во-первых, чем меньше пороховой заряд в патроне, тем слабей выстрел. Во-вторых, надо забраться в какую-нибудь берлогу, в-третьих, прикроешь винтовку шинелью...
    Клаве Милорадовой все больше нравился Борис Крайнов как командир. Много лет спустя она говорила о нем:
    "Борис был молод, моложе меня, но я всегда чувствовала его властную, умную поддержку. Чтобы казаться старше, он напускал на себя суровость и сухость, был порой резок и даже грубоват. Говорил Борис всегда коротко, отрывисто. Чувствовалась в нем огромная сила воли, редкое в девятнадцать лет умение владеть собой. Он поставил себя так, что в него верили, ему охотно подчинялись. Поначалу кое-кто из наших ребят пересыпал свою речь некрасивыми выражениями. Борис покончил с руганью. "Выругаешься, - говорил он, - сам умнее не станешь и другого умнее не сделаешь". Всякое дело стремился он довести до конца. Странное дело - я никогда не видела его спящим. Проснешься на привале, а он или карту смотрит, или оружие чистит, или часовых проверяет, чтобы не спали. Комсомольская дисциплина в отряде - заслуга Бориса. Очень скоро все мы стали уважать его, как старшего друга, несмотря на его несолидный возраст. Он всегда советовался с Пашей Проворовым, которого нередко называли в отряде политруком. Оба были ярославцами и гордились этим. "Александр Невский наш земляк, ярославский, - говорили они.- Мы, ярославцы, народ крепкий". Они доказали это на деле. Думая о Зое и о Вере Волошиной, я всегда вспоминаю слова Бориса, которые, должно быть, стали для них партизанской заповедью: "Попал в лапы к врагу, сумей умереть достойно, как подобает партизану-комсомольцу, не выдай товарищей, задания!.."
    Внешне Крайнов и Проворов были совсем не похожи. Крайнов - голубоглазый блондин, крепко сбитый атлет с челюстью боксера, гладко зачесанными светлыми волосами, сдержанный, суховатый, а Проворов - цыганисто-черный, кареглазый и кудрявый, веселый и порывистый,-и обликом и характером, по мнению его друзей, он напоминал Мустафу из кинофильма "Путевка в жизнь". Рос Павка Проворов в Ярославле, в детдоме! Перед войной работал техником эпидемиологической станции. Когда началась война, было ему восемнадцать лет.
   
   
   6
    День 27 ноября 1941 года был для отряда роковым.
    По приказу Бориса Крайнова отряд ночью заминировал все три дороги, ведущие в деревню Якшино и из нее, предварительно установив путем продолжительного наблюдения, что в деревне стоит немецкий штаб - по всем данным, штаб одного из полков 197-й дивизии. Одна из этих дорог вела на Головково, другая - на Грибцово, третья в объезд шоссе. Но это было только начало. В глухую предрассветную пору, подобравшись с двух концов к крайним избам, занятым немцами, крайновцы забросали их гранатами.
    Немцы в панике выбегали из дверей, выбрасывались, полуодетые, из окон. Решив, вероятно, что русские прорвали фронт на Наре и окружили их в Якшино, они кое- как погрузились в автомашины и помчались вон из деревни к шоссе. Но тут раздался звонкий взрыв мины - передняя машина загорелась. Другие затормозили. Один транспортер сунулся в кювет и застрял там. Другой, описав сумасшедшую дугу, вылетел на грибцовскую дорогу и тоже подорвался на мине...
    Уже брезжил поздний рассвет, когда крайновцы отошли к лесу за деревней. Шедшая впереди в головном охранении тройка - это были Вера Волошина, Наташа Самойлович и Алеша Голубев - почти слилась с уже заиндевелой серой опушкой, когда с обочины леса вдруг молнией метнулась зеленая трасса. И мгновением позже часто и оглушительно застучал немецкий пулемет.
    Отряд остановился было в замешательстве перед лобовым, фронтальным огнем. Кто-то кинулся в сторону, кто-то упал в снег. Отступать было некуда: позади чистое поле. Укрыться на плоской снежной равнине негде. И за несколько секунд под пулями командир отряда Борис Крайнов принял единственно верное в ту минуту решение:
    - За мной! Перебежками к лесу!
    Борис и другие "старички" в отряде сразу поняли, что по ним бьет МГ-34. Прицельная дальность - две тысячи метров. А на расстоянии двухсот, ста пятидесяти, ста метров почти невозможно промахнуться. Практическая скорострельность у этого ручного пулемета - около ста пятидесяти выстрелов в минуту.
    Крайновцы бежали вперед зигзагами почти с резвостью спринтера на треке стадиона. Снежный наст в поле, слава богу, успел затвердеть, в рыхлом снегу их перестрелял бы этот пулеметчик, как куропаток. Они бежали и падали под секущими, воющими зелеными бичами, а лес казался по-прежнему недосягаемым.
    Заминка. Пулеметчик менял ленту или барабанный магазин, расстреляв патроны двумя-тремя длинными очередями.
    - Вперед!..
    В бешеном беге навстречу настильному пулеметному огню отряд как-то сам собой разделился на две половины, обтекающие слева и справа кинжальное острие пулеметного огня. Увидев это, немец-пулеметчик стал тут же, словно подражая движениям косаря, вести огонь слева направо и справа налево, выпуская короткие очереди. Наверняка это был новичок - он нервничал, руки дрожали.
    Точность огня заметно ухудшилась, и все же каждому казалось, что раскаленные зеленые звезды сначала медленно, а затем с ужасающей скоростью и замораживающим душу визгом и воем, стремительно разгораясь зеленым пламенем, летят, мчатся прямо на него.
    Наверное, не больше чем за двадцать пять секунд, то есть со скоростью спортсмена-разрядника, пробежали крайновцы эти двести метров до леса. Заплечные мешки у них были уже пусты. Мешали в беге валенки, шинели, оружие...
    И случилось чудо: не только никто из крайновцев не был убит, но никто даже не был ранен! Впрочем, если разобраться, то за двадцать пять секунд пулеметчик успел выпустить по цепочке партизан не больше полусотни пуль.
    Как только партизаны вбежали в лес, пулеметный расчет тут же прекратил огонь.
    Но эти полсотни пуль рассекли отряд надвое, и после долгого сбора и поиска в лесу Борис Крайнов недосчитался семи товарищей. Как в воду канули Вера Волошина, Аля Воронина, Наташа Самойлович, Леша Голубев - заместитель Проворова - и трое новичков.
    Судьба Веры Волошиной выяснилась много лет спустя.
    Если сначала в разведывательном дозоре шли Вера Волошина и Наташа Самойлович, то теперь пропавшим подруг сменили Зоя и Клава. За дозором, соблюдая дистанцию в сто метров, тянулись остальные.
    Зоя и не думала унывать. Чтобы поднять настроения ребят, читала им на привале любимые стихи Гёте:
   
    Ах, если бы латы и шлем мне достать,
    Я стала б Отчизну свою защищать.
    Уж враг отступает перед нашим полком.
    Какое блаженство быть храбрым бойцом!
   
    Сразу после злополучной засады Крайнов отправил раненых и больных разведчиков через линию фронта под присмотром находчивой и решительной Наташи Обуховской. С этой группой ушел и сильно простудившийся, едва державшийся на ногах Павел Проворов. В очередной передряге отбились Клава Милорадова и Лида Булгина...
    С Крайновым оставалась горстка разведчиков, когда он под вечер вышел к селу Петрищево.
    - Пожалуйста, пошлите меня на задание! - попросила Зоя Крайнова.
    Всех ребят в группе она называла на "вы", только с девушками была на "ты".
    И она "уломала" Бориса. Зоя и Борис отправились к селу разными путями.
    В кромешной тьме светились огни Петрищева - немцы тогда не слишком опасались наших самолетов. Зоя пробралась по огородам, по задворкам в село. У нее было три бутылки с горючкой. Конечно, она ничего не знала о результатах поджога, но видела зарево, огонь, слышала крики немцев.
    Уже съеден Борисом последний сухарь. Надо возвращаться на Большую землю.
    В это время, в ноябре, в наших широтах солнце заходит в четыре часа дня. Луна восходит в половине седьмого вечера,
    Зоя ушла и пропала. Как в воду канула. С тяжелым сердцем двинулся Борис Крайнов на восток.
    Вскоре, в самом конце ноября, под деревней Мякишево ночью фронт перешел оборванный промерзший человек в разбитых дырявых валенках. Мужественное молодое лицо его осунулось, почернело, глаза горели горячечным блеском, но он еще довольно крепко держался на ногах, а на груди у него висел новенький автомат 38-40, который у нас часто ошибочно называли "шмайссером".
    - Фамилия? Кто таков? - настороженно спросили его в штабе дивизии.
    - Крайнов Борис. Командир разведывательного отряда.
    Он казался гораздо старше своих девятнадцати лет.
    - А где же твой отряд?
    - Мой отряд сделал все, что мог, - проговорил Борис.
    Отбилась семерка с Верой Волошиной и Лешей Голубевым. Неизвестна судьба группы Наташи Обуховской и Паши Проворова. Не вернулись из разведки Клава Милорадова и Лида Булгина. Пропала посланная в Петрищево Зоя Космодемьянская...
    - Кто направлял ваш отряд в тыл врага? - спросили его.
    - Военсовет Западного фронта. Прошу помочь срочно связаться со штабом.
    - Проверим, хотя время горячее.
    Подобные проверки занимали немало времени, но на этот раз помогло то обстоятельство, что Крайнов вышел из вражеского тыла в распоряжение той самой 32-й дивизии, разведчики которой провожали его через линию фронта. Работники штаба тут же снеслись по телефону с начальником разведки 322-го стрелкового полка, и тот дал необходимые подтверждения.
    А время действительно было горячим. Первого декабря полки 197-й дивизии вермахта прорвали нашу оборону севернее Наро-Фоминска. Танки врага ломились по Минскому шоссе на Кубинку. У деревни Акулово, в пятнадцати километрах севернее дымящегося Наро-Фоминска, 32-я ценой тяжелых потерь остановила меченные черным тевтонским крестом танки. Острие панцирного клина ткнулось в станцию Голицыно, но и там стояла насмерть 5-я армия.
    А 6 декабря, словно по волшебству, совершенно неожиданно для измотанных боями захватчиков поднялись в неотразимую атаку белые призраки - цепи бойцов в маскировочных халатах, рванулись вперед могучие "тридцатьчетверки", взметнулись огненные параболы "катюш". А далеко впереди наступающих войск, по темным лесам и белоснежным полям Подмосковья, прощупывай затрещавшую по всем швам оборону вермахта, шли однополчане Зои.
    О подвиге Зои Борис Крайнов узнал уже после великой победы под Москвой, вернувшись из очередного задания - на этот раз на смоленской земле, где Борис; в бою под деревней Пустой Вторник навсегда оставил своего друга и заместителя Пашу Проворова. Наши фронтовики одолжили крайновцам свежий номер "Правды" от 27 января 1942 года, Борис глянул на фотографию девушки с обрывком веревки, захлестнутой вокруг шеи, и обомлел...
    На попутном грузовике Крайнов мчался с группой в Москву, колотил, стоя в кузове, по крыше кабины. Скорей! Скорей!..
    Зоя знала, что не имеет права называть ни себя, ни товарищей. Она готова была умереть безымянной и шла на то, чтобы высокий подвиг ее остался неизвестным. И перед смертью она не хотела думать о себе.
    Не раз и не два прочитал Никита Дорофеевич Дронов отчеты командиров групп, с которыми ходила Зоя в тыл врага, - Михаила Соколова и Бориса Крайнова.
    Снова и снова вглядывался он в маленькую фотографию Зои на ее комсомольском билете - билете № 0236208. Год рождения-1923. Время вступления в ВЛКСМ - октябрь 1938 года... Те же коротко остриженные прямые темные волосы. Те же брови вразлет. Но глаза на фотографии в газете были закрыты, не узнать глаза...
    "Надо будет зачитать статью во время политинформации", - решил комиссар.
    Слушали комиссара затаив дыхание. Впечатление было громадное, незабываемое. Многие лидовские строки навсегда врезались в память Зоиных однополчан.
    А когда комиссар умолк, чуткая, накаленная тишина в зале вдруг сменилась нарастающим гулом голосов:
    - Это Зоя! Наша Зоя!..
   
   
    
   7
   
    Удирая из Петрищева, офицеры 332-го пехотного полка 197-й дивизии вермахта приказали солдатам спилить виселицу, а старосте - закопать труп девушки. Казненную партизанку Зою закопали на лесной опушке, за околицей, в полусотне метров от заколоченного здания сельской школы. Мерзлый грунт пришлось долбить ломами. Копали могилу русские люди. Командовал ими местный выродок - полицай.
    После освобождения Петрищева одним из первых на заснеженную могилу "Тани" пришел Петр Александрович Лидов, военный корреспондент "Правды", бывший редактор серпомолотовской "Мартеновки".
    О подвиге неизвестной девушки в Петрищеве Петр Лидов впервые услышал морозным январским вечером в переполненной избе полусгоревшей прифронтовой деревни Пушкино, в разгар жарких боев за Можайск. Старик крестьянин, возвращавшийся в свою деревню под Вереей из Петрищева, где его, беженца, настигла волна нашествия, случайно оказался в толпе крестьян, согнанных немцами к месту казни пленной партизанки. "Ее вешали, а она все грозила им..." - говорил в изумлении старик.
    Подвиг неизвестной так обжег сердце Лидова, что он на ночь глядя ушел завьюженной дорогой в Петрищево, Он верил, что напал на след русской Жанны д'Арк.
    Так оно и было.
    В Петрищеве он ходил из избы в избу, подолгу беседовал при свете керосиновой лампы или лучины с местными жителями - свидетелями последних часов "Тани". К счастью, гитлеровцы не успели сжечь деревню, угнать жителей. Образ героини уже стал обрастать легендой, а Лидова интересовали только факты.
    Шесть раз посетил Лидов село Петрищево.
    Это был один из первых поисков героев Великой Отечественной. Могилу Зои вскрыли, и все увидели мертвую Зою, еще не тронутую тлением, покрытую инеем, белую, словно статуя. Молча, затаив дыхание, смотрели они на исколотую девичью грудь, на откинутую гордую голову, на лицо, на котором застыло величаво-спокойное выражение. Защелкал фотоаппарат - и снимок Сергея Струнникова, фотокорреспондента "Правды", облетел вскоре весь мир.
    Бюро Центрального Комитета комсомола представило Зою Космодемьянскую к званию Героя Советского Союза. Вскоре, в конце января, секретарь ЦК и МГЮа ВКП(б) А. С. Щербаков позвонил секретарю ЦК ВЛКСМ Михайлову и попросил во избежание ошибки самым тщательным образом проверить, действительно ли Таня - Зоя Космодемьянская. Он сказал при этом, что после лидовского очерка многие родители, потерявшие на войне дочерей, пишут, спрашивают, не их ли это дочь Таня.
    Михайлов связался по телефону с командованием в/ч 9903.
    - Вы уверены, что это Зоя? - спросил он командира части, майора Спрогиса. - А вот учительница Зои Новоселова не узнала ее по фотографии в "Правде".
    Четвертого февраля в Петрищево выехала комиссия, в которую вошел и представитель нашей части.
    Пятого февраля Московский городской комитет комсомола в докладной записке горкому ВКП(б) изложил выясненные специальной комиссией сведения о последних часах жизни Зои. Докладная записка есть докладная записка - написана она сухо и скупо. И все же так велик и ярок подвиг Зои, что каждое слово этого документа глубоко волнует сердце советского человека.
    "...В первых числах декабря 1941 года в селе Петрищево, Грибцовского с/с, Верейского района, Московской области, немецкими оккупантами была зверски замучена и повешена неизвестная советская гражданка.
    Тщательной проверкой установлено, что она является комсомолкой, ученицей 10-го класса 201-й школы Тимирязевского района г. Москвы - Космодемьянской З. А., изъявившей желание добровольно пойти в армию и мобилизованной МГК ВЛКСМ в разведывательное управление Западного фронта. Разведуправлением она была направлена для работы в тылу врага.
    1 ноября МГК ВЛКСМ послал группу комсомольцев, в том числе и комсомолку Зою Космодемьянскую, в распоряжение разведуправления Западного фронта..."
    Далее рассказывается вкратце о том, как Зоя перешла линию фронта, как она ходила с диверсионным заданием в Петрищево, как ее схватили гитлеровцы.
    ".. .Привели ее со связанными руками три немецких патруля примерно в 7 часов вечера. Она была в пиджаке, холодных сапогах, подшлемнике, овчинных рукавицах. За плечами у нее висел рюкзак, через плечо - сумка с горючей жидкостью. Один из немцев прижал ее к печке, двое других производили обыск. Во время обыска присутствовали еще 15-20 немцев, которые жили в этом доме. Они все время над ней смеялись и кричали: "Партизан, партизан!" Вначале с нее сняли рюкзак, затем сняли сумку с горючей жидкостью. Под пиджаком у нее нашли наган, который висел через плечо. Немцы ее раздели: сняли с нее пиджак, подшлемник, курточку, сапоги. Осталась она в ватных брюках, носках и нижней кофточке белого цвета.
    При обыске переводчик не присутствовал. Никаких вопросов ей немцы не задавали, а лишь переговаривались между собой, смеялись и несколько раз ударили ее по щекам. Держала она себя при этом мужественно, ни одного слова не произнесла. Обыск в этом доме продолжался не более 20 минут.
    После обыска старший из них скомандовал: "Рус! Марш!"
    Она спокойно повернулась и вышла со связанными руками в сопровождении немецких солдат из этого дома на улицу. Немцы привели ее в дом гр. Ворониной А. П., где размещался немецкий штаб войск связи. Войдя в дом, немцы, приведшие ее, закричали: "Матка! Рус! Это она сожгла дом!" Здесь ее вторично обыскали. Бутылки с горючей жидкостью показывали гр. Ворониной и говорили: "Вот, матка, чем дома поджигают", - и после этого повесили сумку с бутылками на шею этой девушке. Гр. Ворониной немцы приказали лезть на печку, а сами стали раздевать эту девушку. Они сняли с нее брюки, и она осталась в одном нижнем белье, после чего офицер стал спрашивать у нее по-русски: "Ты откуда?" Она ответила: "Из Саратова". "Куда ты шла?" Ответ: "На Калугу". - "Сколько времени ты переходила линию фронта?" Она ответила: "Три дня". "С кем ты была?" Ответ: "Нас было двое, подруга моя была задержана немцами в Кубинке". - "Сколько ты сожгла домов?" Ответ: "Три", "Что ты еще сделала?" Она ответила: "Больше я ничего не делала и говорить больше ничего не буду". Этот ее ответ взбесил офицера, и он приказал четырем солдатам пороть ее. Пороли они ремнями, с перерывами, ударили они ее ремнями более 200 раз. Они пороли и спрашивали ее: "Скажешь или не скажешь?" Но она все время молчала, ни одного слова не произнесла. Лишь в конце порки от сильной боли вздохнула и сказала: "Бросьте пороть. Я больше ничего вам говорить не буду". Во время порки офицер несколько раз выходил в другую комнату и держался за голову руками так, как будто сам не мог смотреть на эту картину. Затем ее вывели в другую комнату в одной нижней рубашке. Вид у нее был измученный, ноги и таз посинели от ударов.
    Держала она себя мужественно, гордо, отвечала на их вопросы резко.
    Во время порки в дом приходили несколько сотен немцев, которые смотрели и смеялись.
    После порки в 10 часов вечера из дома гр. Ворониной ее, босую, со связанными руками, в одной нижней рубашке, по снегу повели в дом гр. Кулик В. А., где жили 25 немцев. Войдя в дом, немцы закричали: "Матка! Поймали партизана". Ее посадили на скамейку. Она стонала от боли. Губы у нее были черные, запекшиеся от жара, лицо вздутое, лоб разбит. Она попросила пить. Вместо воды один из немцев поднес ей под подбородок горящую керосиновую лампу без стекла и сжег ей подбородок.
    Посидев полчаса, немцы потащили ее в нижней рубашке и босиком на мороз. Водили ее босую и раздетую на морозе минут 20. Затем привели обратно в дом, через 10-15 минут опять повели на мороз, затем опять привели в дом,
    Так продолжалось с десяти часов вечера до двух часов ночи. Все это делал 19-летний немец, приставленный к ней. В два часа ночи этого немца сменил другой, которого приставил к ней офицер. Этот немец положил ее на скамейку спать. Немного полежав, она по-немецки попросила у него развязать ей руки. Он развязал ей руки. Она уснула и спала три часа. В 7 часов утра к ней подошла хозяйка дома Кулик П. Я., которой удалось с ней немного поговорить.
    Вот о чем она с ней говорила. Хозяйка спросила: "Откуда ты?" Она ответила: "Московская". - "Как тебя зовут?" Она промолчала. "Где твои родители?" Она промолчала... Затем она посоветовала хозяйке уходить из деревни от немцев... В заключение она сказала: "Победа все равно за нами. Пусть они меня расстреляют, пусть эти изверги надо мной издеваются, но все равно нас всех не расстреляют".
    Во время разговора присутствовали несколько немцев, но они русского языка не знали. Один немец спросил у нее: "Где Сталин?" Она ответила: "Сталин на посту". Затем отвернулась и сказала немцу: "Я больше с вами разговаривать не буду!" После этого хозяйку выгнали из дома. Ее перевели на нары, она легла, а сотни немцев приходили смотреть на нее. Это все было в 8 часов утра.
    В 9 часов утра пришли три офицера с переводчиками и начали ее допрашивать. При допросе, кроме немцев, никого не было в этой комнате, так как хозяйку и хозяина дома они выгнали, но хозяин дома задержался в другой комнате и слышал допрос.
    Как только вошли офицеры, то она им сказала: "Вот ваши немцы оставили меня совсем разутой и раздетой". Один из офицеров приказал ей принести брюки. Ей дали надеть мокрые ватные брюки, принесенные с улицы. После этого начали ее допрашивать. Переводчик несколько раз спрашивал: "Откуда ты, как тебя зовут?" Но она ни единого слова не произнесла. Больше ей никаких вопросов не задавали. Брюки, принесенные ей, она надеть сама не могла, так как ноги у нее были отморожены и стоять на ногах она не могла... Надевала брюки она сидя, при помощи одного офицера, другие же офицеры кричали на нее: "Быстрее одевайся!.."
    После этого в 10 часов 30 минут утра ее вывели на улицу к приготовленной заранее виселице.. Вокруг нее шла большая толпа пеших и конных немцев, который направлялись к виселице. У виселицы уже собралось много немцев и гражданских. Как только вывели ее из дома, то ей повесили на шею фанерную табличку с надписью: "Поджигатель домов". Написано было по-русски, и по-немецки...
    От дома до виселицы она шла ровно, гордо, с поднятой головой. Когда привели ее к виселице, то офицер скомандовал расширить круг зрителей. После этого стали ее фотографировать. Фотографировали ее с трех сторон: спереди, с боку, на котором висела сумка с горючей жидкостью, и сзади (каждый раз ее поворачивали).
    В момент съемки она произнесла следующие фразы: "Граждане! Вы не стойте, не смотрите. Надо помогать воевать Красной Армии. Это моя смерть - это мое достижение".
    Один офицер за эти слова замахнулся на нее кулаком и хотел ударить, другие закричали. Но она продолжала говорить: "Товарищи! Победа будет за нами". Обращаясь к немецким солдатам, она сказала: "Немецкие солдаты! Пока не поздно, сдавайтесь в плен!"
    Офицер злобно заорал: "Рус!.." Но она опять продолжала говорить: "Советский Союз непобедим и не будет побежден!" Затем поставили под веревку деревянный ящик. Она без всякой команды сама поднялась на ящик. Немец стал надевать ей на шею петлю. Она успела еще произнести:
    "Сколько нас ни вешайте, но всех не перевешаете! Нас 170 миллионов. За меня вам товарищи отомстят!"
    Это она произнесла уже с петлей на шее. Она схватила петлю рукой, хотела еще что-то сказать, но солдат ударил ее по рукам и выбил из-под ног ящик. Народ, присутствовавший здесь, и солдаты разошлись.
    В течение трех дней возле виселицы стояли немецкие часовые. Так провисела она полтора месяца. Повесили ее в центре села, на перекрестке дорог. За три дня до отступления немецкое командование приказало снять ее с виселицы и закопать в землю...
    Из всего изложенного можно сделать вывод, что комсомолка Космодемьянская Зоя Анатольевна вела себя как истинная патриотка социалистической Родины и погибла смертью героя, как подобает дочери Ленинского комсомола..."
    Зою казнили 29 ноября 1941 года. Она пережила на двадцать четыре дня Женю Полтавскую, Шуру Луковину-Грибкову и других своих однополчан из группы Кости Пахомова. В тот субботний день захлебывался в крови фашистский "Тайфун" под Москвой. Далеко на юге Красная Армия освободила Ростов-на-Дону, и весть об этом прозвучала похоронным звоном для измотанных германских войск под осажденной столицей. Войска Ленинградского фронта отбросили захватчиков к югу от железной дороги Волхов - Тихвин. Великий смысл этих славных операций крылся в том, что на юге и на севере, на всем огромном фронте от Черного до Баренцева моря и в тылу гитлеровцев воины Красной Армии и партизаны сковывали войска вермахта, не давая Гитлеру перебросить их на Москву.
    Какие задачи ставили перед разведгруппами командир и комиссар части? Очень ответственные. И задачи эти прямо вытекали из самых насущных нужд фронта. Командующий Западным фронтом генерал армии Жуков, его заместитель генерал-полковник Конев и начальник штаба генерал-лейтенант Соколовский хотели знать как можно больше о гитлеровских армиях и танковых группах, рвущихся к Москве. Каковы направления главных ударов? Каковы силы фланговых группировок противника? Какие производит он сосредоточения и перегруппировки бронетанковых и общевойсковых соединений? И наконец, есть ли у врага резервы под Москвой? ..
    Если на первом задании Зоя была брошена с разведгруппой на разведку фланговой ударной группировки гитлеровцев в районе Волоколамска, то на второе задание она шла с группами Крайнева и Проворова, чтобы прощупать тылы врага в центре нашего фронта.
    Разведка дала все, что она могла дать, хотя тогда мы, конечно, еще не знали, что к 5 декабря 1941 года потери вермахта и СС, по данным противника, составляли 750 000 человек, или 23 процента от общего числа в 3 500 000 солдат и офицеров. Много лет спустя маршал Советского Союза Жуков отмечал, что при создании ударных группировок для проведения второго этапа операции "Тайфун" враг допустил роковые просчеты: ударные фланговые группировки состояли из измотанных танковых соединений и имели недостаточное количество общевойсковых соединений, а, центральная группировка врага не сумела нанести связующий удар. "Это дало нам возможность, - писал маршал,- свободно перебрасывать все резервы, включая и дивизионные, с пассивных участков, из центра к флангам и направлять их против ударных группировок врага".
    "Когда меня спрашивают, - писал в своей известной книге "Воспоминания и размышления" Георгий Константинович Жуков, - что больше всего запомнилось из минувшей войны, я всегда отвечаю: битва за Москву... Благодарные потомки никогда не забудут огромную организаторскую работу партии, трудовые героические дела советского народа в тот период и ратные подвиги воинов.
    Выражая глубокую благодарность всем участникам битвы, оставшимся в живых, я склоняю голову перед светлой памятью тех, кто стоял насмерть, но не пропустил врага к сердцу нашей Родины, столице, городу-герою Москве. Мы все в неоплатном долгу перед ними".
    "Нашей разведке, - отмечал маршал Жуков, - удалось установить сосредоточение ударных группировок на флангах фронта обороны и правильно определить направления главных ударов".
    "К первым числам декабря, - указывал маршал,- немецко-фашистским войскам был нанесен большой урон. Коммуникации врага, протянувшиеся более чем на тысячу километров, находились под постоянными ударами партизанских отрядов, которые своими героическими действиями срывали снабжение войск противника, работу его тыловых органов".
    Разумеется, только активная разведка могла уточнить силы и намерения врага, обеспечить нашему командованию свободу маневра. Разведка выполнила свою задачу. И в этом бессмертная заслуга и Зои и ее однополчан- разведчиков генерала армии Жукова.
    Враг выбивался из сил, и очень важно было рвать его коммуникации, связь, крушить его тылы. И в этом была заслуга Зои и ее друзей.
    Огромную роль в достижении победы в Великой Отечественной войне сыграл разгром Красной Армией гитлеровцев под Москвой.
    "Народ никогда не забудет, - писали москвичам в 1944 году жители восставшего Парижа, - что Красная Армия уничтожает германскую армию благодаря героическому сопротивлению московского народа в тяжелые дни 1941 года. Спасибо Москве!"
   
   
    8
   
    О чем думала Зоя в последнюю ночь в своей жизни - ночь перед казнью? Вспоминала свою короткую восемнадцатилетнюю жизнь? Перед лицом смерти человек всегда стремится оглянуться на прожитые годы. У Зои их было так мало.
   Родилась Зоя 13 сентября 1923 года в тамбовском селе с поэтичным названием Осиновые Гаи, на островке среди ржаного моря, в краю волчьих оврагов, свирепых вьюг и нежных весен.
    Мать Зои, Любовь Тимофеевна, урожденная Чурикова, была сельской учительницей, выпускницей гимназии в городе Кирсанове, отец -Анатолий Петрович, бывший красноармеец, веселый, добрый человек, заведовал избой-читальней.
    Ходить, по свидетельству матери, Зоя начала в одиннадцать месяцев, говорить - в два года. У девочки было смуглое лицо, красивого разреза блестящие серые глаза, чуть прикрытые веками, волнистые темные волосы. С малолетства Зоя любила слушать сказки бабушки Мавры Михайловны, любила ухаживать за братишкой Шурой - он был младше ее на два года, любила шлепать босиком по лужам под грибным дождиком, кататься на подводах с душистым мягким сеном, лазить по деревьям.
    Первым великим приключением в ее жизни была поездка в Сибирь в 1929 году. Ощущение необъятности Страны Советов осталось у нее навсегда. Целую неделю добирались Космодемьянские до Канска. Мать и отец стали учительствовать в деревне Шиткино в Енисейском округе. Шестилетнюю Зою очаровала таинственная тайга, заколдованное царство могучих кедров, густых елей и непролазных пахучих малинников, в которых, глядишь и медведя ненароком повстречаешь.
    Пожалуй, мать впервые убедилась, что у дочери необыкновенной твердости характера, глядя, как отец учил Зою плавать в быстрой и широкой сибирской реке. Он выплыл с Зоей на глубину и выпустил ее из рук. Зоя наглоталась воды, отчаянно работая руками и ногами, ей казалось, что она тонет, но она не потеряла голову, не произнесла ни звука и - выплыла к берегу Енисея.
    От Сибири остались в памяти пятидесятиградусные морозы, гонки на санках с крутой снежной горы, счастливые семейные вечера с золотым светом керосиновой лампы, ни с чем не сравнимые домашние пельмени. Зое было всего семь лет, когда в ее юную чуткую душу запал страшный рассказ о случившемся в Канском уезде зверском убийстве кулаками семи деревенских коммунистов. Это было в год, когда Зоя научилась петь задушевные и волнующие песни сибирских партизан. Могла ли девочка думать тогда, что и она станет партизанкой!..
    Зою и подросшего Шуру ждало новое большое приключение- переезд в Москву. Зое было восемь лет, когда она впервые увидела столицу, Кремль, Красную площадь, Мавзолей Ленина. .. Поселились в одной тесной комнатке в двухэтажном домике близ Тимирязевской академии, в которую поступил на работу папа. Первого сентября 1931 года Зоя и Шура (не сидеть же братику одному дома) пошли в одну школу, в один класс, в котором учительствовала Любовь Тимофеевна. Жила тогда семья Космодемьянских в домике на Старом шоссе, потом переехала в дом 7 на Александровской улице.
    Школе Зоя отдавалась целиком, всегда училась на пятерки и четверки...
    Рано в жизни познала Зоя настоящее горе - внезапно заболел и умер отец. Всегда сдержанная девочка дала волю безудержным слезам. И долго потом плакала она по ночам, только бы не расстраивать маму. Маме было трудно - она преподавала теперь сразу в двух школах. С той поры стала Зоя не по годам серьезной девочкой.
    Тем более что пора эта совпала с новым приключением и великим открытием - открытием книги. Читала Зоя запоем. В новой, великолепной школе (20-й, куда Любовь Тимофеевна перевела ребят в 1933 году) была большая библиотека.
    Книги для настоящего путешественника-книжника - это целый материк. Шестой континент. И есть на этом континенте, где каждый сам себе Колумб, безбрежная и чудесная страна, имя которой - Пушкин. С Пушкина и началось Зоино открытие шестого материка. А потом в библиотечном формуляре Зои стали появляться все новые имена: Гайдар, Гарин, Тургенев, Гоголь, Свифт, Чехов, Маяковский.
    Любимой учительницей Зои была Вера Сергеевна Новоселова, преподававшая литературу в 7, 8 и 9-м классах. За сочинения Зоя получала только "отлично".
    Семья Космодемьянских жила в комнатушке на первом этаже старого деревянного дома на Александровской, с палисадником, заросшим кустами боярышника. Жили Космодемьянские по-спартански. В комнате помещались только две кровати, так что единственный мужчина в семье - Саша - спал на полу. Приходилось таскать воду из колонки, дрова. Зоя готовила в общей кухне на керосинке.
    А время было прекрасное, необыкновенное было время. Дети росли вместе с державой, жили ее радостями и тревогами. Сиянием Челюскинской эпопеи озарились тогда будни каждого мальчишки, каждой девчонки. Зоя и Шура знали наперечет всех челюскинцев, всех летчиков-полярников. И уж конечно все они - Зоя, Шура и мама - побежали встречать приехавших в Москву челюс- кинцев.
    "Взвейтесь кострами, синие ночи!.." - пела пионерка Зоя у волшебного лагерного костра. "По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед..."- подтягивала она в пионерлагере усатому чапаевцу с орденом боевого Красного Знамени на груди. Во все глаза смотрела Зоя на героя-ветерана - этот человек видел Ленина, слушал его на Третьем съезде комсомола!
    Вскоре Зоя и Шура дружно "заболели"... Испанией,
   
    Москва передо мной стоит,
    Смеется, веселится,
    А вижу я сейчас Мадрид -
    Народную столицу...
   
    Шура рисовал знойные испанские пейзажи и батальные сцены - в нем рано открылся талант рисовальщика. Зоя молча переживала каждое сообщение из объятой огнем фашистского мятежа далекой романтичной страны. Она стала учиться стрелять из винтовки. На спор с девчатами прошла одна поздним дождливым вечером по Тимирязевскому парку.
    Однажды Зоя прочитала в сборнике о женщинах - героинях гражданской войны до слез взволновавший ее рассказ об отважной кубанской учительнице Татьяне Соломахе. Этот рассказ имел для Зои особое значение. Таня Соломаха бесстрашно приняла пытки и смерть в белогвардейском застенке, перед смертью бросила врагу в лицо слова гнева и презрения. Пример Тани запомнился Зое на всю жизнь. Не потому ли, утверждая связь времен, назвалась она Таней в фашистском плену?
    Уже в канун военной грозы Зоя с упоением читала Чернышевского, начала читать Ленина... Все говорили, что она кажется взрослее своих лет. В тридцать восьмом Зоя вступила в комсомол. Два ордена украшали ее комсомольский билет - ордена боевого и Трудового Крас- ного Знамени, завоеваннные комсомолом во время гражданской войны и в годы пятилеток. Зоя никогда не забывала номер своего билета: 0236208, день, когда она его получила. На вопрос, что главное в уставе, она ответила по-своему: главное - это отдать своей стране все силы и, если понадобится, саму жизнь.
    У Зои это не были красивые слова. С годами росла в ней нетерпимость к пустозвонству, ко всяческой фальши и лжи. О людях она судила с резкой прямотой, не делая поблажек и скидок и для друзей.
    Характер Зои получил новую закалку во время долгой, опасной и мучительной болезни - Зоя заболела менингитом. Сцепив зубы, Зоя молчала и тогда, когда ей делали самые болезненные уколы. Из больницы ее выписали зимой 1940 года в санаторий, и там, в Сокольниках, она познакомилась с одним из самых своих любимых писателей, с Аркадием Гайдаром, которому тоже суждено было погибнуть в партизанах, во вражьем тылу. (Аркадий Петрович Гайдар, будучи корреспондентом "Комсомольской правды", попал на Украине в окружение и отказался улететь на Большую землю с последним самолетом. Сражаясь пулеметчиком в партизанском отряде, он погиб в бою 26 октября 1941 года).
    Гайдар подарил ей на память книгу "Чук и Гек" с надписью, которую она запомнила наизусть: "Что такое счастье - это каждый понимает по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской стра- ной".
    Зоя по-хорошему завидовала Гайдару, этому большому, высокому, сильному человеку. Подумать только, в шестнадцать мальчишеских лет полком командовал! А что сделала Зоя в те же годы? Обучила безграмотную женщину, жену сапожника, в порядке шефства, читать и писать, посадила липу и яблоню в школьном саду.." Вот и все!
    Особенно крепко заставила ее задуматься о своем месте в жизни встреча пионеров 20-й школы с прославленной летчицей Героем Советского Союза Гризодубовой. С этой встречи Зоя стала готовить себя к подвигу...
    Двадцать первое июня 1941 года было для Зои и Шуры замечательно веселым днем: их 9-й класс "А" провожал в большую жизнь выпускников школы. Зоя много танцевала, а после школьного вечера допоздна гуляла и по душам говорила с подружкой и одноклассницей Ирой о любви. Ира считала, что Зое вряд ли повезет в любви - уж слишком она требовательна к людям, чересчур высоки у нее мерки. А до войны оставалось несколько часов...
    По комсомольской путевке Шура уехал на трудфронт копать окопы. Зоя жила жизнью военной Москвы - бомбежки, плохие вести с фронта, карточная система, работа "на картошке". Тринадцатого сентября Зое исполнилось восемнадцать лет. В октябре Зоя вернулась из совхоза в Москву и не узнала столицы - Москва стала фронтовым городом. Шура работал токарем на военном заводе "Борец". Зоя училась на курсах медсестер, вступила в дружину противовоздушной обороны, и все время казалось ей, что она слишком мало делает для фронта.
    Прошел день первого сентября, а занятия в 20-й школе не начинались. Школа эвакуировалась во Владимирскую область. Странно выглядело здание школы, заполненное не учениками, а военными. Оставшиеся в Москве ученики 20-й ходили заниматься на консультпункт.
    Я был на год моложе Зои, учился в 187-й московской школе и жил тогда с Зоей одной мечтой - на фронт, на фронт, на фронт!
    Уходя в часть, Зоя писала матери: "Мама! Я ухожу на фронт к партизанам. Ты пойми, мама! У меня нет сил стоять в стороне, когда фашисты топчут нашу землю и приближаются к Москве".
   
   
   
    9
   
    Шестнадцатого февраля 1942 года Президиум Верховного Совета СССР своим Указом присвоил посмертно Зое Космодемьянской звание Героя Советского Союза. Ровно через месяц Всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин вручил матери Зои, Любови Тимофеевне, грамоту о присвоении Зое этого высшего звания воинской доблести.
    Зоя Космодемьянская стала первым Героем в своей части. Спустя полтора месяца -это было 7 мая 1942 года, в разгар весны,- останки Зои были перенесены в Москву, на Новодевичье кладбище. Ее боевые друзья клялись отомстить за Зою на заданиях в тылу врага. Военный оркестр играл "Вы жертвою пали в борьбе роковой. ..". Прах Зои несли Борис Крайнов, секретари ЦК и МК комсомола. Клава Милорадова несла большой портрет Зои, написанный ее товарищем по части Володей Карякиным.
    Этот портрет висел потом в клубе в/ч 9903 на Красноказарменной, прямо над сценой. Улетая на задание во вражеский тыл, каждый воспитанник части уносил в сердце ее образ.
    ...Весной из части перевели на фронт "Папашу" - так любовно называли комиссара - Никиту Дорофеевича Дронова.
    С виду это был ничем вроде не примечательный, лысоватый, узкоплечий, худощавый человек с лицом пожилого рабочего, с лукавым прищуром серых глаз.
    В жизни юношей и девушек, "обдумывающих житье", очень важно на пороге возмужания встретиться с таким человеком, который стал бы добрым наставником. Таким человеком был для Зои "Папаша", Никита Дорофеевич Дронов, комиссар фурмановской школы, олицетворявший для тех, кто уходил в тыл врага, партию и советскую власть. "Папаша" завораживал слушателей рассказами о встречах с Лениным, Свердловым, с Чапаевым и Фрунзе. Удивительно привязывались к нему комсомольцы, знавшие его всего по двум- трем беседам. Уходя, они сдавали комиссару комсомольский билет, и прощальные его слова, последнее рукопожатие было для каждого дороже и нужнее напутственных речей, барабанного боя и духового оркестра. В части знали наизусть его биографию - биографию большевика, ровесника века. Питерский рабочий, участник штурма Зимнего, герой гражданской войны, рядовой строитель Красной Армии. Живая связь с "Папашей" была для молодых бойцов части связью с Октябрем, с Лениным. Именно "Папаша" сказал группам Крайнева и Проворова последнее напутственное слово в красном уголке перед выходом на задание. Снова повторил он наказ наркома обороны, произнесенный с трибуны Мавзолея во время военного парада, который состоялся 7 ноября, всего за пару недель до похода комсомольцев в тыл врага: "Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!" И еще он припомнил слова Сталина, произнесенные в речи 6 ноября на торжественном заседании в зале станции метро "Площадь Маяковского", - о необходимости истребления немецких оккупантов, вторгшихся в пределы нашей Родины с целью ее порабощения. "Наше дело правое, победа будет за нами!" Эти слова звучали в ушах уходивших во вражеский тыл комсомольцев-добровольцев. То был голос партии, то был завет Родины.
    Это он, комиссар Дронов, говорил Зое и другим комсомольцам- добровольцам:
    - Прекрасные, замечательные мои ребята! Вы - цвет московского комсомола, избранники столичной молодежи. Юные ленинцы! Презрение к смерти - вот ваш священный долг. Трус умирает сотни раз, а герой умирает лишь однажды! Его бессмертие - в памяти народной. В тылу врага ты не только боец, но и полпред партии и народа, пропагандист и агитатор. Важно не только бить врага, но и нести большевистскую правду исстрадавшемуся народу. Скажи всем, что мы никогда не сдадим Москву. Будь готов к любым страданиям, если попадешь в лапы врага, но язык завяжи узлом. Твоя жизни до последнего дыхания, до последней капли крови принадлежит партии. Бей фашистскую мразь! Око за око, челюсть за зуб!
    Бойцам войсковой части 9903 крепко повезло: на пороге боевой юности повстречались они с добрым и умным наставником, настоящим коммунистом и комиссаром,
    Петр Лидов, автор прогремевших на весь мир очерков "Таня" и "Кто была Таня", постоянно возвращался к мысли о Зое. Он задумал, воюя далеко от Петрищева, на украинской земле, третий очерк: "Все о Зое". По записным книжкам фронтового корреспондента "Правды" видно, что этот партийный газетчик, боевой правдист твердо намеревался рассказать все о потрясшем его подвиге русской Жанны д'Арк, написать книгу о Зое.
    Немцам помог схватить Зою некто Свиридов, полицай, подлый изменник Родины. После бегства гитлеровцев он остался в Петрищеве, надеясь уйти от расплаты, но возмездие скоро настигло его. Во фронтовых дневниках Петра Лидова есть запись:
    "9 июля 1942 г.
    Сегодня в трибунале войск НКВД Московского округа читал дело Свиридова, предавшего Таню... О том, что он участвовал в поимке Тани и первым заметил ее, мне говорили в Петрищеве еще 26 января. Я был у него, и он вел себя весьма подозрительно..."
    Гневный рассказ о предателе тоже должен был войти в очерк "Все о Зое". Для правдиста Лидова правда всегда была священна.
    Петр Лидов страстно интересовался судьбой убийц Зои, и прежде всего участью подполковника Рюдерера. Он писал: "Я верю, что мне удастся допросить подполковника Рюдерера. Как знать, может быть, мне посчастливится и расстрелять его". Ему не суждено было узнать о том, как пришло полное возмездие к Зоиным палачам, но он знал, что возмездие это неотвратимо. Однажды, почти через два года после казни Зои, в редакцию "Правды" зашел специально приехавший с фронта разведчик. Он принес пять трофейных фотографий, отпечатанных на бумаге фирмы "Кодак". Эти фотографии были изъяты из бумажника "остландрейтера" Курта Овелца, унтер-офицера 332-го полка 197-й пехотной дивизии вермахта, убитого метким выстрелом снайпера Бондарева под Потаповом. Пять кадров из пути Зои на Голгофу. Пять шагов в бессмертие. Редактор "Правды" Поспелов срочно вызвал Лидова с фронта. Очерк Лидова "Пять фотографий", опубликованный 24 октября 1943 года, звал к мести. Снова всколыхнул всю страну подвиг Зои. Снова обжигал он сердца людей, бросал их с новой яростной силой в бой.
    Лидов и фотокорреспондент Струнников крепко сдружились за войну. Струнников был когда-то геологом, ходил в полярный поход на "Красине", пробирался в тыл врага с партизанами Подмосковья, фотографировал аэростаты воздушного заграждения над Москвой. Бдительные москвичи не раз доставляли фотокорреспондента в милицию как "шпиона". На фронте он был контужен и ранен. С Лидовым Струнников сошелся благодаря командировке в Петрищево.
    На Полтавском аэродроме Лидов, Струнников и бывший с ними корреспондент "Правды" Александр Кузнецов попали под немецкую бомбежку - первую бомбежку этого аэродрома. Лидов побежал к брошенному зенитному пулемету, помог сбить "юнкерс" и погиб с двумя своими товарищами-правдистами, когда самолет этот упал почти совсем рядом и бомбы его взорвались. Так 22 июня 1944 года, в день третьей годовщины войны, погиб коммунист, бывший серпомолотовец, майор Петр Лидов.
    Восхищенные подвигом Лидова и Струнникова американские летчики установили пропеллер над их могилой в Петровском парке Полтавы как напоминание о том, что погибли они, защищая боевую технику союзников.
    Рассказ о Зое остался незаконченным.
    Но главное было сказано.
    Во фронтовом блокноте Петр Лидов писал: "Хочу знать всю правду о Тане и всю правду рассказать о ней. Я в ответе за память об этой девушке перед людьми".
    Кто-то назвал Петра Лидова "вторым отцом Зои", большая правда в этих словах. Но у Зои было много братьев и сестер.
    Зою ее товарищи по отряду запомнили живой, решительной, раскрасневшейся на морозе, с блестящими главами. А Петр Лидов... Летом сорок третьего он писал в дневнике: "Есть много портретов Зои Космодемьянской. Одни художники добились портретного сходства с оригиналом, другие за сходством не гнались, старались" постичь и выразить внутреннюю сущность этого человека, его порыв, его идею. И те и другие портреты хороши, пока на них смотришь. Но когда я закрываю глаза, то представляю себе Зою, какой я видел её в первый и последний раз, - на снегу у разрытой могилы".
    А в моей памяти слились два образа Зои: Зоя на фотографни Сергея Струнникова, снявшего ее на снегу у могилы, и Зоя на портрете над сценой, сделанном с фотографии на комсомольском билете нашим отрядным художником Володей Корякиным, таким же, как Зоя разведчиком и подрывником.
    197-я дивизия вермахта. С ней у нас были особые счеты. Мы не забывали об убийцах Зои всю войну. Эту дивизию в вермахте называли Рейнско-Гессенско-Саарской 197-й дивизией, потому что она комплектовалась в Рейнской провинции, в провинции Гессен и в Саарской области. (Входя в 7-й армейский корпус генерала Фармбахера, 197-я дивизия приняла участие в боях за Рославль. Тогда дивизией командовал ее первый командир генерал-майор Мейер-Робинген, позднее смененный полковником Хане, бывшим командиром 507-го пехотного полка. В этой операции генерал особо отметил действия 332:го пехотного полка подполковника Рюдерера, 1 августа первым ворвавшегося на позиции советских войск и вступившего в свирепый рукопашный бой. Советские войска выбили солдат 332-го полка из захваченной ими деревни Глинки, которая несколько раз переходила из рук в руки, окружили подразделения 321-го полка. Так трудно дивизии еще нигде не приходилось. Тернист был путь и от Юхнова на Гжатск. Но все это были лишь цветочки - ягодки ждали дивизию под Москвой.
    "За меня вам товарищи отомстят!" Это были последние слова Зои, когда петля уже сдавила ей шею.
    Не ушли от возмездия немцы-палачи из 197-й Рейнско-Гессенской пехотной дивизии вермахта: и те, что били и пытали героиню, и те, что гоняли по снегу босиком, и те, кто надевал петлю на шею и фотографировал казнь юной партизанки для семейного альбома в Гессене или Рейнланде. Почти все они легли в московскую и смоленскую землю. Ранеными и обмороженными увезли в рейх многих других вояк.
    Первый гром возмездия грянул 6 декабря 1941 года. Первыми грозными мстителями, после наших разведчиков и подрывников, державших в страхе дивизию в октябре и ноябре, были бойцы 5-й армии, разгромившие в районе Минского шоссе передовые подразделения 197-й дивизии немцев. Под Дорохозом легли, отступая, многие гренадеры дивизии. Фельдмаршал Клюге- "Хитрый Ганс" - приказал 197-й обеспечить отход 4-й танковой армии по Старой Смоленской дороге и по Минскому шоссе, но Хане, Рюдерер и другие офицеры думали уже только о собственной шкуре. Бросая технику, бежали они на запад. Авиация Западного фронта и корпуса ПВО Москвы нещадно бомбила бегущих вспять "остландрейтеров" с воздуха. В боях за Верею отличилась наша 110-я стрелковая дивизия, бывшая 4-я дивизия народного ополчения Куйбышевского района столицы.
    Потом - почти через два года - снова грянул гром возмездия. Переформированная, пополненная дивизия была снова брошена во фронтовое пекло, и в одном из жестоких боев в октябре 1943 года не так далеко от Петрищева - под Ломоносовой и Потаповом на Смоленщине- ее разгромила славная Ярославская коммунистическая Ломоносовско-Пражская ордена Суворова и Богдана Хмельницкого 234-я стрелковая дивизия. Ненадолго пережил Зою ее обер-палач подполковник Рюдерер, командир 332-го полка 197-й дивизии вермахта...
    Вот что писал корреспондент газеты Калининского фронта "Вперед на врага" майор Долин 5 октября 1943 года: "Несколько месяцев назад 332-й немецкий пехотный волк, солдаты и офицеры которого зверски замучили Зою, был отмечен на одном участке нашего фронта. Узнав, что перед ними стоит полк палача Рюдерера, казнившего Зою Космодемьянскую, бойцы поклялись не оставить в живых ни одного солдата из этого проклятого полка. В боях под Вердином немецкий 332-й пехотный полк был окончательно разгромлен. Сотни гитлеровских трупов остались в развороченных дзотах и траншеях. Когда у пленного унтер-офицера полка спросили, что он знает о казни юной партизанки, тот, дрожа от страха, залопотал:
    - Это не я сделал, не я, это Рюдерер, Рюдерер.
    Захваченный на днях в плен другой солдат заявил, что в полку из тех, кто был под Москвой, спаслось всего несколько человек. Добрая половина всех солдат полегла у Вердина..."
    Так смоленский Вердин стал Верденом для 332-го полка.
    В боях против 197-й дивизии вермахта принимал участие и брат Зои - лейтенант-танкист Александр Космодемьянский.
    О его действиях писал в другой красноармейской газете - "Уничтожим врага" - майор Вершинин:
    "Действующая армия, 27 октября (по телеграфу). Части Н-ского соединения добивают в ожесточенных боях остатки 197-й немецкой пехотной дивизии... Опубликованные в "Правде" пять немецких фотоснимков расправы над Зоей вызвали новую волну гнева у наших бойцов и офицеров. Здесь отважно сражается и мстит за сестру брат Зои - танкист, гвардии лейтенант Космодемьянский. В последнем бою экипаж танка "КВ" под командованием Александра Космодемьянского первым ворвался во вражескую оборону, расстреливая и давя гусеницами гитлеровцев".
    Во время славной операции "Багратион" - операции по разгрому группы армий "Центр" и освобождению Белоруссии- 197-я дивизия, вновь пополненная, была снова разбита наголову. В ходе наступления наших войск Гитлер потерял тридцать командиров корпусов и дивизий, из коих девять были убиты, двадцать взяты в плен, один застрелился, а тридцать первый - командир 197-й пехотной дивизии полковник Хане - в июле 44-го пропал без вести в партизанском районе где-то у Борисова, где был и разгромлен 6-й армейский корпус 3-й танковой армии. Это был третий удар по 197-й.
    Старший лейтенант коммунист Александр Космодемьянский сполна отомстил за сестру. Среди первых пересек он границу СССР, первым форсировал тридцатиметровый канал Ландграбен со своей самоходной установкой из 350-го гвардейского тяжелого самоходно-артиллерийского полка. Штурмуя цитадель пруссачества крепость Кенигсберг в качестве командира батареи СУ-152, двадцатилетний брат Зои ворвался с ходу в форт "Королева Луиза". Взрыв вражеского снаряда оборвал его жизнь. Это случилось 13 апреля в бою за населенный пункт Фирбруденкруг.
    Посмертно Александру Космодемьянскому присвоено звание Героя Советского Союза. Пятого мая 1945 года его прах был перенесен с Королевской площади в Кенигсберге на Новодевичье кладбище в Москве, где его похоронили рядом с могилой Зои.
    Командир полка, в котором служил Шура Космодемьянский, прислал его матери письмо:
    "Вы отдали Родине самое дорогое, что имели, - своих детей.
    Война и смерть - неотделимы, но тем тяжелее переносить каждую смерть накануне нашей Победы".
    А боевые друзья Зои до самого Берлина мстили за свою подругу. Зоин боевой командир Борис Крайнов 5 марта 1943 года в бою за деревню Кошельки Ленинградской области пал смертью храбрых. Но друзья Зои действовали в тылу вермахта в Белоруссии, Польше и в самой Германии, до Берлина и за Берлином.
    Оглядываясь назад через тридцать лет после Победы, я поражаюсь отчаянной, воистину беззаветной отваге однополчан. Их мужеству изумлялись и войсковые разведчики, провожавшие их за кордон, и летчики, вслепую выбрасывавшие их в сотнях километров за передовой, и их собственные командиры и комиссары, подводя итог их работе. "Нас бросала молодость в сабельный поход..." Москва на осадном положении, Отечество в опасности - каким жаром загорались наши сердца!
    И, видно, правильна была грамматика, правилен был синтаксис того воспитания, той школы, что мы прошли с комсомолом до войны, в школьные, студенческие годы, раз нашим героям удалось вписать такие пламенные и бессмертные строки в историю Великой Отечественной войны. Поэмой-подвигом была и ныне не написанная история войсковой части 9903!
    Боевые товарищи "Тани" каждый год непременно приезжают в село Петрищево, на сельскую площадь, на которой обрела бессмертие наша Зоя, и на тот перекресток дорог на 86-м километре Минского шоссе, с которого пошла по всему миру бессмертная Зоина слава.
   




ПО СЛЕДАМ ПОДВИГА
    ПОВЕСТЬ О ВЕРЕ ВОЛОШИНОЙ ПО СЛЕДАМ ПОДВИГА

    - Так, в огне немецкой засады, на рассвете двадцать восьмого ноября сорок первого года расстались навсегда две подруги - Зоя Космодемьянская и Вера Волошина. Им не суждено было встретиться и узнать друг о друге. И товарищи и родные Веры много лет не знали, что произошло с Верой...
    Умолк старый учитель, и в классе стало совсем тихо.
    Не в первый раз слушают взволнованный рассказ о Вере Волошиной семиклассники московской 52-й восьмилетней школы-интерната - пионеры отряда имени партизана Лени Голикова. Второй год собирают они материалы о славной разведчице, обогащая школьный музей имени Веры Волошиной.
    Когда эти ребята еще только пришли в школу, построенную на широкой новой улице в Ховрино, недалеко от станции метро "Речной вокзал", их старшие товарищи уже заинтересовались партизанкой Верой. Так что теперешним семиклассникам уже тогда имя Веры стало знакомым, близким, родным.
    Столько же времени - целых семь лет, то есть полжизни, знают нынешние семиклассники и Михаила Георгиевича Гореминского, который всю свою трудовую жизнь - тридцать два года - преподавал русский язык и литературу, пока не вышел на пенсию.
    Но и став пенсионером, Михаил Георгиевич не мог расстаться со своей школой, с ребятами, со школьным звонком и классным журналом, с первым уроком нового учебного года и последней отметкой в дневнике. Двенадцать лет назад он стал воспитателем и четыре года вел одних и тех же ребят - с 5-го по 8-й класс. Это был пионерский отряд имени первой разведчицы космоса Валентины Терешковой. В 8-м классе многие ребята стали комсомольцами. Старый учитель вспоминает о них с большим чувством, с нежностью заботливого наставника.
    Он возил их по Волге, веря, что каждому нашему школьнику полезно в юные годы, когда сердце восприимчиво ко всему на свете, испить водицы из матери русских рек, прикоснуться душой к истоку России, ступить на священный берег Сталинграда.
    Старый учитель сажал с ребятами деревья в "Аллее партизан Подмосковья", рыл лунки - почти такие, какие выкапывали партизаны, чтобы уложить в них взрывчатку и мины. 27 октября 1967 года ребята посадили в этой Аллее три молоденьких трехметровых деревца, посвятив одно памяти Зои Космодемьянской, другое - Веры Волошиной, третье - памяти их подруги по части Тани Бауэр. А рядом посадили другие липы - в честь и память других разведчиц Западного фронта: Лели Колесовой, Тамары Маханько, сестер Зои и Нины Суворовых, Зины Морозовой. Каждый год расцветает медоносным липовым цветом на фоне нового здания Московского университета Партизанская аллея. Пройдут годы, и на двадцать пять метров поднимутся ввысь пышные липы. И стоять они будут, как уверяют знатоки ботаники, целых четыреста лет. Таков срок их жизни.
    Сажать и ухаживать за "партизанскими" липами помогали пионеры и комсомольцы 25-й школы-интерната, 201-й школы имени Зои и Шуры Космодемьянских и группа студентов Кооперативного института - так теперь называется институт, в котором училась Вера Волошина.
    После войны случилось так, что факультет Института народного хозяйства имени Плеханова, на котором училась Вера, отошел к Кооперативному институту, и этот институт считает теперь Веру своей.
    Кстати, знаете ли вы адрес Московского кооперативного института? Станция Перловская, улица Веры Волошиной, 12. Много ли у нас в стране высших учебных заведений на улицах, носящих имена недоучившихся студентов? Да, Вера не доучилась. Она так и осталась студенткой. Студенткой МКИ - Московского кооперативного института.
    Со временем ребята отряда имени Валентины Терешковой окончили восьмой класс и ушли кто куда: одни - учиться дальше, другие - работать на московские заводы и фабрики. Старый учитель провожал их с радостью (как же: его воспитанники вступали в большую жизнь) и с печалью (все они были его сыновьями и дочерьми, и, уходя, его дети уносили с собой частицу его души).
    А кто же будет ухаживать за липами Зои, Веры и Лели в "Аллее партизан Подмосковья"? Кто станет хозяином музея Веры Волошиной?
    Эстафету всех хороших и добрых дел отряда имени Валентины Терешковой приняли подросшие ребята шестого класса - отряд имени партизана Лени Голикова.
    Дважды ходил походом отряд Лени Голикова по следам Веры Волошиной - через Наро-Фоминский район на Прошково, Головково, Грибцово, Якшино, Подушкино, вдоль берегов Нары и Нарских прудов.
    Веселой озорной гурьбой шли они по некогда заминированным полям, порой не замечая мелких ложбинок на месте прежних окопов и блиндажей, азартно искали стреляные ржавые гильзы, с замиранием сердца рассматривали пробитую давно остывшим осколком красноармейскую каску, обнажали головы перед солдатскими обелисками в деревнях. Ведь почти у каждого мальчишки и у каждой девчонки кто-то в семье - или дедушка, или дядя, или еще какой-нибудь родич - не вернулся с войны, пропал без вести или пал смертью храбрых. В такие минуты доверчиво раскрывается юная душа, такие минуты запоминаются, оставляют след до конца жизни. И, что еще важнее, явно или скрытно дают о себе знать, когда жизнь зовет к подвигу.,.
    Кое у кого из пионеров отряда имени Лени Голикова на шее висела "Смена" или "Чайка", и юные фотографы часто щелкали фотоаппаратами там, где разведчики-крайновцы нажимали на спусковые крючки автоматов и винтовок. И потом снимки ходили по рукам, и каждый узнавал себя и снова вспоминал все этапы похода: ужин в лесу вокруг вечернего костра, час заката на притихшей Наре, шум ветра в вершинах сосен, которые видели, как шли бором "лесные призраки" - двенадцать парней и восемь девчат из отряда Крайнова - Проворова.
    Лучшие фотографии висят сейчас на светлых стенах классной комнаты, напоминая во время контрольных, на уроках алгебры, ботаники, английского языка о прежних походах и зовя к новым походам по Подмосковью.
    Мы идем школьным коридором, широким и шумным, залитым щедрым весенним солнцем. За окном белеют корпуса новостроек. А мы с Михаилом Георгиевичем помним, когда Ховрино было дачным Подмосковьем. Полчаса езды на электричке с Октябрьского вокзала, четвертая остановка, четырнадцатый километр. Москвичи приезжали сюда в санаторий "Ховрино" в усадьбе "бывших", как тогда говорили, Грачевых, снимали крестьянские избы под дачи на лето. В железнодорожном клубе показывали "Большой вальс" и "Если завтра война", дачники ловили на закате плотву в большом пруду села Ховрино. Михаил Георгиевич помнит даже, когда звонили колокола Головинского монастыря и в речке Лихоборке ловилась рыба.
    Для меня это уже незапамятные времена. Зато я помню, что немцев остановили всего километрах в пяти отсюда. Их основные силы наши войска задержали еще в Крюкове, а в район Химок, выполняя приказ генерала Гепнера, прорвались мотоциклисты-разведчики 62-го саперного батальона 258-й дивизии вермахта. Батальон был укомплектован жителями городка Виттенберга. Виттенбержцев наголову разгромили наши красноармейцы и рабочие-ополченцы. Это было 2 декабря 1941 года, в сильную вьюгу.
    Вот музей Веры Волошиной. Здесь бывают многочисленные экскурсии школьников и рабочей молодежи, нередко приходят делегации из-за рубежа. Книга отзывов полна благодарных, восторженных записей.
    Интерес к Вере Волошиной в школе огромен. Это сказалось и в том, что пионерская дружина добилась присвоения ей имени Веры, и в той любви, с которой оформлен школьный музей, посвященный героине-разведчице. Справедливости ради надо сказать, что пионерам крепко помогли не только вожатые и воспитатели, но и шефы - художники из Высшей художественной школы имени Сурикова. Все графические работы в музее выполнены с профессиональным блеском.
    Долго стоим перед портретом Веры. Светло-русые, с пепельно-золотистым отливом волосы, коротко остриженные, с косым пробором. Лицом немного похожа на артистку Зою Федорову, памятную всем по фильму "Подруги". Только в лице Веры, кроме девичьей нежности и мягкости, чувствовалась еще и воля и твердость.
    "Знакомо ли тебе имя Веры Волошиной, - вопрошает плакат, - девушки, которая сражалась в партизанском отряде рядом с Зоей Космодемьянской? Она была старше Зои, но ее судьба и жизнь во многом похожа на жизнь Зои. Жила в Кемерове веселая, неугомонная девочка, обыкновенная, каких много. Хорошо училась, увлекалась спортом, ходила на лыжах, бегала на коньках и даже была чемпионкой города по прыжкам в высоту. Перед самой войной Вера поступила в московский институт, а с первых дней войны встала в отряды бойцов. .."
    "Вы, наверно, очень беспокоитесь обо мне, - писала она домой. - Ничего страшного нет. Я ездила по специальному заданию, как и все комсомольцы Москвы. Мы делали укрепления на трудфронте". Затем Вера ушла в партизанский отряд...
    Отправляясь с группой партизан на очередное задание, Вера писала маме: "Я сейчас на фронте, мамочка, только не волнуйся, а потом смерть бывает только один раз". Это было последнее письмо партизанки...
    Как шел поиск следов разведчицы Веры Волошиной?
    Когда-нибудь будет написана история поиска, восстановившего подвиг Веры, а пока вот вкратце основные вехи этой истории.
    Насколько мне известно, впервые о Вере Волошиной упомянул в печати журналист Евгений Савинов: 11 декабря 1957 года он опубликовал в "Литературной газете" статью о партизанском отряде Бориса Крайнова. Со слов боевых подруг Веры - Клавы Милорадовой, Лиды Булгиной, Али Ворониной, Наташи Самойлович и других - журналист рассказал о том, как отбилась Вера от отряда, надвое рассеченного пулеметным огнем. Крайновцы ничего не знали о ее дальнейшей судьбе, считали, что она погибла под подмосковной деревней Якшино, однако вспомнили, как сообщил Савинов, что она была родом из Кемерова, а в отряд пришла из московского института.
    В начале февраля 1959 года в Ярославле вышла небольшая книжка Евгения Савинова "Зоины товарищи", добавившая новые подробности о Вере, о Борисе Крайнове и его друзьях-разведчиках. Как писали журналисты В. Рымашевский и А. Льдов в рецензии на эту книгу в газете "Советская Россия" от 24 февраля 1959 года, "до последнего времени считали, что товарищей Зои не осталось в живых...". Между тем как в то время, так и сейчас в Советском комитете ветеранов войны работали и работают активисты - ветераны, действует совет ветеранов части, объединяющий бывших разведчиков, среди которых имеются генералы, лауреаты, писатели, ученые.
    Евгений Савинов поведал, опять же по рассказам наших однополчан, о подвигах Бориса Крайнова на Витебщине, близ латвийской границы, где его группа за лето 1942 года пустила под откос 12 железнодорожных эшелонов и подорвала 22 автомашины и несколько мостов, содействовала организации двух партизанских бригад. Родственники Бориса Крайнова рассказали журналисту, что он, как видно из похоронного извещения, погиб на фронте под Старой Руссой.
    "Его могилу, - писала тогда "Советская Россия",- отыскали ленинградские пионеры, и сейчас над ней стоит скромный памятник, сделанный руками ребят. Обидно, что ярославские организации не позаботились увековечить память героя".
    Нет, Бориса Сергеевича Крайнова не забыли на родине. Из Ярославля мне пишут юные краеведы городской школы № 28. Они побывали на могиле Зоиного командира в Новгородской области, завязали дружбу со следопытами Ефремовской школы, шефствующими над могилой героя. Школьники-краеведы поддерживают связь с Александрой Васильевной, старенькой матерью Бориса, и его братом.
    Эстафету поиска приняли в редакции кемеровской молодежной газеты "Комсомолец Кузбасса". Через адресное бюро и по объявлению в газете разыскали прежних Вериных подруг, одноклассников и учителей, а главное - мать Веры. Клавдия Лукьяновна Волошина, проработав медсестрой в городской детской консультации, к тому времени вышла по болезни на пенсию.
    Сотрудник газеты "Комсомолец Кузбасса" В. Калачинский в 1958 году опубликовал в "Комсомольской правде" коротенькую, на две машинописных странички, заметку, в которой привел строки из последнего предсмертного письма Веры.
    Тогда все еще считалось, что Вера Волошина погибла в схватке с гитлеровцами у деревни Якшино. Позднее выяснились подлинные обстоятельства ее трагической гибели. Журналисту Георгию Николаевичу Фролову принадлежит большая заслуга - это он разыскал могилу Веры, первым узнал, как она погибла.
    Вот реликвии давних лет: фотография пятилетней Веры, Вера с матерью и отчимом, Вера с бабушкой и мамой. Вот о ком - о близких и родных ей людях - думала Вера в ту ночь перед броском через линию фронта на Наре. Думала и об отце, которого никогда не видела, - отец погиб в гражданскую войну. Всей душой привязалась Вера к отчиму, гордилась им как красным командиром, а он полюбил другую женщину, ушел, бросил семью. Что же, так бывает в жизни. Клавдия Лукьяновна, мать Веры, часто бывала в школе, побывала и в этом музее, но в последнее время она тяжело заболела, сказались годы и все пережитое.
    В шестнадцать лет Вера Волошина вступила в комсомол. Судя по фотографии, она носила тогда две длинных пушистых на концах косы.
    Росла Вера, и родной город рос у нее на глазах. Прежний заштатный Щегловск стал известным во всем Союзе городом Кемерово, одним из главных центров социалистического Кузбасса. Школа, в которой училась Вера, была лучшей в городе. В ней учились в основном дети рабочих коксохимического завода - самого первого крупного предприятия города. А кругом поднимались новые заводы; строилась большая ГРЭС, кипела, бурлила жизнь, приезжала отовсюду на стройки комсомольская молодежь.
    Для становления Веры, для формирования ее характера и нравственного облика было очень важно, что она жила не в какой-нибудь тихой заводи, а в кипучем, строящемся, молодом рабочем городе. Гимнастика, лыжи, коньки - все ее увлекало. Читала она запоем, но без разбору, потому что все ей было интересно. Ей повезло в ранней юности с дружбой и товариществом, со школьными подругами. И с девичьей любовью повезло- одна она была у нее и на всю жизнь.
    Искатели-следопыты дружины имени Веры Волошиной связались со многими школьными друзьями замечательной разведчицы, попросили рассказать их о том, какой была Вера в школе. В музее экспонируется несколько интересных писем, восстанавливающих облик юной Веры.
    Вот что пишет, например, Верина подруга Татьяна Бочкарева из Кемерова: "С Верой я училась с третьего класса. Из всех девочек, с которыми я училась, Вера оставила самое лучшее впечатление о себе. С товарищами Вера вела себя просто, вежливо, не задавалась, хотя Вера выделялась всесторонним развитием, хорошо училась. У меня сохранилась фотография седьмого класса 1934 года, на которой мы сняты как ударницы учебы. .. Вера хорошо ходила на лыжах, каталась на коньках, за что ее не раз отмечали в школе. Она хорошо рисовала, была художественным оформителем школьного журнала... Вера была вожатой пионерского отряда, редактором газеты, члeном литературного кружка. Мне это памятно потому, что я в 8-м, 9-м и 10-м классах неоднократно избиралась комсоргом. Вера была деловой, очень настойчивой девушкой. Она всегда была верна своему слову, даже в мелких вроде бы делах. Например, в одно время стало модным носить челку, и Вера, Зоя Иванова и я, сидя на уроке в 9-м классе, договорились постричь челку, но на следующий день только Вера пришла в школу с челкой! Она обрезала свои прекрасные косы. Все обступили ее, кто одобрял, кто ругал, называя ее "рыжей", а Вера задорно улыбалась, синие глаза ее блестели... Порой Вера могла и пошалить, остроумным замечанием на уроке вызвать смех своих товарищей... Чаще всего это случалось на уроках Аркадия Васильевича Мироненко, учителя литературы в 9-м классе, нашего всеобщего любимца..."
    В других письмах тоже запечатлены живые черточки Веры. Мы узнаем, что с юных лет Вера любила поэзию Пушкина, Лермонтова, Маяковского, тайком сама сочиняла стихи, отличалась жизнерадостностью, а порой и озорством, была преданным, стойким товарищем, другом, дружбой своей дарила сверстников щедро и безоглядно.
    В 1937 году Вера училась в 10-м классе. В одном классе с ней учился парень, с которым Веру связывала не только дружба. Парня звали Юра Двужильный, и был он красив - ничего не скажешь. Хорошей парой были Вера и Юра. Они любили вместе ходить на лыжах в зачарованном сосновом бору, в тайге, вдоль берега Томи. В тайге жгли костер, пели песни. На войне Юрий Двужильный стал капитаном, командиром стрелкового батальона. Еще за финскую кампанию получил орден Красного Знамени. Боевой был командир. И один из тех, на кого равнялась Вера Волошина. Они обещали любить друг друга вечно. Но вечность отмерила их любви обидно малый срок. Юра пережил Веру всего на два с половиной года - пал смертью героя под Могилевом. Посмертно капитану Юрию Двужильному было присвоено звание Героя Советского Союза.
    Казалось бы, эка важность - прыгнуть выше всех! Но Верин прыжок на городской эстафете сыграл громадную роль в ее жизни: после окончания десятилетки городской совет спортобщества "Химик" направил ее в Московский центральный ордена Ленина институт физической культуры!
    Но в этом институте на улице Казакова Вере не суждено было долго учиться. Подвела ее глупейшая случайность: заболела гриппом, а грипп дал тяжелое осложнение на ноги и на сердце. Пришлось, потеряв год, перейти в другой вуз - в Плехановский институт, хотя профессия экономиста вначале вовсе не привлекала ее.
    Однако пришлось заняться товароведением, статистикой, бухгалтерией, экономикой торговли. Впрочем, что бы Вера ни делала, она со своего неизбалованного детства привыкла делать хорошо. И наверняка из нее получился бы прекрасный экономист.
    С болезнью сердца она никак не хотела мириться. Назло своей судьбе поступила она, мечтая походить на Раскову, Гризодубову или Полину Осипенко, в Московский аэроклуб имени Чкалова. Скорее всего, Вера поступила в аэроклуб и стала прыгать с парашютом потому, что и в аэроклуб пошел и с парашютом прыгал Юра - Юра Двужильный, парень, которого она любила. Прыгала она с парашютом в Тушине, училась летать на "У-2". Но ни аэроклуб, ни новый институт не суждено было ей окончить.
    Надвигалась война. И Вера прекрасно это понимала и даже хотела, страстно хотела стать бойцом. Недаром училась она стрелять из винтовки, револьвера, пулемета "максим", не случайно стала водить мотоцикл.
    Вера неплохо играла на гитаре, но больше любила петь "По долинам и по взгорьям", чем "Васильки" или "Ах, зачем эта ночь...".
    Крепко подружилась она в институте с Ниной Цалит, ездила летом с подругой к ее родным в Завидово, а потом, весной 1941 года, добилась совместной поездки на производственную практику в Загорск.
    История всегда интересовала Веру, и она не уставала бродить по древней Троице-Сергиевской лавре, превращенной в антирелигиозный музей, ходила даже смотреть "святые мощи" Сергия Радонежского. Говорят, они были вскрыты в 1919 году, когда родилась Вера,- и оказались лишь ворохом костей, тряпья и ваты. Подумать только! Лавра основана в 1337 году. Какая немыслимая старина! Лавра - замечательный культурный памятник средневековой России, к которой у Веры пробудила большой интерес книга "Князь Серебряный". А мученики и страстотерпцы Андрея Рублева? Нет, Загорск - просто чудо! ..
    В Кемерове, в этом устремленном в будущее городе-стройке, Вера прониклась любовью к советской нови, в Загорске же она подпала под влияние русской старины. Она и прежде любила романы об этой самой старине, но седую Русь по-настоящему полюбила именно в Загорске. Как было не забиться ее сердцу, когда она узнала, что в 1380 году в этот монастырь приезжал перед Куликовской битвой князь Дмитрий Донской! Какие страсти разгорались здесь, под этими древними шатрами, в борьбе за великокняжеский престол. Как было не ощутить трепет, узнав, что в белокаменном главном соборе монастыря крестил Василий III своего сына, который вырос и стал Иваном Грозным! А разве можно спокойно слушать рассказ о шестимесячной обороне крепости-монастыря посадскими людьми, которые сожгли дворы и укрылись за этими могучими стенами, за грозными бойницами от войск Лжедмитрия II! Из этих ворот текли дружины народного ополчения Кузьмы Минина и Пожарского, поклявшихся спасти родную Русь. Вот в этих хоромах укрывался юный Петр, гонимый ненавистью бояр и стрельцов.
    Много, много надо знать, чтобы разобраться в вековом смешении эпох и стилей, прогуливаясь по монастырю. Упорно надо учиться читать, если хочешь, чтобы открылась тебе по-настоящему, вширь и вглубь, русская история. Только обнаженным сердцем можно почувствовать красоту рублевского иконостаса, рублевской росписи. Успенский собор. Величавый пятиглавый Никоновский придел, церковь Сошествия святого духа, церковь Зосимы и Савватия. Царские чертоги, пятиярусная колокольня- все это застывшая музыка, так похожая на музыку Мусоргского.
    Потом, через каких-нибудь четыре месяца, когда с Мавзолея Ленина на всю страну прозвучал зажига- тельный призыв партии: "Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!" - Вера, уже став разведчицей-партизанкой, не могла не вспомнить о своих думах в Загорске.
    В роковой день 22 июня 1941 года она снова гуляла с Ниной по лавре. Нахлынуло на нее странное чувство - будто все дальше засасывает ее в глубь веков, будто послали ее во вражий стан восставшие крестьяне лазутчицей, и вот она идет по древним камням лавры, чтобы разведать силы дворян и церковников в этой мощной крепости. И вдруг... Именно в Троице-Сергиевской лавре узнали Вера и Нина, что началась война.
    Отвечая на первый призыв ЦК комсомола, Вера в начале июля поехала с московскими студентами и школьниками копать окопы, противотанковые рвы на дальних подступах к столице.
    Поезда со студентами и старшеклассниками долго добирались до места назначения, - ведь в первую очередь на запад бросали стрелковые дивизии второго эшелона Западного фронта. Студенты ехали в товарных вагонах с песнями и смехом, будто на прогулку. Немцы бомбили станции, но Вера под бомбежку не попала - пронесло. Дивизии второго эшелона, которые должны были занять построенные укрепления, были срочно переброшены на фронт. Немцы сообщали в листовках, что форсирован Днепр и 16 июля взят Смоленск, но никто среди студентов этому не хотел верить.
    Всех девчат - вот обида какая!- отделили от ребят, разбили на роты, взводы, отделения, прямо как в армии. Но вместо винтовок раздали новенькие блестящие лопаты с длинными черенками. Каждой роте выделили участок, каждому землекопу - тоже. Ширина - полтора метра, длина - семь метров, глубина - три метра. Норма - девять кубометров в день. Мастер показал, как держать лопату, откуда начинать, как снимать дерн, куда выбрасывать землю. Работа подвигалась медленно. Через час-два невыносимо начинала болеть спина, градом лил пот, покалывало сердце, саднило намозоленные руки, но Вера упрямо продолжала копать, вплоть до пятиминутного "перекура". В обед раздали из котла полевой кухни по половнику пшенной каши в жестяных кружках. Многие девчата сбросили одежду, оставшись в трусиках и лифчиках. Загорать так загорать. К вечеру все обгорели до волдырей. У сибирячки Веры пунцово пламенел нос, горели алые плечи. Первый день на труд-фронте показался Вере самым длинным и тяжелым в ее жизни. Только к вечеру подкатил водовоз с бочкой воды. Потом - снова два долгих-долгих километра до полевой кухни. И снова - кружка жидкой пшенки. Кто-то из девчат разревелся. Вера с возмущением отвернулась от этих жалких слез. В тот вечер впервые не пели песен. В сараях, далеко от деревни, спали как убитые. А утром чуть свет опять за лопату. И так много-много недель подряд, безо всяких выходных, по двенадцать часов в сутки. Работа эта была бы невыносимой, не будь она добровольной, если бы комсомольцы-москвичи не понимали, как она нужна фронту, Москве.
    В конце июля над окопами стали появляться "мессеры" и "юнкесы", и Вера увидела первую кровь, первых убитых и раненых. Всем сердцем прочувствовала она горе народное, когда потянулись мимо окопов на восток скорбные колонны беженцев из западных областей.
    Особенно трудно приходилось на рубеже Ржев - Вязьма. Командовал строительством начальник инженерного управления фронта генерал-майор Невский. Вера только мельком видела этого генерала, когда он приезжал подбодрить молодежь. Ей не дано было знать, что в ноябре того же года генерал Невский, закончив большую минно-подрывную операцию, связанную с обороной Харькова, отдаст команду взорвать радиоминой генерала фон Брауна, коменданта и начальника гарнизона оккупированного гитлеровцами Харькова.
    Несмотря на кровавые мозоли, Вера подавала пример подругам, вырабатывая норму и смеясь:
    - Вот и первая профессия: землекоп!
    В самые трудные часы вспоминали, как Павка Корчагин строил железную дорогу...
    Первое серьезное столкновение с трудностями заставило приуныть кое-каких горе-романтиков, но не такова была Вера. Она не могла изменить самой себе. Да и что Юра подумал бы!
    В начале сентября студентов-старшекурсников отозвали в Москву на учебу.
    ...В это время я был совсем близко от Веры - рыл окопы полного профиля и эскарпы близ Рославля. Немцы прорвали фронт. Начали операцию "Тайфун", рванулись снова на восток, и моя рота лишь с огромным трудом сумела погрузиться в последний эшелон на станции Снопоть, что в сорока километрах восточнее Рославля..
    Вот почему так понятны, близки и дороги мне такие строки из письма Веры родным:
    "Вы, наверное, очень беспокоились обо мне. Ничего страшного нет. Я ездила по специальному заданию, как и все комсомольцы Москвы. Мы строили укрепления. Теперь идешь по Москве и видишь плакат: "Что ты сделал для фронта?" И чувствуешь удовлетворение, что что-то сделала..."
    Для многих, для большинства из нас трудовой фронт явился прикосновением к подвигу. Рыть ловушки для вражеских танков по двенадцать часов в сутки под бомбами и пулеметным градом нам было не легче, чем Павке Корчагину и его друзьям прокладывать зимой в лесу железную дорогу, чтобы дать дрова городу. Но мы не считали свой труд подвигом. Другое дело - в Красной Армии. С какой завистью провожали мы глазами проходившие и проезжавшие на фронт маршевые колонны. Сколько в этих колоннах шагало безусых ребят в касках и шинелях, ребят, которые были всего на год, на два старше нас!
    Вера была по-настоящему счастлива, вернувшись в Москву. Столицу трудно было узнать. Во все глаза смотрела Вера вокруг. Москва стала по-военному суровой, настороженной, готовой к обороне. Аэростаты воздушного заграждения в небе, зенитки на крышах больших домов, камуфлированные краской и ветками грузо- вики с красноармейцами И ополченцами на улицах. Вокруг города, оказывается, тоже строили пояс обороны. Витрины магазинов заколочены досками, обложены мешками с песком. Меньше стало на улицах детей - многие эвакуировались. Первым делом Вера поехала на Красную площадь и поразилась, увидев, что Мавзолей Ленина обшит для маскировки от воздушных налетов досками и брезентом и расписан под жилой дом. Золотые купола Кремля закрасили серой краской, исчезли рубиновые звезды, брусчатка Красной площади стала разноцветной - на ней были изображены крыши домов.
   Выйдя на Кремлевскую набережную, Вера заметила, что и на самой реке построены макеты небольших домов, а на Театральной площади она едва узнала в первый момент Большой театр, увешанный по фасаду декорациями, за которыми скрылись и колонны и квадрига Аполлона. Вера с огромным интересом осмотрела два сбитых немецких самолета, выставленных перед театром,- "Юнкерс-88" и "Хейнкель-III". Черные кресты в желтых обводах на крыльях, косая свастика на хвосте.
    Позднее она ездила с подругами в Парк Горького смотреть другие трофеи - вражеские самолеты, обезвреженные бомбы вплоть до тонны весом. В "Дорнье" залезли мальчишки. На столах за оградой валялась униформа немецких асов.
    С 18 июля ввели карточки на продовольственные и промышленные товары.
    Жилось несытно, но Вера стала донором. Кровь молодой сибирячки возвращала к жизни наших раненых фронтовиков.
    Шестого сентября Гитлер объявил своей армии о начале наступления вермахта на Москву, а 7 сентября в филиале Большого ставили "Лебединое озеро". В столице открылся театральный сезон. Правда, театры, кино, рестораны работали только до 10.45 вечера. Комендантский час длился с полуночи до четырех утра. Работа теперь начиналась на полчаса раньше, а кончалась на три часа позже. По-военному строго и скупо Москва отметила столетие гибели Лермонтова. (Не везло Вериному любимому поэту - столетие его рождения пало на первый год первой мировой войны!)
    Никто не отключал в комнатах черные тарелки репродукторов городской радиотрансляционной сети: ждали привычного объявления: "Граждане! Воздушная тревога!.." У двенадцати станций московского метро с вечера стояли очереди стариков, женщин с детьми. Тринадцатую станцию - "Кировскую" - отвели правительству, Генштабу и дипторпусу. Поезда кончали ходить в 20.00. Спали москвичи на перроне и на путях, принося с собой постели или газеты. Когда кончалась тревога и по радио передавали долгожданные слова диктора штаба ПВО, все эскалаторы работали только вверх. Театралы, застигнутые воздушным налетом во время спектакля, спешили в метро, а актеры в гриме и костюмах шли на крышу ловить "зажигалки". Даже звери в цирке и те привыкли к бомбежке. Одно время самолеты врага появлялись под грохот зениток регулярно между 22.00 и 22.15. Летели нахально тройками, но с них быстро сбили спесь. Все помнили подвиг Талалихина, первым таранившего немца в московском небе. А первый "юнкере" под Москвой сбил известный летчик-испытатель (ныне писатель) Марк Галлай.
    Ездила Вера смотреть Театр Вахтангова, в который попала бомба весом в тонну, не меньше. Во всех окнах в радиусе десяти кварталов выбило стекла воздушной волной. Москвичи, не теряя юмора, усмехались, когда немецко-фашистские бомбы угодили в японское посольство и посольство союзницы Гитлера - королевской Бол- гарии.
    Ходили автобусы, троллейбусы, трамваи, только водителями стали женщины. В киосках продавали осенние цветы. И Вера купила, конечно, букетик красных астр.
    Что делать? Куда идти? Какой выбрать путь?
    Вере и в голову не приходило, что она могла преспокойно уехать в Казахстан с институтом, который должны были эвакуировать в ноябре. Она и не думала о продолжении учебы. Не хотела идти и на номерной военный завод, куда пошли многие ее подруги-студентки. В армию женщин брали только на должности телефонисток, медсестер, санитарок. Учиться пойти на зенитчицу, радистку, летчицу? Нет, слишком долго будет тянуться учеба! Больше всего нравилось Вере читать в газетах и журналах о девушках-партизанках. Вот работа по ее характеру! Вот где настоящая романтика, прямая дорога к подвигу! Раз она прочитала заметку о деде Артеме, старейшем ополченце, шестидесятилетнем снайпере и пулеметчике, чей прадед прославился тоже в шестидесятилетнем возрасте как командир партизанского отряда села Бухлова, в девяноста километрах под Москвой, во время войны с Наполеоном. А уж если старик смог найти в себе силы, чтобы встать на защиту Родины, то неужели она, здоровая девушка, спортсменка, значкистка, станет отсиживаться в тылу?!
    Придя с отказом из военкомата, Вера, погоревав, ехала в центр, пытаясь достать с рук билет на "Лебединое", Одетту-Одиллию танцевала Лепешинская.
    Сводки становились все мрачнее. Газеты сообщили 21 сентября об оставлении Киева. А в октябре Вера уже не вспоминала о "Лебедином озере". Впрочем, в середине октября Большой театр эвакуировался в Куйбышев.
    Москва тогда стала прифронтовым городом, переживала самые тревожные дни. У Веры словно сердце оборвалось, когда до нее дошли леденящие кровь слухи: фашисты прорвали нашу оборону на Можайском рубеже, войска Западного фронта оставили Можайск и Малоярославец. Посмотрела на карту и ужаснулась: враг в восьмидесяти километрах от столицы.
    В воскресенье 19 октября Государственный Комитет Обороны объявил о введении осадного положения в Москве.
    Нина Цалит хорошо помнит тот октябрьский день, когда она поехала вместе с Верой в МК комсомола. Их принял - сначала Нину, потом Веру - секретарь МК. Рядом с ним сидел майор Спрогис - командир войсковой части 9903 штаба Западного фронта. У Веры были все данные, чтобы быть принятой в эту разведывательно-партизанскую часть: прекрасная комсомольская характеристика, спортивные разряды, справки из аэроклуба, стрелкового и мотоциклетного кружков. К тому же красивая, рослая, крепкая, с таким лицом, что хоть плакат с него пиши, она производила самое лучшее впечатление. Разумеется, она скрыла, что больное сердце заставило ее уйти из физкультурного вуза.
    Станция Жаворонки была одиннадцатой остановкой от Москвы. Тридцать седьмой километр. Поезд шел сюда час семь минут. Поселок на полтысячи домов принадлежал Звенигородскому району. Леса тогда окружали весь поселок. До Перхушкова, где стоял штаб фронта, было всего три-четыре километра. Новичков разместили в деревянном доме бывшего детсада, и что-то символическое было в том, что ребячьи игрушки перемешивались в комнатах с гранатами и патронами: ведь большинство разведчиков были очень молоды и стали воинами, разведчиками и диверсантами, не так уж давно расставшись с детством.
    Первое задание Вера выполняла под Волоколамском, где ждали главного удара. Волоколамское шоссе было хорошо знакомо Вере, ведь на этом шоссе стоял дом, в котором помещалось студенческое общежитие Плехановского института. И вот враг рвался по Волоколамке в Москву!
    Первое задание у разведчика всегда остается в памяти с особой яркостью. Линию фронта перешли где-то восточнее Калинина 21 октября. Группа была сформирована необычно - девять девушек, студенток из Москвы, и четверо парней из Ярославля.
    Когда перешли линию фронта, пригодилось умение Веры хорошо ориентироваться в лесу. Поэтому вышли по карте точно на цель - к шоссе, которое надо было минировать. По нему днём двигались машины. Ночью поставили мины. Дождались рассвета и убедились, что, когда пошла автоколонна, мины сработали. Отошли подальше в лес, потом, дождавшись темноты, ушли из этого района.
    Первое задание Верина группа выполнила полностью и не потеряла ни одного человека.
    Израсходовав все боеприпасы и продукты за две недели, 6 ноября перешли обратно через фронт. Вера страшно обрадовалась, узнав, что они попали в расположение какого-то сибирского полка 30-й армии. Свои! И не только свои, а еще и земляки-сибиряки!
    На следующий день, 7 ноября, потрясенные, узнали Вера и ее друзья о военном параде на Красной площади. Невозможно передать то чувство, с которым встретили эту весть молодые патриоты. В день великого праздника Геринг по приказу Гитлера бросил на Москву 250 бомбардировщиков из 8-го авиационного корпуса генерала Рихтгофена, племянника знаменитого барона Рихтгофена, первого аса кайзера. Генерал Рихтгофен позднее "прославился" жестокими бомбежками Севастополя и Сталинграда. В тот день к Москве не пробился ни один вражеский самолет.
    А Гитлер гнал вперед свою грабь-армию: "Перед вами Москва! За два года войны все столицы континента склонялись перед вами. Вы промаршировали по улицам лучших городов. Вам осталась Москва... Москва - это конец войны. Москва - это отдых".
    На второе задание Вера ехала мимо Серебряного бора, мимо Тушина. Знакомые места. В Серебряный бор Вера часто ездила в выходные дни, погулять, на лыжах походить, в Тушине прыгала с парашютом, летала на планере и "У-2". Парашютная школа помещалась в здании аэроклуба. Не раз бывала Вера тут на авиационных парадах, восхищалась фигурами высшего пилотажа. Из кабины самолета или спускаясь на парашюте видела железнодорожную платформу Тушино, старинный дом в усадьбе Братцево, окруженный густым парком, деревни Алешкино и Бутаково, станцию Химки...
    Идут и идут войска. Едут на фронт не только на грузовиках, но и в московских такси и автобусах.
    Ребята пели, а Вера молча глядела по сторонам, необычайно взволнованная, притихшая. Ведь всего две-три недели тому назад она перечитала "Войну и мир", увидела эту книгу совсем другими глазами. Раньше, еще в Кемерове, в десятом классе она по-девчоночьи пропускала батальные сцены, глотая любовные, а ныне наоборот, со всем вниманием читала именно военные страницы, поражаясь множеству совпадений между той Отечественной войной и этой... И вот теперь она ехала по Большой Московской дороге, и ей казалось это символичным, даже предопределенным, и, глядя вокруг, она видела и орудия, и "катюши", и колонны пеших и конных красноармейцев, и в то же время - колонны кутузовских воинов, платовских казаков, обозы раненых с Бородинского поля, солдат Голицына, Дохтурова, Горчакова, Милорадовича, кирасиров, гренадеров, гвардейцев, московских ополченцев Тучкова. В русском войске говорили: "Приехал Кутузов бить французов!"
    Жадно читая книги о войне 1812 года, Вера узнала, что в Бородинском сражении участвовал любимый ею со школьной скамьи поэт Жуковский, боец московского ополчения, что против Наполеона воевали Батюшков и Вяземский и многие будущие декабристы, а Дениса Давыдова Кутузов первым в день Бородина отправил в тыл врага командиром партизанской "партии". Как и теперь, специально выделенные отряды регулярной армии тесно, по-братски взаимодействовали с партизанами.
    Томик стихов партизанского поэта Дениса Давыдова ходил по рукам в Кунцеве. Но Веру интересовали уже не только стихи, но и тактика отряда Давыдова. Кое-что ей удалось прочитать о нем в ту первую военную осень. Подполковник Ахтырского гусарского полка Денис Васильевич Давыдов, недавний адъютант Багратиона, всем складом своего романтического характера, столь близкого самой Вере, подходил к "залетному партизанству". Его "Дневник партизанских действий" она потом часто вспоминала на задании. К примеру, тогдашние партизаны научились наблюдать за врагом, влезая на высокие деревья. Оказывается, еще раньше и Суворов учил этому приему.
    Русские люди частенько в 41-м вспоминали Михаила Кутузова. Уж больно разительное было совпадение: исход вражеского нашествия снова решался там же, где и в 1812-м. Веру обрадовало, что ее думы созвучны думам комиссара части. "Папаша", прощаясь с группой, сказал:
    - Вы будете действовать в полковом, дивизионном тылу врага. Сейчас это особенно важно. Еще Михаил Илларионович Кутузов в решающие дни под Москвой писал царю: "Сказать должно, что отдаленные диверсии от главного действия войны не могут иметь над ней такового влияния, как ближние". Уверен, товарищи, что вы не уроните славу войсковых партизан - Давыдова, Сеславина, Фигнера, Дорохова. Вам и действовать придется недалеко от Дорохова, и вы, наверно, помните, что городок этот так назван в честь партизана Отечественной войны генерала Дорохова. Как знать, может, придет время, и вашими именами назовут города, села и улицы...
    И Вера, Зоя, Борис, Павел - все они слушали любимого комиссара, и русские сердца их горели не меньшей отвагой, чем сердца тех, чья грудь стала щитом Отечества в той далекой войне России.
    Вере, Зое и всем ребятам и девчатам в обеих группах предстояло сразиться с врагом под старинным русским форпостом Вереей. Почти сто тридцать лет назад Верея находилась в руках Наполеона. Сейчас там хозяйничают фашисты. Что ждет партизан-разведчиков под Вереей?
    ...Отбившуюся от отряда семерку разведчиков возглавил Алексей Голубев - единственный из парней "старичок". Положение его было незавидное - без карты, в незнакомом районе, почти без боеприпасов, с НЗ, который больше чем на день-два никак не растя- нешь.
    Недаром была Вера таежницей - в лесу она чувствовала себя как дома, как в тайге по-над Томью, где она любила ходить на лыжах с Юрой Двужильным.
    Жаль, что не нашлось в части лыж. Птицей бы носилась Вера по лесу. Впрочем, снега еще мало, одна пороша, и сейчас это хорошо - ноги не проваливаются. Одна беда - хрустит под ногами палая листва, накрывшая свалявшуюся жухлую траву.
    Синицы, снегири, щеглы привыкли уже к рокоту канонады, как ни в чем не бывало занимаются своим делом. Деловито стучит дятел высоко на корабельной сосне. Едва виднеется его красная шапка.
    Коротки дни первозимка. Светает в полдевятого. В четыре вечера уже темно. Беспросветно темны долгие ночи. Вера легко находила на иссиня-черном небосклоне Сатурн, Венеру, Большую Медведицу, ориентируясь в ясную погоду без компаса.
    Днем Вера сторонилась полян и редколесья, невольно вздрагивала, завидев за мглистым осинником гроздь красной калины, жалась к густому, темному ельнику. Долго не могла она оторвать глаз от отпечатка сапога с подковкой и шипами на подошве, от этой печати великогерманского вермахта на русской земле.
    Вера вела группу целиной. Согнувшись, перебегала просеки, осторожно обходила завалы и вырубки, похожие на могилы муравьиные кучи. Редок лес по сравнению с тайгой, чересчур светел и просторен, слишком чутка его тишина. Тоненький свист рябчика и то за десятки шагов разносится. По-волчьи, след в след идут партизаны. Из-за леса доносится собачий лай: там деревня, русская деревня, но там враг. За опушкой раскаркались вороны - у ворон праздник, никогда не было столько мертвечины в полях и лесах. Из деревни тянет дымком, и кажется, что этот дымок теперь пахнет чем-то чужим.
    - Лос! Лос! - доносятся гортанные крики немцев.- Шнеллер!..
    Вера шарахается глубже в лес, в мрачную хвойную чащу.
    Вот так, наверное, вела свой отряд по лесу и атаманша Василиса. Так же сливалась она с лесом, обнимая сердцем родной край, как никогда прежде до щемящей пронзительной боли ощущая свое родство с русской землей...
    Было голодно и холодно. Но в ушах Веры звучали слова комиссара, Никиты Дорофеевича, повторявшего за Кутузовым:
    - Пусть всякий помнит Суворова: он научал сносить и голод и холод, когда дело шло о победе и о славе русского народа...
    Видно, придется пробираться за продуктами в какую-нибудь деревню, хотя это смертельно опасно - все деревни набиты немцами. И снова встает в памяти: даже в ту войну народные мстители находили помощь и приют, хлеб и соль во всех селах и городах, занятых врагом. Вера запомнила, что Кутузов самолично наградил военными орденами, например, четырех граждан Вереи за содействие войскам в освобождении города, так неужели и сейчас, в советское время, не найдут партизаны сколько угодно добровольных помощников в той же Верее и в окрестных деревнях! Обязательно найдут!
    Правда, в ту войну под Москвой не было такой концентрации вражеских войск, особенно вдоль всех магистралей, ведущих к столице. И все же придется идти в деревню...
    Нежданно-негаданно встретились в лесу с десятком голодных окруженцев. С ними пришлось поделиться последним сухарем, последней закуркой. Решение могло быть только одно: всем вместе пробиваться к своим через фронт.
    Двинулись на восток. Азимут: 50°. Попутно заложили несколько мин на дорогах.
    Окруженцев вел недюжинной смелости и стойкости танкист в шлемофоне и черной, торчащей колом на морозе кирзовой куртке.
    Танкист шел с Верой впереди и в сгущавшихся сумерках негромко рассказывал ей о кровавых боях под Вязьмой:
    - Немец, понимаешь, привык расстреливать наши "бетушки" как кроликов, а тут мы впервой появились на "Т-34". Лупим танки гадов с полутора-двух километров, утюжим ихнюю пехоту, а снаряды ихних противотанковых пушек отскакивают от нашей брони, как мячики! Много мы этих пушечек подавили. "Тридцатьчетверка"- это королева танков! Жаль только, маловато их было!.. Но мы и в котле под Вязьмой крепко помогали Москве, сковали большие силы немцев...
    Танкист снял с облетевшей березки заскорузлый белый листок - сброшенную с самолета листовку с русским и немецким текстом и рисунком, который изображал бесконечную снежную степь, сплошь усеянную трупами немецких солдат. "Немецкие солдаты! - взывала листовка. - Мы спрашиваем вас: зачем вы пришли к нам? Кто развязал эту кровавую войну? .."
    - Немец прет в Москву, а мы предлагаем ему сдаться!-горько усмехнулся танкист. - Этим его сейчас не возьмешь. А фашист пишет в своих листовках, что Москва взята, что советские маршалы бежали из столицы, что седьмого ноября в Москве состоялся парад германской армии!
    Он хотел было кинуть листовку в кусты, но Вера остановила его:
    - На разжигу пойдет. И на курево.
    Танкист закурил - Голубев дал ему легкого табаку. Курил он осторожно, держа самокрутку в дупле кулака.
    - Видели мы объявления в деревнях, - сказал танкист, - фашисты сулят три тысячи рублей за голову партизана.
    Вера попросила по-мужски:
    - Оставь "сорок"!
    Затянулась неглубоко, с опаской, - пожалуй, партизанка должна курить. Как-то солиднее. Но тут же закашлялась. Подражая мальчишкам, затушила слюной окурок, растрепала и рассыпала вокруг, чтобы следа не было.
    Что с Москвой? Эта мысль неотступно гвоздила мозг. "Взял немец Москву", - шушукались в деревнях. "Не взял, а окружил он Москву", - возражали некоторые. Не так уж далеко прошла 4-я армия фон Клюге на центральном участке фронта. Не имея рации, разведчики не могли знать, что на флангах танковые армии генералов Гепнера, Гота и Гудериана, стремясь взять столицу в панцирные клещи, со стороны Загорска, Коломны, Тулы прорвались чуть не к самой Москве, что в тот самый день - 28 ноября- фельдмаршал Гюнтер фон Клюге отдал приказ о новом "последнем наступлении" войскам своей армии, застрявшей на уже замерзшей Наре и на Минском шоссе.
    Они шли краем лесного бора, обходя совхоз "Головково". Сквозь сосновый частокол смутно виднелись фруктовые деревья старого барского сада с окрашенными известью комлями яблонь. Внезапно с площадки из досок, построенной немцами-"кукушками" на развесистой высокой ели за садом, басовито ударил ручной пулемет. Это был опять МГ-34, и лента у него была тоже заряжена зелеными трассирующими пулями. Тут же заливисто затрещал автомат второго номера. По звуку это был обычный пистолет-пулемет 38-40 с тридцатидвухзарядной обоймой.
    Танкист тут же повалился на бок. Вера резко взмахнула рукой, чтобы указать товарищам путь в глубь леса, рванулась сама к лесу и, ощутив вдруг бешеной силы удар чем-то тяжелым и обжигающе горячим, в плечо, рухнула на снег, на сосновое корневище. Царапая руки о заледенелую кору, обхватила дерево, пыталась встать и не могла.
    Когда совсем стемнело и Леша Голубев и Наташа Самойлович вернулись к опушке, чтобы узнать, что сталось с Верой, и вынести ее, если она лежит там под сосной раненая, они не нашли разведчицу. Тут и там снег прожгли капли алой крови. Снег вокруг был утоптан, значит, Веру кто-то унес. Кто? Наверное, немцы. А может быть, и не немцы вовсе, а местные жители? Живой взяли Веру или мертвой? На все эти вопросы разведчики не могли ответить. Они долго искали, ждали ее. Стало ясно, что маленькая группа ей уже не может помочь.
    И друзья Веры ушли, держа путь к фронту. Близ деревни Большие Семеничи вся шестерка благополучно перешла линию фронта по замерзшим Нарским прудам вместе с потерявшими своего лихого командира-танкиста окруженцами. И Большая земля салютовала им огненными параболами "катюш", протянувшимися в черном небе над белым льдом.
    Много позднее стало известно, что как раз тогда, когда немцы везли в Головково бесчувственное тело тяжело раненной Веры, шла Зоя навстречу подвигу, навстречу бессмертию.
    Веру привезли в Головково на машине в небольшое строение, где сейчас помещается мастерская Головковской восьмилетней школы. В этом строении, стоявшем рядом со снесенным ныне небольшим зданием школы, превращенной немцами в казарму, стоял штаб 347-го полка 197-й пехотной дивизии вермахта.
    В штабе начался допрос схваченной партизанки. На стол положили отобранный у Веры револьвер-наган, патроны, бутылки с горючей смесью, индивидуальный перевязочный пакет. Немцы сняли с нее телогрейку, бежевый армейский свитер. Девушка осталась в красноар- мейской нижней рубашке из байки.
    347-й полк состоял из ландверовцев, служивших прежде в пограничной охране на Рейне в земле Гессен. Командовал этим полком подполковник Бремер. Он и есть главный убийца Веры, отдавший приказ о ее казни. Бремера знали все в дивизии. Он получил Железный крест за то, что едва отбился от русских 2 августа в лесном бою за Рославлем. Его полк пробивался тогда к шоссе Рославль -Смоленск. Разместившийся в Лесничевке штаб полка был атакован ночью отрядом из 28-й армии Советов. Бремер с уцелевшими штабистами отстреливался, пока не подоспели артиллеристы 197-й дивизии. После той ночи, чуть не ставшей для него последней, подполковник Бремер страшился русского леса. И вот в его руках - партизанка, "лесной призрак", одна из тех, кто нападает в лесу по ночам на солдат фюрера.
    Случайными свидетелями допроса и истязания Зои оказались местные жители Петрищева. В головковском штабе были одни немцы. Никто никогда не расскажет, какие вопросы задавали Вере гитлеровские офицеры и как она на них отвечала. Но крайновцы и все разведчики, знавшие Веру, знают: Вера вела себя, как Зоя. Обе были достойны своих командиров, своих товарищей по отряду.
    Палачами Зои были офицеры 332-го полка вермахта. Палачами Веры были офицеры 347-го полка той же 197-й пехотной дивизии - те же рейнцы и гессенцы. И действовали они по одному и тому же "бефелю". "Бефель ист бефель" - "приказ есть приказ".
    Это был приказ начальника штаба верховного командования вермахта Вильгельма Кейтеля, подписанный 16 сентября 1941 года в ставке в Герлицком лесу под Растенбургом. Отмечая широкое развитие руководимого Москвой партизанского движения на оккупированной вермахтом советской земле, Кейтель сообщал, что "фюрер распорядился, чтобы повсюду пустить в ход самые крутые меры для подавления в кратчайший срок этого движения, что на указанных территориях человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее действие может быть достигнуто только необычной жестокостью". При этом Кейтель указывал: "В качестве искупления за жизнь одного немецкого солдата... должна считаться смертная казнь для 50-100 коммунистов... Особенно следует карать смертью шпионские действия, акты саботажа. .."
    Да, в глазах гитлеровского офицерья жизнь Веры ничего не стоила. Они применили к ней необычайную жестокость с целью устрашающего действия. Назавтра они готовились прорвать оборону Красной Армии на Паре. А в подмосковном тылу у них было тревожно. Более сорока партизанских отрядов, насчитывавших около 1800 коммунистов и комсомольцев, действовали в семнадцати полностью оккупированных и десяти частично оккупированных районах Московской области. Это не считая военных разведчиков. Верейский партизанский отряд вывел из окружения мотострелковый батальон с материальной частью. По данным можайских партизан, переданным в разведотдел штаба Западного фронта, советская авиация, борясь за превосходство в небе над Москвой, разбомбила сорок самолетов "Люфтваффе" на аэродроме близ деревни Ватулино. Совсем рядом с Головковом и Петрищево смело действовала истребительно-диверсионная группа Филоненкова, уничтожившая более шестидесяти гитлеровцев, сорок под- вод с боеприпасами и продовольствием и несколько машин на дороге Верея - Боровск. Под Малоярославцем четверка подрывников Гаврильчикова пустила под откос два вражеских эшелона.
    Офицеры, допрашивавшие Веру, конечно, уже знали о том, что произошло несколькими днями раньше не так уж далеко от Вереи, совсем рядом с Малоярославцем, где стоял штаб группы армий "Центр". Несколько партизанских отрядов, объединившись для совместных действий против оккупантов, 24 ноября блестяще провели операцию, разгромив в ходе дерзкого ночного налета штаб армейского корпуса из 2-й танковой группы Гудериана в подмосковном поселке. Партизаны уничтожили около шестисот гитлеровцев. Были взяты важные документы. Говорили, что командир корпуса генерал Шрот едва унес ноги. Об этой партизанской победе Совинформбюро сообщило в сводке от 29 ноября 1941 года, в день казни Зои. Помню, мой друг Виктор Карасев, ставший впоследствии командиром прославленного партизанского соединения имени Александра Невского, рассказывал после войны, что партизаны обнаружили в офицерских чемоданах парадные мундиры - офицеры штаба корпуса серьезно готовились к параду победы в Москве. Говорил об этом и Владимир Жабо, командовавший потом отважным партизанским полком "Северный медведь". Жабо пал смертью храбрых на фронте. Но блестящая страница, вписанная им и его боевыми товарищами в историю партизанского движения, никогда не забудется.
    Напуганное фашистское офицерье стремилось скорее искоренить партизан. В Угодском Заводе они публично повесили после долгих пыток партизана Михаила Алексеевича Гурьянова, председателя Угодско-Заводского райисполкома, который был схвачен гитлеровцами тяжело раненным после разгрома штаба корпуса. Коммунист Гурьянов умер как герой.
    Он не знал, умирая, то, что мы знаем сегодня: гитлеровцы, убитые партизанами Подмосковья и разведчиками Западного фронта, были гитлеровцами особыми. Одна из дивизий корпуса Шрота, как помнил весь вермахт, первой ворвалась в Варшаву, а затем промаршировала гусиным шагом под Триумфальной аркой Наполеона в Париже. Эта была 45-я пехотная дивизия, неоднократно отмеченная самим фюрером. Но главным было другое: 130-й и 135-й полки этой дивизии, а также ее 133-й полк, из резерва корпуса Шрота, штурмовали на рассвете 22 июня 1941 года Брестскую крепость. Это они, взбешенные стойкой обороной и не виданными дотоле нигде потерями, добивали раненых героев, расстреливали комиссаров и политруков, защитников крепости, о которых даже начальник Шрота генерал-полковник Гудериан, командующий 2-й танковой группой, сказал: "Эти люди достойны высочайшего восхищения!"
    Палачи Бреста получили по заслугам через неполных пять месяцев в Угодском Заводе. Но это были лишь цветочки. Возмездие не заставило себя долго ждать: полки и дивизии 12-го армейского корпуса едва уцелели во время разгрома немецко-фашистских захватчиков под Москвой, а в июле - августе их изрядно потрепали партизаны Брянских лесов. Уже через год после брестской эпопеи в 45-й дивизии едва ли можно было отыскать ветерана боев за Брестскую крепость. Шрота на посту командующего корпусом сменил известный генерал Типпельскирх, будущий военный историк, а когда он был назначен на пост командующего 4-й армии вместо генерал-фельдмаршала Клюге, корпус возглавил генерал-лейтенант Винценц Мюллер. 45-ю дивизию принял тогда генерал-майор Энгель. И Мюллер, и Энгель, и штабные офицеры корпуса и дивизии, штурмовавшей крепость Брест, были взяты в плен в районе между Оршей и Слуцком в июле 1944 года, во время разгрома группы армий "Центр". Им была предоставлена возможность пройти с трехлетним опозданием по улицам Москвы - в качестве военнопленных.
    Точно так же как во время казни Зои в Петрищеве, немцы попытались согнать в Головкове народ на казнь Веры. Но в совхозе почти никого не оставалось - большинство жителей Головкова и рабочих совхоза успели эвакуироваться или попрятаться в лесу. Неблагонадежных из числа оставшихся гитлеровцы угнали в Рославльский концлагерь. Там, где сейчас высится здание правления совхоза, стояла высокая арка над совхозными воротами. До войны эта арка была веселой, нарядной - ее красили свежей краской, украшали цветами и еловыми лапами, вешали на нее кумачовые плакаты. Теперь она стояла гoлая, облезлая, с облупившейся краской.
    Теперь эта арка должна была служить виселицей. И символом, с точки зрения фашистских палачей: вот вам вход в ваш большевистский рай! Гитлеровцы обожали такие символы. Торопливо щелкали они затворами "леек" и "кодаков", не жалея пленок, оставленных до взятия Москвы.
    О чем думала Вера, когда ее вели к месту казни? Быть может, вспоминала она слова любимой песни ребят ее части:
   
    Лучше смерть на поле, чем позор в неволе,
    Лучше злая пуля, чем врага клеймо!..
   
    Характерно, что гитлеровцы казнили Веру, как и Зою, не по уставу. По уставу вермахта положено было соблюдать кучу формальностей. Если человека расстреливали, то выделялось отделение солдат во главе с фельдфебелем, всем выдавали по одному патрону и один из этих патронов еще с кайзеровских времен обязательно был холостым. Так что, при желании, каждый из солдат отделения мог надеяться, что не его пуля убила осужденного. Если жертве, по германским законам, отрубали голову или казнь совершалась через повешение, то солдаты и офицеры, участники и свидетели казни, надевали парадную форму, выстраивались с оружием и в касках у казенной гильотины или по уставу построенной виселицы. Если требовалось отрубить голову, то даже в военное время из Берлина вызывали рейхс-палача с набором топоров, составлялись акты. На этих подмосковных казнях ничего подобного не было. Из теплых изб, гогоча, вываливалась толпа солдат в пилотках, опущенных на уши, в подшлемниках, неподпоясанных шинелях. Все это видно по фотографиям Зоиной казни. Для немцев в этих казнях не было ничего официального, торжественного. Ведь казнили "нелюдей".
    С какими чувствами, какими глазами смотрели враги на казнь партизанки? Теперь, когда прочитаны десятки мемуаров бывших гитлеровских вояк, не приходится гадать об этом. Законченные нацисты, расисты, палачи, удивляясь мужеству советских людей, бесстрашно шедших на смерть, на виселицу и расстрел, на пулеметы и танки, бездумно списывали подвиг самопожертвования за счет варварского азиатского презрения к смерти, большевистского фанатизма. Немцам поумнее и дальновиднее из числа свидетелей этих казней мерещились грозные письмена на стене, предвещавшие гибель великогерманскому вермахту. Один из гитлеровских мемуаристов писал с непреходящим трепетом: "Что заставляло русских умирать героями? Советский патриотизм? Этот патриотизм был унаследован ими лишь во втором поколении, русский национальный патриотизм они унаследовали от сотен поколений, а животный страх и инстинкт самосохранения - от миллионов поколений! И все же они умирали героями..."
    Да, патриоты Родины умирали героями, потому что советское, русское, человеческое в них было сильнее всего.
    Казнь разведчицы видели жители Головкова.
    Вера истекала кровью. Она едва стояла на ногах после пыток. Мучила рана в плече. Кажется, была раздроблена ключица. Ее поставили в кузов немецкого грузовика, откинув задний борт. Палач привязал к верхней перекладине арки крепкую веревку с петлей, набросил петлю на девичью шею, затянул покрепче.
    Собрав последние силы, дочь воина-сибиряка швырнула гордые и дерзкие слова в лицо немцам, запела "Интернационал".
    Подполковник Бремер приказал водителю грузовика выехать из-под арки.
    И тут случилось непредвиденное: солдат доблестного великогерманского вермахта дрогнул, отказался выполнить приказ. Но это был бунт на коленях. Командир полка в гневе выхватил парабеллум, рыкнул по-тевтонски, и водитель, включил зажигание, нажал на стартер.
    Грузовик выехал из-под арки и остановился. Все было кончено. "Ведь смерть бывает один только раз", - писала Вера матери...
   
    Юрий, храбрый воин, фронтовой офицер, так и не узнал этого. Перед гибелью он знал одно: Вера пропала без вести.
    А мать, став совсем одинокой, ждала долгие годы, прежде чем узнала, что стояло за словами "пропала без вести"...
    Помните эти слова Петра Лидова, сказанные о Зое?
    "Она умерла во вражьем плену, на фашистской дыбе, ни единым звуком не выдав своих страданий, не выдав своих товарищей. Она приняла мученическую смерть как героиня, как дочь великого народа, которого никому и никогда не сломить! Память о ней да живет вечно!"
    Много лет никто не говорил таких слов о Вере.
    Никто не знал ее имени.
    "Смерть бывает только один раз", - писала Вера матери в своем последнем письме, а суждено было Вере быть дважды повешенной.
    Однажды голод выгнал на рассвете из лесу горстку женщин и малых детей, скрывавшихся от фашистов в лесной землянке. Рискуя жизнью, они хотели разжиться картошкой в буртах. И вдруг в сером предутреннем свете увидели они всю опушенную белым инеем девушку, повешенную на придорожной старой иве. В страхе глядели головковские женщины и ребятишки на скованное морозом тело, на прекрасную голову с золотисто-русыми волосами, на смерзшуюся кровавую рану над грудью.
    Потом выяснилось, что в Головково по зимней дороге могли проходить лишь транспортеры на полугусеничном ходу и автомашины с двумя ведущими мостами. Обычные машины застревали, и их приходилось вытаскивать трактором или танком. Поэтому немцы в Головкове обычно пользовались гужевым транспортом. И головковские старожилы часто видели, как пугливые кони, почуяв мертвое тело, висевшее под аркой, останавливались как вкопанные, шарахались или норовили умчаться прочь.
    Тогда подполковник Бремер приказал снять тело и снова повесить его, дабы продлить устрашающее его действие, на другое видное место, на иву.
    Как-то утром среди немцев поднялся переполох: ночью неизвестные злоумышленники залезли на иву, перерезали веревку и унесли труп. Поиски, предпринятые по приказу подполковника Бремера, не дали никаких результатов. Только по весне, когда стаял снег, головковцы нашли тело Веры в кювете под еловым лапником. До сих пор не удалось выяснить, кто же это пошел на смертельный риск, чтобы прекратить надругательство над телом русской героини.
    Позднее головковцы и сук на иве спилили, чтобы не напоминал он никому о страшном ноябре сорок первого.
    За четыре тысячи километров от Москвы мать Веры ждала писем от дочери, ждала весточки много, много лет.
    Через день-два после казни Веры в Головкове и Зои в Петрищеве Ставка Верховного Главнокомандования утвердила план контрнаступления генерала армии Жукова. "Тайфун" выдохся у предместий Москвы. Его остановили герои великой подмосковной битвы: панфиловцы под Дубосековом, войска, стоявшие насмерть на дальних и ближних подступах к Москве, и, конечно, Зоя и Вера и восемь их товарищей по части, повешенных на Солдатской площади в Волоколамске.
    В ужасе шарахнулся назад непобедимый вермахт, завоеватель Европы, перед вздыбившейся Красной Армией, которая, как объявил Геббельс, "повержена окончательно и никогда более не поднимется". Бросая в панике осадные орудия и танки, во все лопатки бежали кавалеры ордена "Мороженого мяса" - так называли немецкие солдаты учрежденную Гитлером медаль за битву под Москвой. Снова взвился красный флаг над Веневом, Солнечногорском, Сталиногорском, Клином, Истрой, Волоколамском, Вереей.
    Войска 4-й армии фон Клюге поспешно отошли на Нару, но и там не могли они удержаться, сдали Наро-Фоминск, Малоярославец, Можайск, Верею, едва не попали в котел, чуть не потеряли своего командующего, которому грозил плен.
    За поражение в Московском сражении взбешенный Гитлер снял командующих всеми тремя группами армий: фон Бока, Лееба и Рундштедта, прогнал с поста командующего сухопутной армией Браухича и назначил себя на его место. Он отстранил Гепнера, Гудериана, Штрауса и еще около тридцати генералов. Москва сыграла роковую роль в судьбах германского генералитета, подкосила его цвет, серьезно ослабила вермахт в грядущих битвах.
    Каким-то чудом хитрый лис адмирал Канарис, шеф абвера, ушел от опалы. А ведь именно этот сухопутный адмирал был повинен в том, что вермахт слепо ломился к Москве, ничего или почти ничего не зная о ее могучих резервах, о несокрушимом духе ее защитников. Поражение вермахта на подступах к Москве было одновременно и тягчайшим поражением его разведки, которая не только проявила поразительную близорукость, но и была совершенно сбита с толку дезинформационными мерами советской контрразведки.
    Генерал-лейтенант Ганс Пикенброк, один из главных помощников адмирала Канариса, дал такую оценку работе абвера на Восточном фронте, сидя в советском плену:
    "Необходимо заметить, что за время моей разведывательной работы против СССР военная разведка не выполнила поставленных перед ней задач. Это зависело не от плохой работы германской разведки, а от хорошей советской контрразведывательной работы, высокой бдительности не только военнослужащих Красной Армии, но и гражданского населения". Можно считать, что Пикенброку повезло: попав в плен, он сохранил себе жизнь. А Канариса Гитлер повесил незадолго до своего конца.
    Сам Гитлер яро поносил своих разведчиков, неоднократно отмечая отставание своей разведки от разведки советской, а в середине октября 1941 года он в минуту откровенности поведал своим подручным в ставке: "Двадцать второго июня мы распахнули дверь, а не знали, что за ней находится".
    Крах под Москвой потряс весь германский генералитет и офицерский корпус. Именно этот крах заставил многих видных вермахтовцев уже в первый год войны против СССР вступить в тайный заговор против Гитлера, который привел к целому ряду покушений на фюрера. Достаточно сказать, что не последнюю роль в этом заговоре сыграл генерал-майор Хеннинг фон Тресков, занимавший пост начальника штаба группы армий "Центр", - в марте 1943 года он пытался взорвать "кондор", на котором летел из Смоленска его фюрер и верховный главнокомандующий. Можно сказать, что подложенная им мина была миной замедленного действия, которая наконец взорвалась 20 июля 1944 года, так, впрочем, и не убив Гитлера.
    Победа Красной Армии под Москвой казалась чудом для многих за рубежом. Ведь еще в самом начале гитлеровского нашествия газета "Нью-Йорк пост" писала ничтоже сумняшеся: "Понадобится самое большое чудо за времена после того, как была написана библия, чтобы спасти красных от полного поражения в кратчайший срок". И вот свершилось "самое большое чудо за все времена"! Творец этого чуда - "московский народ", славные защитники столицы, которых вела в бой непобедимая партия Ленина. Центральный Комитет этой партии был основной мобилизующей и организующей силой в Московской битве.
    Дивизии нашей 5-й армии выбили захватчиков из Головкова, Якшина и Петрищева. Неизвестную девушку с почетом похоронили в центре совхоза, на берегу речки. Позднее останки безымянной героини перевезли в деревню Крюково.
    В ожесточенных боях в полосе обороны 4-й армии фельдмаршала фон Клюге под Головковом и Крюковом геройски погибло много наших командиров и красноармейцев. В братской могиле в Крюкове покоятся пятьсот десять сынов Родины и одна ее славная дочь. Имя неизвестной героини удалось установить благодаря объединенным усилиям боевых друзей Веры Волошиной, журналистов и студентов-комсомольцев Московского кооперативного института.
    На временном памятнике в Крюкове начертали имя Веры и имена восемнадцати бойцов и командиров, которые сохранила для нас история. Восемнадцать из пятисот десяти - прискорбно коротка память у истории. Ей надо помогать. Как помогают истории юные следопыты пионерской дружины имени Веры Волошиной. Ребятам удалось многое уточнить в истории подвига Веры Многое рассказала им свидетельница казни партизанки-разведчицы старая жительница Головкова, ныне покойная "тетя Саша" Новикова. Да, свидетели тех лет умирают, и очень важно успеть узнать у них все драгоценное для нас, что хранит их память. Ведь факты быстро обрастают легендой, и тогда трудно отличить домысел от правды.
    Вера Волошина была посмертно награждена орденом Отечественной войны I степени. Вторая Вокзальная улица, где стоял институт, из которого она ушла в партизаны, по просьбе студентов переименована в улицу Веры Волошиной. Студенты не только воздвигли собственными руками на свои средства памятник в Крюкове, но и высекли на нем установленные ими имена двадцати семи похороненных под Крюковом бойцов 5-й армии.
    Капитан Юрий Двужильный, как установил Георгий Фролов, пал смертью храбрых в июне 1944 года при форсировании белорусской реки Прони под Могилевом, во время прорыва пресловутой линии "Фатерланд". Ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Он так и не узнал, что Вера умерла, как Зоя.
    В Петрищево, Крюково и Головково, на священные для нас всех места, приезжала мать Веры Клавдия Лукьяновна. На фотографиях в музее ее можно увидеть рядом с Любовью Тимофеевной Космодемьянской - матерью Зои.
    Не так давно на месте временного памятника вырос большой светлый обелиск. На одной из граней обелиска в небольшой нише врезан портрет Веры. Стала памятником и старая плакучая ива со спиленным суком. Прошло уже более тридцати лет с того морозного зимнего дня, когда "остландрейтеры" - "рыцари похода на Восток"- сделали иву виселицей. Больше тридцати весен подряд одевалась ивушка плакучая молодой зеленой листвой, цвела, распускала сережки. Скорбно никли ее ветви, и летучий пух был похож на снежную вьюгу далекого сорок первого.
    Стремясь по-настоящему увековечить подвиг Веры, ребята 52-й школы-интерната изготовили две копии всей экспозиции своего музея, посвященного этому подвигу. Одну копию они передали Головковской восьмилетней школе, другая перекочевала из клуба в Крюкове в Наро-Фоминский городской пионерский дворец.
    Головково и Крюково давно стали местом паломничества многочисленных пионерских и комсомольских отрядов, молодежных экскурсий. Пешие колонны и автобусы, идущие по Минскому шоссе, сворачивают к Петрищеву у перекрестка, где на высоком гранитном постаменте навечно встала стройная бронзовая Зоя. В Петрищеве высится гранитный обелиск - Зоин обелиск, а в сельском клубе открыта выставка, посвященная героине из отряда Крайнова. Кстати, там имеется уникальная фонотека с записями коротких рассказов боевых товарищей Зои.
    Дальше дорога идет на Крюково и Головково, в места, связанные с памятью боевой подруги Зои - Веры Волошиной.
    А если добраться до Вереи, то там можно увидеть еще два дорогих нам всем памятника: доблестному партизану генералу Дорохову, освободителю древнего подмосковного города в войне 1812 года, и памятник верейской "Молодой гвардии" - подпольщикам героям-комсомольцам Коле Нечаеву, руководителю группы подпольщиков, Косте Ракову, Володе Скворцову, Боре Захарову, Коле Конову, погибшим в сорок первом. После трех дней страшных пыток героев расстреляли в глухом овраге за городом. "Нечаевцы" - эти ровесники и побратимы Веры и Зои - похоронены напротив школы, в которой учились.
    С "Молодой гвардией" Краснодона, надо сказать, дружина имени Веры Волошиной знакома не только по книге Фадеева и по фильму Герасимова. Не так давно в гости к пионерам для задушевного разговора приезжала Герой Советского Союза подполковник Валентина Борц.
    Одна такая встреча в юности может повлиять на всю жизнь человека.
    С чего начинается Родина у юноши и девушки семидесятых годов? У меня, например, понятие Родины с детства неразрывно слилось с рассказами отца о его партизанской и красногвардейской юности. С каким волнением и какой непреходящей яркостью представлял я двадцатилетнего отца, поливающего белочехов свинцовым градом из пулемета "кольт", мчащегося на броневике впереди атакующих полков легендарного начдива Азина или нападающего с партизанами на тыловой обоз атамана Дутова!..
    Помню встречи в школе на 3-й Мещанской в Москве и в пионерском лагере в Жаворонках, там, где потом, в 41-м, стояла войсковая часть 9903, с прославленным донским партизаном и чекистом Федором Зявкиным, отцом одной из моих соучениц. С каким упоением заслушивались мы рассказами о лихих степных рейдах и налетах, о борьбе за советскую власть в Ростове, с каким подъемом пели у костра "По долинам и по взгорьям". Потом, сидя с друзьями у партизанского костра, я часто вспоминал тот пионерский костер и будоражащие кровь воспоминания партизана - кавалера ордена Красного Знамени.
    "Взвейтесь кострами, синие ночи!.." Мне, как и многим моим сверстникам, казалось тогда, что время героических подвигов минуло, что настало время учебы и труда. И вдруг - война! Священная война за свободу и независимость Родины! Вот тогда-то вспомнились рассказы отца и донского партизана, и я сознательно сделал выбор - пошел в тыл врага.
    "Ну и молодежь пошла!" - иногда слышим мы вокруг. А я никогда не сомневался, что юная смена семидесятых, а теперь восьмидесятых годов не только окажется достойной славы дедов и отцов, но и затмит эту славу, приумножит ее. Потому что я верю, что грамматика и синтаксис воспитания нашей молодежи правильны, а знакомство с ребятами дружины Веры Волошиной и их делами убедило меня в этом еще раз и окончательно.
    Но вернемся к музею Веры Волошиной...
    О подвиге и жизни Веры первыми рассказали в печати журналисты Георгий Фролов и Евгений Савинов. Они же многим помогли школьному музею. Давно замечено, что содружество писателей и журналистов с пионерами и комсомольцами - следопытами и искателями - приносит наилучшие плоды в претворении в жизнь лозунга "Никто не забыт! Ничто не забыто!"
    Одна из последних фотографий Веры. Эту карточку Вера подарила подруге, уходя в разведывательную часть 14 октября 1941 года.
    Значит, Вера прибыла в часть на семнадцать дней раньше Зои Космодемьянской, еще тогда, когда часть стояла в Жаворонках.
    Все эти детали меня очень интересуют. Потому что я тоже воевал в тылу врага. Потому что я тоже был разведчиком. Потому что я служил в одной части с Верой и Зоей, с Борисом Крайновым и Павлом Проворовым. В части 9903 при штабе Западного фронта.
    И вот почти через тридцать лет я пришел в музей своей однополчанки Веры Волошиной. Пришел на встречу с нашей юностью, славной и незабываемой.
    В тревожные дни сорок первого года наши фронтовики и труженики тыла нередко задумывались над сообщениями Совинформбюро и скупыми газетными очерками, посвященными советским разведчикам и партизанам: "Партизанская группа товарища К..", "Разведывательный отряд товарища П..." Тогда до самого конца войны писатели и военные журналисты заканчивали свои корреспонденции торжественным обещанием: придет, мол, день, и вся страна узнает имена героев. И после войны появились книги воспоминаний видных деятелей партизанского движения: Андреева, Вершигоры, Ковпака, Медведева, Наумова, Сабурова, Федорова... И все же оставались еще обширные "белые пятна" на партизанской карте - целые области, целые соединения и бригады, о которых не было написано и строчки. А о разведывательных группах и говорить нечего. "Теперь это можно рассказать..." О разведчиках - всамделишных и доподлинных - рассказывали в последнюю очередь.
    Узнав о том, что совершила русская девушка Зоя в селе Петрищеве, люди спрашивали себя: "А кто ходил с Зоей во вражий тыл? Как отомстили ее друзья за Зоину смерть?" Только через десять - двенадцать лет стали просачиваться в прессу первые рассказы о Зоиных товарищах. Но до сих пор нет книги о всей нашей части, столь богатой героями, - войсковой части 9903. Тем нужнее такие музеи, как школьный музей Веры Волошиной.
    Тяжелой ценой платили мы за наши боевые успехи. Но молодых разведчиков-добровольцев не пугали никакие жертвы.
    Вот что писала нацистская газета "Мюнхенер нойесте нахрихтен" уже в феврале 1942 года о наших десантных разведгруппах: "Парашютисты взрывали мосты и железнодорожные линии. В отдельных районах появились партизанские отряды, организованные парашютистами. Эти отряды нападали на германские базы. Все эти операции не давали нам покоя. Они требовали напряженного внимания на всех участках фронта, ибо мы никогда не были уверены, что подобные операции не повторятся в еще более крупном масштабе... Где приземлятся парашютисты этой ночью? Эти вопросы вставали перед нами ежедневно, особенно перед тыловыми частями".
    Так было и не могло быть иначе. А почему было так, видно даже из пожелтевших старых анкет бойцов нашей части. Взять, к примеру, анкету Кати Пожарской, командира группы девушек. Кате в 41-м было двадцать три года. Отец - старый партизан гражданской войны. Будучи шестидесятилетним стариком, добился, чтобы его зачислили в народное ополчение. Старший брат Кати, Николай, пошел на фронт и пропал там без вести; младший, Володя, пал геройской смертью под Сталинградом. А Катя три года партизанила по тылам врага - под Волоколамском и Можайском, на Орловщине и в Западной Белоруссии. Таковы биографии многих бойцов партизанского авангарда поколения комсомольцев грозовых сороковых годов.
    Музей Веры Волошиной - это одновременно и музей ее отряда, всей нашей части. Сколько знакомых, дышащих отвагой юных лиц узнаю я на старых фотографиях! Вот они - "товарищ К.", "партизан М.", "подрывник Г.", "разведчик Д.". Вот они, Зоины товарищи! ..
    С фотографии очень серьезно смотрит ясноглазая хорошенькая девочка с пистолетом - Джана Манучарова, минер разведывательно-партизанской части 9903. Она пришла в нее в октябре сорок первого вместе с Сашей Крапенковой, подругой по ИФЛИ - институту философии, литературы, истории, куда они поступили перед самой войной. Одновременно с Верой они проходили строгий отбор в часть, суровый проверочный разговор с ее командиром майором Спрогисом.
    Сегодня, почти тридцать лет спустя, войдя в кабинет спецкорра газеты "Известия" Евгении Николаевны Манучаровой, я тотчас узнаю в элегантной улыбающейся женщине строгую девочку с добрыми глазами.
    - Я не видал тебя давно... Но прежде, чем ты расскажешь о себе, вспомни главное свое впечатление о Вере Волошиной. Ведь ты с ней была в одной группе.
    - Самоотдача. И не только в страшный час подвига. Это вообще суть натуры. Не она сама была своей целью. Но азартная. А внешне? У нее была идеальная фигура и одухотворенное лицо.
    В доказательство Джана рассказывает два эпизода.
    Как Вера выручила свою команду. Это было еще тогда, когда Вера училась в Институте физкультуры и спорта. В женской эстафете Вера всегда спасала положение, легкая и стремительная, приходила к финишу первой, принося победу команде института. Ее спурты поражали тренеров своим техницизмом и артистизмом, неудержимой волей к победе. Как-то Вера заболела перед состязаниями. Однако она в последнюю минуту надела форму и вышла на дорожку стадиона. И бежала так, что оставила позади всех соперниц. Врач изругал ее, уверяя, что она загнала себя, нельзя бегать с температурой под сорок... Все так, но институт победил.
    Как Вера стала "девушкой с веслом". Однажды известный московский скульптор получил заказ: вылепить советскую спортсменку в целях массовой монументальной агитации за спорт и физкультуру. Скульптор пошел в институт спорта и из всех возможных кандидатур выбрал Веру Волошину, упросил ее позировать ему. Так у Веры появилось множество гипсовых близнецов в парках культуры и отдыха, на водных станциях, на стадионах. Так Вере еще при жизни всюду в стране поставили памятники...
    Тридцатого сентября 1970 года совет дружины имени Веры Волошиной пригласил меня на традиционный вечер, посвященный дню рождения героини. Силами дружины была подготовлена большая литературно-музыкальная программа. Играл школьный духовой оркестр. У сцены замер торжественный пионерский караул со знаменем дружины. Украшенный траурной лентой большой портрет Веры смотрел в зал. В этот день разведчице исполнилось бы пятьдесят один год...
   
    Вера, друг наш боевой!
    От пионеров - поздравленье!
    Мы помним каждый подвиг твой,
    Как песню, как стихотворенье.
   
    Звонко звучали песни нашей комсомольской юности, те песни, что пели, уходя на задание, Зоя и Вера. Я сидел в школьном зале, зачарованно слушая хор юных голосов, и думал: а ведь, наверное, Зоя и Вера так и не услышали одну из лучших песен всей войны - чудесную "Землянку", которая так верно, так точно передает настроение той подмосковной зимы. Борис Крайнов и Павел Проворов успели узнать и полюбить эту песню и унести ее в могилу. И еще думал: как хорошо, как замечательно, что песни нашей грозовой военной юности, песни живых и мертвых живут и сейчас.
    Светлов, Багрицкий и Сурков, Кульчицкий и Гудзенко... Голоса любимых поэтов звучали горячо и молодо, будили столько дорогих воспоминаний.
   Ребята слушают в полной тишине, словно завороженные. Блестят в полутьме широко открытые глаза мальчишек и девчонок. А мне говорили, что в этой школе много трудных учеников, из "проблемных" семей! То и дело вспыхивают жаркие аплодисменты, и мне вспоминаются пионерские, а потом партизанские костры, когда Зоя и Вера были почти так же молоды, как старшеклассники в этом зале.
   Сороковые, грозовые. Свинцовые, пороховые! Война гуляет по России, А мы такие молодые.
   В памяти мелькают мальчишеские и девчоночьи лица тех, кто служил в разведке и кто навсегда остался молодым.
   Все, что смогли, мы сделали, Ребята/которых нет...
   И все-таки они не совсем умерли, Вера и Зоя, раз живут в сердцах юной смены, той, что сменит почетный караул в восьмидесятых годах.
   Ребята! Пусть в каждой дружине Наш сверстник погибший живет! Чтоб мы еще крепче дружили, Пусть учится с нами, поет!
   В конце вечера было зачитано письмо Клавдии Лукьяновны Волошиной - мать Веры болела и не могла приехать из Кемерова в Москву, чтобы отпраздновать вместе с дружинниками-волошинцами день рождения ее дочери. Все встали по команде "смирно". Под торжественный марш вынесли знамя дружины - так закончился традиционный сбор дружины.
   В тот день, день рождения Веры Волошиной, я снова побывал в ее музее.
   И стихи пионеров, и рисунки юных художников, посвященные Вере, и сочинение шестиклассницы под красноречивым названием "Хочу быть такой, как Вера" - все творчество ребят, представленное в их музее, - яркое, трогательное свидетельство их любви и признательности к разведчице-героине Вере Волошиной, которая на протяжении важнейших для формирования характера и мировоззрения лет служит им живым примером.
   И будем мы чтить ее память, Пример мы с нее будем брать...
   Эти стихи звучат как клятва.
   В ' канун праздника Советских Вооруженных Сил, 22 февраля 1975 года, "Правда" опубликовала мой очерк "Адрес: в/ч 9903", в котором я рассказал о героях нашей части: восьми разведчиках, казненных в Волоколамске, Зое Космодемьянской и Вере Волошиной. Это выступление вызвало поток писем, продолжавшийся три-четыре месяца. Они сильно помогли мне в работе над рассказами о героях в/ч 9903, снабдив новыми материалами, неизвестными мне прежде фактами. Много было волнующих, незабываемых писем. Валентина Александровна Савватина-Куречкина из города Сокол Вологодской области писала, например: "Ваш очерк очень меня затронул, потому что мой отец, Савватин Александр Алексеевич, похоронен вместе в братской могиле с Верой Волошиной, славной дочерью нашего народа. Отец мой погиб смертью храбрых в декабре 1941 года. Он был связистом, вышел только из окружения, свою часть потерял. От командира было письмо моей матери, они ходили в разведку, и командира ранило в ногу, а отца в грудь. После ранения он жил четыре часа, истек кровью, никак спасти не удалось, был очень страшный бой, и вот за эти четыре часа до смерти отец просил командира написать нам домой пиеьмо..."
   Другие читатели сообщили мне, что из нашей в/ч 9903 вышло больше Героев Советского Союза, что к названным мною следует прибавить известного командира партизанского соединения Ивана Николаевича Банова (Чернова) и разведчика Василия Васильевича Щербину.
   Прислал письмо из Саранска родной брат одного из командиров нашей части Михаила Алексеевича Клейменова подполковник в отставке Дмитрий Алексеевич Клейменов, впервые рассказав о том, как погиб Михаил Клейменов, тот самый командир, который провожал Зою и Веру на их последнее задание через реку Нару, а затем участвовал в расследовании обстоятельств казни Зои в Петрищеве. Старшему лейтенанту Михаилу Клейменову в начале войны было двадцать пять лет. В нашу часть он был откомандирован в первые дни войны из Военной академии имени Фрунзе. Долго работал он, грамотный и расторопный командир, "направленцем", перебрасывая через линию фронта наши группы, но ему не сиделось в штабе. Он писал рапорт за рапортом, прося послать его в тыл врага. В начале сентября 1942 года он был наконец назначен на должность заместителя по разведке командира разведывательно-диверсионного отряда подполковника Куличкина и переброшен с этим отрядом на самолете в район города Ельни Смоленской области, города, прочно вошедшего в историю Отечественной войны как один из центров Дорогобужского партизанского края. Действуя в тылу 9-й немецкой полевой армии, в конце октября Михаил Клейменов, командуя диверсионной группой, спустил под откос гитлеровский воинский эшелон недалеко от станции Починок. На следующий день после этой диверсии в лагерь Куличкина добрался тяжелораненый боец этой группы, который сообщил командиру, что Михаил Клейменов и еще пять члeнов группы были окружены карателями на обратном пути и уничтожены в неравном бою. Чудом уцелел только один боец. Посмертно Михаил Клейменов был награжден орденом Ленина.
   Так, через тридцать лет после Великой Победы над гитлеровской Германией, выясняются судьбы все новых героев в/ч 9903! Много, очень много работы предстоит еще проделать, чтобы написать более или менее полную историю части, вписавшей незабываемые страницы в военно-партизанскую летопись Ленинского комсомола в годы Великой Отечественной.
   




НИНА, НИНОЧКА...
    РАССКАЗ О НИНЕ КОСТЕРИНОЙ
РАССКАЗ О НИНЕ КОСТЕРИНОЙ


   
    Лично я не успел познакомиться с Ниной Костериной - в в/ч 9903 я пришел позже, после трудового фронта, но мне кажется, что я знаю ее лучше, чем многих друзей, с которыми ходил в разведку.
    Что остается от человека? И мало и много. От миллионов мальчишек и девчонок, ушедших на войну, осталось дома по несколько фотокарточек, тонкой пачке писем, невысокой кипе школьных тетрадок. И память о молодой жизни, принесенной в жертву.
    Нина ушла в разведку, оставив целое богатство. Это богатство - четыре тетрадки ее дневника, с поразительной яркостью раскрывающего духовный облик тех, кому было семнадцать - двадцать лет, когда началась война. Ее дневник - это не только замечательный автопортрет самой Нины, это обобщенный портрет моих однолетков, и я не знаю портрета более верного, яркого и глубокого.
    Я перелистываю тронутые желтизной страницы, исписанные три-четыре десятилетия назад, и перед глазами, как живые, встают ребята моего класса - восьмого, девятого, десятого. Ведь мы с Ниной учились по одним учебникам, читали одни и те же газеты и книжные новинки, ходили в театр и кино на те же постановки и фильмы - словом, жили одной жизнью, жизнью старшеклассников и студентов, комсомольцев Москвы.
    Нина без кокетства считала себя самой заурядной девушкой. Она и дневник свой назвала "Дневник обыкновенной девушки". "Талантов у меня нет никаких..." А дневник ее обнаруживает немалый литературный талант, удивительно острую наблюдательность и крепчайшее нравственное здоровье.
    Нина считала себя некрасивой и страдала от этого.
    "Мои дорогие родственнички часто же говорят мне, что я некрасива. Спасибо за любезность, но я сама это знаю.
    Широкие, разросшиеся брови (отцовские), серьезная складка на лбу, глаза обыкновенные, нос картошкой, широкие скулы - это мое лицо. Чаще всего оно серьезное - брови сливаются, глаза сощурены, губы выдаются вперед. Когда смеюсь - скулы разъезжаются в стороны - монголка!
    В такое лицо нельзя влюбиться. А полюбить?"
    Вглядись, читатель, в фотографию Нины. Она явно недооценивала себя, напрасно сомневалась в себе. Красота ее не яркая, не броская, но глаза светятся умом, в рисунке рта чувствуется недюжинная воля, упрямый, даже своенравный характер. И во всем облике сквозит очарование молодости.
    "Папа полушутя говорил, что в нас бушует славянская кровь с татарской закваской... "Да, скифы - мы... с раскосыми и жадными очами..." "Правду мне кто-то сказал, что и облик и характер у меня азиатский..."
    Предки ее были волжанами, крепостные люди, бурлаки. Быть может, были пугачевцами Костерины. Прапрадед бежал от кабалы, стал разбойником. Прадед, тоже крепостной мужик, славился буйным нравом и богатырской силушкой. Дед был заводилой в революцию пятого года, дочиста спалил имение барина, в гражданскую бил Колчака. Отец Нины партизанил против белых. Нина с детства заслушивалась его волнующими, яркими рассказами о буйной партизанской вольнице на Волге и на Кавказе. Эти рассказы отца глубоко и навсегда запали ей в душу.
    Русская природа - вот ее первая религия.
    Пятнадцатилетней Нине крепко повезло в жизни - родители взяли ее на Волгу, дали ей возможность испить воды из матери русских рек и прикоснуться сердцем к родной земле, ощутить свою кровную связь с волжской деревней - родиной ее предков. Она научилась плавать и грести, по-бурлацки тянуть бечеву, ловить рыбу, полюбила лес с костром и шашлычком. Можно сказать, что ее жизнь началась с леса и лесом кончилась.
    "Всю ночь не спала - стояла на носу парохода и смотрела на Волгу. Тьма, ветер. По небу бежали тучки. Между ними загорались и гасли звезды, но было в этом что-то тревожное и таинственное. А внизу, во тьме, грозно шумит и плещется Волга... Только огоньки впереди - белый и красный, и меж ними наш стремительный бег сквозь бурную, шумную ночь..."
    Это словно пролог, увертюра к той буре, что оборвет и дневник и жизнь Нины.
    Любовь к природе, к родному краю вызывает поэтическое чувство в душе юноши или девушки. В душе пробуждается поэзия. Тянет к стихам, к книгам. А книги раскрывают огромный мир искусства, зовут к музыке, к живописи. Вот этот путь и прослеживает Нинин дневник - путь к подвигу.
    Нина вовсе не была примерным, образцово-показательным ребенком, отличницей. Попав в озорную компанию, она любила поозорничать. "Вне школы мы самые разухабистые: звонить в подъезды, кататься на трамвайных буферах, прицепляться к ломовикам, скверно ругаться - вот наши занятия". Загоралась она как порох. Лезла в драку с мальчишками. Никого не боялась. Дерзила родителям. И ничего с ней не могли поделать ни дома, ни в школе, пока она сама не выправилась, не потянулась жадно к знаниям, резко оборвав дружбу с никчемной компанией. Когда одной из первых в классе она вступала в комсомол, уже никто на нее не жаловался. Комсомольской книжечкой она всегда гордилась, берегла комсомольскую честь. В классе ее выбрали старостой, нагрузили по комсомольской линии работой с октябрятами.
    "Все же надо сознаться, что у меня жуткий характер. Я не переношу, когда со мной грубо говорят или кричат... я вспыхиваю". В дневнике писала она сначала больше о себе, чем о времени, но с каждой тетрадкой дневника время все упорнее вторгалось на его страницы. И рядом с игрой в фанты и "флирт цветов" и первыми танцами и поцелуями с мальчишками она вспоминала о потрясшей ее смерти Максима Горького, книги которого она, портя глаза, читала по ночам.
    "Недавно умер Николай Островский, - сокрушенно писала она подруге по летним каникулам, проведенным на Волге. - Мы ходили смотреть его в гробу. Он умер тридцати двух лет. Ты читала его книгу "Как закалялась сталь"? Если нет, то прочти. Замечательная".
    Через несколько записей: "Умер Орджоникидзе... Потеря за потерей: Киров, Куйбышев, Горький, Орджоникидзе - старая гвардия умирает..."
    Но жизнь идет. Нина не пропускает ни одного фильма - смотрит с друзьями чаплинские "Новые времена", "Маленькую маму" с Франческой Гааль, три раза ходит на "Цирк" с великолепной Любовью Орловой.
    Летом 1937 года она живет беззаботной дачной жизнью у родственников под Тучковом, часами купается в Москве-реке, собирает ягоды, ромашки и васильки у ручья, ездит по Минскому шоссе в Москву в кино и не знает, что придет сорок первый - и отправится она с разведчиками по этому самому шоссе, мимо Тучкова, по подмосковным дачным местам через линию фронта в тыл врага...
    Нина описывает июльскую грозу, заставшую ее по дороге в Тучково, не подозревая, что военная гроза призовет ее к подвигу в тех же лесах, в тех же местах, где она безмятежно собирала ромашки и резвилась под ломаными стрелами молний. "Все, особенно Аня, моя новая подружка, ахали, вздрагивали от страха, жались, как овцы, друг к другу. А мне было весело: молниеносные сполохи и следом грохочущий гром вызывали странный дикий восторг. Хотелось петь и кричать".
    Постепенно книги стали занимать все большее место в Нининой жизни. "Человек, который смеется" едва не срывает ей экзамен по физике. Много полюбившихся ей книг перечисляет она в дневнике. Любовь к книгам все растет и вскоре займет в ее жизни одно из главных мест.
    Порой она мучительно стеснялась, стыдилась танцевать с мальчишками, хотя очень хотела этого, а иногда удивляла подруг своей смелостью. Так было на первомайской демонстрации, когда Нине было семнадцать лет. "Мы шли своей компанией и натолкнулись на группу военных. Они отхлопывали лезгинку. Одного вытолкнули в круг. Я крикнула: "Давай! Давай!" Кто-то толкнул меня, и я тоже пошла плясать. Плясала лихо. Военные и все наши хлопали в ладоши. Меня поздравляли: "Молодец, Нинка!"
    Нина была добрая, привязчивая, она нежно любила младших сестренок и вообще детей, одаривая их щедрой любовью и чутким вниманием. В летнем лагере ей пришлось быть вожатой у октябрят. "Измучилась за первую смену порядочно. У меня в отряде октябрят было двадцать человек, почти все мальчики - сущие бесенята. Из одной школы нам дали самых отборных хулиганов. .. Все они мне стали дороги, и сейчас передо мной стоит целая вереница лиц. Помню их всех, все фамилии, имена, характеры и ни о ком не вспоминаю с плохим чувством".
    Здоровая, сильная, азартная, Нина рано пристрастилась к спорту, любила плавание, лыжи, коньки, бег. "Сегодня бегали на кроссе, и всем на удивление я дала блестящий результат. В начале бега я отстала и была одной из последних, но на середине я наддала, обогнала человек десять и пришла третьей. Из нашей школы Я пришла первой".
    "Решила - каждый выходной день буду ездить на стадион. Вчера провела там четыре часа: бегала, прыгала, гребла, каталась на велосипеде и бросала гранату. Сдала греблю и прыжки в высоту. День прошел замечательно". Не в пример другим девчатам в классе, стала Нина рьяной футбольной болельщицей.
    Нину отличала непримиримость к недостаткам - к пошлости и мещанству, к эгоизму и черствости, к лжи и фальши. Больше всего она ненавидела недостатки в себе самой. Прямая и непосредственная, она рубила сплеча. Всех девочек в классе она делила на "болото", "барышень" и "комсомолок". Нечего и говорить, что себя она причисляла к комсомолкам и имела на это полное право. "Наша комсомольская группа девочек ближе к мальчикам. Отношения с ребятами дружные". Нина занимается на курсах пионервожатых, работает агитатором на первых выборах в Верховный Совет СССР, проводит в школе сбор, посвященный двадцатилетию Ленинского комсомола.
    На первый взгляд может показаться, что непомерно большое место в Нинином дневнике занимают любовные мотивы. Это в шестнадцать-семнадцать лет!.. Но если покопаться в памяти, то, честно говоря, все мы серьезно переживали наши школьные романы, и сейчас их в школах, этих романов, жарких увлечений и любовного отроческого томления уж наверное не меньше, чем было у нас. Это потом, уже во взрослые годы, школьные и студенческие сердечные переживания нам зачастую кажутся телячьими нежностями, а в свое время они волновали и терзали нас, как настоящие драмы, и порой были настоящими драмами. Да, любви все возрасты покорны. И всем нам знакомы и любовные признания в дневниках, и вечернее дежурство у светящегося окна любимой, и бурные объяснения, и молчаливые мучения. Все это в порядке вещей. Более того, отрочество и юность были бы намного беднее и суше без доступной им любви. Жаль, что юное чувство не всегда встречает сочувственное понимание родителей, преподавателей, одноклассников. Чувство это тонкое и деликатное, хрупкое, пугливое. А вдруг это и впрямь первая любовь, вешняя, неповторимая!..
    Нина обладала драгоценнейшим качеством - она могла относиться к себе самой с юмором, даже с иронией. И вот она пишет в шестнадцать лет: "Скука ужасная. Хочется что-то нового, неизведанного. Целые дни мотаюсь из угла в угол и не знаю, за что взяться. Вяжу, шью, вышиваю, но только к экзаменам не готовлюсь. Роман, что ли, какой завести?.." Она еще не знает, сколько уготовано ей всамделишных мук в ее девичестве, сколько слез и бессонных ночей. Потом она назовет свои переживания глупостями, любовным бредом, но это будет потом, с высоты двадцати лет.
    Нина дружит с Леной. Обе молоденькие девушки влюблены в одноклассника Гришу, одаренного, пылкого, красивого юнца. Они любят, ревнуют, объясняются, исписывают дневники страстными признаниями, выясняют беспрестанно отношения - кто как к кому относится. Прогулки, провожания, бесконечные телефонные разговоры, несмелые взгляды и жесты, намеки и недомолвки. Нина, Лена и Гриша не могут жить без влюбленности, и волнующее состояние это будит в их душах романтичное отношение к действительности, тянет к книгам, развивает их натуру, обогащает жизнь. Конечно, перед вопросом "люблю или не люблю", "любит, не любит" порой отступают на задний план химия и тригонометрия, физика и русский язык. И нет в этом ничего страшного, только во всем надо сохранять чувство меры. И чувство это как раз в эти бурные годы и вырабатывается, вместе с волей, с ответственностью. У Нины больше равновесия, чем у Лены, - подруга проваливает экзамены...
    "Отчего я страдаю? Я же не люблю его? Но почему же ревную к Лене? Какое мучение видеть, что он отшатнулся от меня! Во время перемен он ходит с Леной". Во всем этом много от игры. В конце концов это и есть главная игра отроческих, девических лет! И Нина, как нормальная, живая, горячая девушка, отдает дань этой игре, готовящей ее к большой любви, по которой уже тоскует ее горячее сердце.
    Странное дело: почему так мало у нас в новейшей нашей литературе, много говорящей о любви вообще, поэтизации первого чувства, его трогательных побегов, его весенней прелести!.. А дневники Нины пропитаны именно этим весенним, тончайшим, почти неуловимым ароматом, перед которым жалки и бессильны запреты и полузапреты лженаставников ранней юности.
    "Лена рассказала мне о себе. Гриша сказал ей: "Я вырвал старую любовь из сердца с корнями и люблю тебя, хотя и не очень сильно..." "Дурак Гришка, а Лена не понимает, что он просто играет..." Смешно? Глупо? Детская чепуховина? А как бы выразила свои чувства четырнадцатилетняя Джульетта, не имей она своим рупором Шекспира?
    И снова - миллион терзаний. "Но этот вечер стал переломным. Я долго не могла уснуть. Но выход нашла- учиться и работать, а все остальное придет само собой..."
    Положа руку на сердце: я лично лишь через десять лет пришел к такому же спасительному и мудрому выводу.
    Год 1939-й. Нина поступает на геологический факультет МГУ. Почему именно этот факультет? Из дневника ясно: Нина стремилась идти путем отца. Отец никогда не был геологом, но был партизаном - походы, леса, горы, степи, ночные костры, рыбалки, охота, - словом, геологический. "Весенний туман в голове и в сердце, экзамены, частые прогулки с Гришей, любовный бред - все отодвинулось в лиловую даль..."
    Готовясь к экзаменам в институт, Нина запоем читала книги по геологической разведке. Подумать только! Как здорово! Оказывается, Советский Союз занимает первое место в мире по разведанным запасам железа, марганца, нефти!.. Огромны запасы угля, бокситов, апатитов, калийных солей...
    И Гриша и Лена уходят из дневника Нины. Мне было очень жаль расставаться с ними, живыми, полнокровными, интересными. Обычно - ведь я сам тогда писал дневник - в дневниковых тетрадях маячит один герой - автор дневника. А у Нины живыми, трехмерными предстали передо мной и Гриша и Лена. И вижу я их сквозь густеющую дымку времени не менее ясно и отчетливо, чем своих собственных одноклассников...
    Признаюсь, сначала мне этот Гриша Гринблат не очень понравился. В самом деле, какого шута забивает он голову молоденьким девчонкам своими небесталанными стихами, занимается не столько учебой и спортом, сколько ухаживанием за Нинкой, Ленкой, Катькой и Алькой, страстно целуется с доверчивой Ниночкой на набережной Москвы-реки! Но потом, когда я прочитал в Нинином дневнике, что этот самый пижон Гриша одним из первых в своем классе ушел на фронт и погиб там, зарыл там все свои мечты и свой нерасцветший талант в каком-то безымянном окопе, я не только все ему простил, я полюбил его, как Нину.
    Книги сливаются у Нины с любовью. Любовь с книгами. Из больно поразившего ее цвейговского "Письма незнакомки" она выписывает признание, которое могло бы быть и признанием самой Нины. Через несколько лет. Пока Нина только нащупывает себя в любви, потому что еще не пришла к ней, а только ищет ее. Вот это признание: "Я любила молча. Только одинокие дети могут всецело затаить в себе свою страсть. Другие выбалтывают свое чувство товарищам, треплют его, поверяя своим друзьям, - они много слышали и читали о любви и знают, что она неизбежный удел всех людей. Они играют ею, как игрушкой, хвастают ею, как мальчики своей первой папироской..."
    Вот так. Нине уже восемнадцать, и она начинает понимать, что не дело это - бегать, вытаращив глаза, за Гришкой, поверять самые потаенные свои тайны Ленке, обмениваться дневниками и вообще разменивать себя - нет, не на пустяки, но беречь себя нужно, нужно, потому что трясут только спелую яблоню, а зеленые дички приводят к дикому несварению желудка. Гриша, Жора, Лева, Сережа... Мимо таких хороших ребят в жизни не пройдешь, беспощадно урезан будет срок их юности - на войне они станут комбатами, командирами батарей и дивизионов, эскадрилий и партизанских отрядов. Но Нина пока этого не знает и не может знать.
    У Нины, несмотря на всю страстность темперамента, было весьма твердое понятие о девичьей чести. "В последнее время мы часто целовались. Он целовал робко, но страстно. Я же ни разу не ответила ему поцелуем. Почему? Стеснялась, было как-то смешно и неловко..." Говоря о себе в третьем лице, как бы глядя на себя со стороны, анализируя свое поведение, она писала летом сорокового года: "Чтобы сгладить неловкость молчания, он целовал ее. Но этот выход из положения ей не нравился. Она думала: они друг друга очень мало знают. Нужно узнать его поглубже, надо сблизиться духовно, сродниться. Эта мысль ей не давала покоя, а его... раздражала. Достигнуть физического сближения нетрудно, а вот познать себя и друга своего - это не удавалось. Отношения казались нечистыми, нехорошими. Это не любовь, а гoлая физиологическая страсть. Она пыталась постичь его внутренний мир, его мысли, влечения. И ни на один вопрос не получала ответа..." Ее требования к любимому высоки, и так же высоко ее целомудрие. Удивительной нравственной чистотой веет от самых ее сокровенных, интимных признаний.
    Из Нины получилась бы верная, любящая жена, надежный, стойкий в беде друг, настоящая мать. "Смотрю на свою фотографию тридцать шестого года, когда папа уезжал на Север. Неоперившийся "гадкий" утенок с удивленными глазенками - не то татарчонок, не то калмычка - смотрит и удивляется чудесам жизни. И вот я вышла на порог "большой" жизни и вижу: расстилается передо мной туманно-лиловая даль, манит неведомыми радостями, обещает бури в своих просторах и сладостный покой в каких-то далеких гаванях. Чья-то мужественная сильная рука лежит на плечах, а детские ручки обнимают шею...
    Но прежде всего мне хочется бури..."
    А буря неумолимо надвигалась. Она уже бушевала в Западной Европе, срывая один за другим флаги независимости государств.
    До войны Нина не слишком много думала о войне. Правда, она училась бросать гранату и защищаться от газов и авиабомб, прыгала с парашютной вышки в парке ("Замечательно!"), ходила в военные походы.
    Почти столько же, сколько о друзьях, пишет Нина о книгах. Для нее они и друзья и добрые, незаменимые наставники. В литературе ищет она ответы на множество волнующих ее вопросов. И книги занимают все большее место в ее жизни, формируя ее интеллектуально, воспитывая ее чувства, ведя за собой. Пожалуй, ни одно предшествующее поколение русского, советского народа не было в массе своей таким "книжным", как Нинино поколение, последнее довоенное поколение, не избалованное изобилием кинофильмов, не знавшее телевидения.
    Читала Нина, как большинство из нас, бессистемно, но все же систему в ее чтении новинок вносили государственная издательская политика и партийность советской литературы. Благодаря этим влияниям мы все читали тогда в основном одни и те же книги: Горького, Паустовского, Маяковского, Вересаева, Ромена Роллана, Фейхтвангера, Цвейга, Стендаля. Сверх школьной программы Нина берет классиков в библиотеке и в читальне "Ленинки". "Прочитала Гёте, "Торквато Тассо"... Целые строфы вливаются в меня и без труда запоминаются. .." Ее увлекает Блок. И тут же - Герберт Уэллс. Она не упоминает английский фильм "Человек-невидимка", но можно смело предположить, что именно этот сильный, прекрасно сделанный фильм привлек ее внимание к Уэллсу. Испания глубоко запала в сердце нашего поколения-Нина читает "Но пасаран" Элтона Синклера. Она сознает, что гроза, бушующая в далекой Испании, докатится и до ее Родины.
    "Спасают только книги и театр. Читала Анатоля Франса. Очень своеобразный писатель. Язык четкий, сжатый, большое чувство юмора. Высмеивает существующее положение вещей, но будущего не представляет. .."
    "Книги и театр все большими и большими друзьями становятся для меня". "Читала Бальзака ("Тридцатилетняя женщина", "Силуэт женщины" и др.). Вначале понравилось, но под конец все эти светские психующие от безделья женщины надоели.
    Сильное впечатление оставил Теодор Драйзер".
    "Мое последнее увлечение - Лион Фейхтвангер. До сих пор я его совсем не знала. Читала только "Семью Оппенгейм". (Явно потому, что тогда демонстрировался с большим успехом фильм, сделанный в Советском Союзе по этому роману с юным актером Владимиром Балашовым в главной роли, и наши девушки в массовом порядке влюблялись в него.) "Но настоящий Фейхтвангер не здесь, а в "Иудейской войне". Какая изумительная вещь! Я не могла оторваться от нее, совершенно забросила уроки, носила с собой в школу.
    Поставила себе в план: прочитать всего Фейхтвангера и написать сочинение "Антифашистские романы Фейхтвангера".
    Грустно становится, когда вспоминаешь, что в наше время из-за множества новых кинофильмов и в особенности из-за телевидения книги оказались отодвинутыми у нашего юношества на задний план, а заменить книгу не может ни серебряный экран, ни голубой, ни спорт, который стал намного доступнее, ни танцы.
    Мериме, Конан Дойль, Гюго, Куприн, Брюсов, Сергеев-Ценский.
    И снова - Пушкин. "Еще перечитывала Пушкина - и целые строфы сами собой врезались в память и, вероятно, на всю жизнь".
    Маяковский, Фет, Есенин, Гейне, Лонгфелло, Сологуб- "бедная моя голова, где все это разместить, в каком порядке?..".
    Нина стремится покупать книги, создать свою собственную библиотеку рядом с большой библиотекой родителей. "Обогатил мою историческую полку Манн- "Юность Генриха IV", Шеллер-Михайлов, Помяловский, Алексей Толстой, О` Генри, Эдгар По.
    "Только вчера прочитала - но с нее хочется начать - чудесную драму Генриха Ибсена "Пер Гюнт", она сказочно-фантастическая, грациозная и как будто звучащая. Читаешь и словно слышишь музыку. Я закрываю глаза и слышу песню Сольвейг, вижу на склоне лесистой горы шествие гномов, троллей и домовых, сказочно красивую "Женщину в зеленом"... Мечтаю услышать когда-нибудь музыку Грига к "Пер Гюнту".
    Книга не только развлекает, книга учит Нину. Она выписывает места особенно для нее важные и значительные. Прочитав "Очарованную душу", она в волнении записывает: "Я принимаю жизнь такой, какая она есть. Пусть трудная, пусть страшная, но я принимаю ее вызов!"- лейтмотив Анкеты. Это написано месяца за три до войны...
    И первое прочтение Ленина - "Материализм и эмпириокритицизм". Через несколько дней в дневнике студентки Нины появляется такая фраза: "Книги как-то по-особому остро напоминают мне, что, в сущности, я еще только стою на пороге огромного и чудесного храма науки и искусства. Каждый шаг вперед многое дает, но в то же время раскрывает такие горизонты, от которых дух захватывает... Я бы умерла от тоски или стала пьяницей, если бы не было поэзии, музыки, моих книг, а была бы только сухая институтская долбежка".
    Нина успела сделать лишь первые шаги в "храме науки и искусства". Она не затерялась бы в этом храме со своим оригинальным и чутким умом, чудеса храма никогда бы не наскучили ей, со своим талантом она нашла бы себе достойное место в нем.
    Разносторонними были ее интересы. Она рано увлекалась театром. В шестнадцать лет она пишет: "За январь посмотрела: "Горе уму", "Чудесный сплав", "Принцесса Турандот" и "Флорисдорф". Она любит и драму и оперу, тонко разбирается и в "Фаусте" и в "Любови Яровой", в "Борисе Годунове" и в "Мещанах".
    "Книги, театр, кино - хорошие спутники в моей жизни. Всякими правдами и неправдами, иногда даже с риском войти в конфликт с администрацией, пробираюсь в театры..."
    Не сразу, постепенно становится Нина меломанкой, подлинным ценителем музыки, за несколько быстрых лет пройдя путь от оперетты Штрауса до Баха и Бетховена. Ее потрясает "Эгмонт". В девятнадцать лет она много читает хороших, серьезных книг о музыке и великих композиторах- о Чайковском, Глинке, Листе, Вагнере, Рубинштейне, ходит на концерты в консерваторию. В ней обнаруживается вкус к эстетике.
    Нина часто посещает выставки, музеи. После Музея нового западного искусства она признается, что многое ей непонятно и чуждо - Ренуар, Синьяк, Пикассо ее не удовлетворяют. "Впрочем, некоторые утверждают, что это надо понимать как "не доросла". "Вчера была на выставке русской исторической живописи (Третьяковская галерея)... Когда я после осмотра выставки шла домой через центр по Красной площади, мимо Кремля, Лобного места, храма Василия Блаженного, - я вдруг почувствовала какую-то глубокую родственную связь с теми картинами, которые были на выставке. Я - русская. Вначале испугалась - не шовинистические ли струны загудели во мне. Нет, я чужда шовинизму, но в то же время я - русская. Я смотрела на изумительные скульптуры Петра и Грозного Антокольского, и чувство гордости овладевало мной - это люди русские. А Репина - "Запорожцы"?! А "Русские в Альпах" Коцебу?! А Айвазовский- "Чесменский бой", Суриков - "Боярыня Морозова", "Утро стрелецкой казни" - это русская история - история моих предков..."
    Патриотизм в Нине не показной, не парадный. Однажды в январе, когда ее мучила бессонница, она вышла на улицу и зашагала в центр по безлюдному темному городу, побывала на выбеленной снегом Красной площади, у Кремля с его рубиновыми звездами. "Москва! Только одно это слово волнует и наполняет душу гордостью, настраивает на песенный, былинный лад. Тысячелетия шли над тобой, Москва. Из пожарищ, из моровых язв, голодовок, из хищных лап иноземцев, из кровавых междоусобиц вставала ты, Москва, все более и более красивой, могучей и милой русскому сердцу. Грозовые тучи собираются сейчас на горизонтах. Но разве они могут испугать Москву? Москва может сгореть, но Москва, как сказочная птица Феникс, вновь возродится из пепла еще более могучая и прекрасная.
    Я - москвичка! Москва для меня - родная мать. Она порой бывает сварливой, строгой, требовательной, но всегда была и будет любимой мамой..."
    На геологическом факультете МГУ Нина показывает отличные успехи. Из этого видно, что Нина справилась с данным самой себе заданием: "Надо пересматривать весь строй своей жизни и переходить в следующий этап - от школы в вуз". Она тоскует по школьным . друзьям, не легко и не просто сходится с новыми друзьями по институту. Продолжается трудный и прекрасный переход от девочки к женщине.
    Незаметно, как родниковые ручьи, теряющиеся в холмистых дубравах, сливаются в могучую, несущую свои воды в море реку, так росло и крепло в Нине чувство любви к Родине. Оно, это чувство, было соткано из великого множества переживаний, дум, прочитанных книг, дружеских рукопожатий, событий, больших и малых, всенародных и сугубо личных, Нининых. Все наносное скапливалось в заводях, все лишнее шло на дно, и чем дальше, тем шире и чище простирался золотой, сверкающий плес, словно плес той Волги, что породила ее русских предков. Таких записей, как признание в любви к Москве, немного в Нининых тетрадях. Зато много истинно русского, советского в подтексте дневника. И вдруг, как только возникла страшная преграда перед руслом набирающей силы реки, взбурлились мощно воды и рванулись наружу подземные течения, чтобы все превозмочь, все преодолеть и вырваться к сияющему морю.
    Нина обладала счастливой способностью романтизировать труд и учебу, находить нежданную прелесть и очарование в науках и делах, на первый взгляд скучных и постылых. Ее тянуло в ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории), в Литературный институт имени М. Горького, на филологический, а поступила на геологический факультет. Но стоило ей притронуться к геологии, как она тут же загорелась. Геология! Это же прекрасно! Как Антей прикасался к земле, чтобы исполниться новой, непобедимой силы, так Нина с душевной дрожью, от которой холодели руки и топорщился на них темноватый пушок, листала страницы геологических учебников. Какой видели землю и жизнь люди каменного века, античной Греции, державного Рима? Что такое землетрясение? Вулканы Везувий, Этна, Кракатао? Как объяснить первые находки в земле - кости невиданных животных? Библия, всемирный потоп, Аристотель. Во всем этом так интересно разобраться. Разве может быть другая наука интереснее науки сотворения мира! И разве великая природа не была первой Нининой любовью?
    Нептунисты и вулканисты... Человеческие глаза, устремленные в недра земли, буравящие ее все глубже и глубже. Смит и Ламарк, родоначальник палеонтологии Кювье и Дарвин с его изумительной теорией эволюции. Нефть, уголь, руда - энергия современного Прометея. Палеозой, мезозой, кайнозой - Нина стала бредить ими.
    Ее оружием станут молоток, механический бурав, идущий вниз на сотни метров в недра земли, акустические, сейсмические, электрические приборы - богатое вооружение современного геологического поиска. Сбудется вещее пророчество великого Ломоносова:
   
    В земные недра ты, химия,
    Проникни взора остротой,
    И что содержит в них Россия,
    Драги сокровища открой!
   
    Нина еще в седьмом классе зачитывалась книгой академика Ферсмана, изучала его геохимическую карту, собирала диковинные минералы. Уралиды, Кавказиды, Охотский пояс, Нина мечтала объездить всю страну, облазить все горы. Она будет искать олово на Памире, никель на Коле, соли на Лене, вдоль пояса Сибирид!
    Два долгих года занимается Нина этой увлекательной наукой - геологией.
    Но Нина не отрывалась и от земных дел. Землю ждали невиданные катаклизмы.
    В день Красной Армии 1940 года Нина Костерина - командир роты студентов геологического - уходит в военизированный поход по маршруту Москва - Сходня - Нахабино - Москва. Поход прошел успешно. Райком комсомола объявил Нине благодарность.
    До станции Нахабино от Москвы - тридцать четыре километра по балтийской линии Московско-Белорусско-Балтийской железной дороги. Туда и обратно - почти семьдесят километров. Походик что надо! Шла Нина лесом по Волоколамскому шоссе и не знала, что по этой истринской земле будут ночью пробираться в тыл врага ее подруги по части - Зоя Космодемьянская из группы Соколова, Женя Полтавская из группы Пахомова, что не пройдет и двух лет, как в этих местах появится вражья орда и будет ломиться она к осажденной Москве.
    Студентам показали большой военный полигон. Кто-то из Осоавиахима сказал, что на этом полигоне руководители партии и правительства часто принимают новую военную технику. Тот, кто уцелеет на войне, через много лет узнает, что на этом полигоне испытывал свои первые ракеты отец советской космонавтики Королев. Там же вспыхивали реактивные снаряды первых "катюш". Но пока ничто не говорило о войне. По самые наличники утопали в сугробах уютные дома села с верандами для дачников. Ребята катались со снежной горы на санках. На затянутой льдом речке Нахабинке темнели лунки рыбаков. С сосулек на крышах текла первая капель. В воздухе пахло весной.
    "В общем, к войне готова. Одно плохо: из-за близорукости не могу научиться хорошо стрелять, а напяливать очки не хочется - корове седло!"
    Многозначительная запись. Я знал людей, которые делали все, чтобы не попасть на фронт, отсидеться в тылу, спасти шкуру. Были такие люди и среди моих бывших друзей, одноклассников. А Нина не была военнообязанной- не подлежала мобилизации, никто не тащил ее в партизаны, - по сути дела, ее не имели права направлять по ее близорукости в разведывательную часть, но тогда было не до медосмотра, и Нине дали оружие и послали ее в тыл врага.
    Чуткая душа Нины рано почувствовала приближение грозы. Двадцатого июня 41-го года она пережила бурю в Тамбовских лесах, в лагере геологоразведочной партии. "Погода серая, мрачная, черные тучи нависли кругом. Но лес всегда прекрасен, а сегодня даже необыкновенно красив: березы и ели от сильного ветра качаются и глухо, гневно шумят, кустарники, трепеща от ужаса, гнутся к земле..."
    А 23 июня Нина пишет: "Вы помните, Нина Алексеевна, как вы втайне мечтали пережить большие, волнующие события, мечтали о бурях и тревогах? Ну вот вам - война! Черный хищник неожиданно из-за черных туч кинулся на нашу Родину.
    Ну что ж, я готова... Хочу действий, хочу на фронт..."
    Она не может оставаться с геологами, хотя среди них - человек, которого она, кажется, всерьез любит. "Мне надо отсюда убраться, мое место сейчас не здесь. Мое место на фронте. Жизнь сломалась, жизнь круто направилась по другим путям. Надо что-то решать и в первую очередь надо быть честным с самим собой, не прятать трусливо голову от вражеских вихрей..."
    Первое сентября. "По всем правилам надо уже быть в Москве, учиться. Но требуют сидеть здесь, доводить до конца работу, которая неизвестно когда и кому понадобится. .. А пожар войны охватил страну от "хладных финских скал до пламенной Колхиды", враг уже глубоко среди наших полей и лесов...
    Будущее темное и страшное... Но я пойду в будущее, решено..."
    Через два дня Нина прощается с Тамбовскими лесами. "Трудно сказать, что красивее: высокие, стройные сосны, задумчиво строгий бор или веселые, нарядные, будто девичий хоровод, березки. Мне по духу ближе угрюмые сосновые леса..."
    Она еще не знает, что поздняя осень застанет ее в прифронтовых сосновых лесах под Москвой.
    "Идет осень. Еще две-три недели, и я покину тебя, мой дорогой лес, уйду, должна уйти туда, где развернулась великая битва... И так грустно становится при мысли, что здесь я оставлю свое счастье... чтобы искать иное счастье и в другом месте. И найду, обязательно найду!
    И кажется мне, что гордые сосны мне говорят: "Надо так жить, чтобы иметь право держать голову подобно нам - высоко, гордо, независимо".
    "Таких ломает судьба! - испуганно зашелестели березки. - Сильные бури ломают гордых, рвут их с .корнем. .. смирись, согнись...
    Да, но те, кто выдержит бурю, будут еще более сильными, гордыми... "Безумству храбрых поем мы песню!" - слышится мне в гуле могучих сосен".
    За этой картиной - мучительные и долгие раздумья, сомнения и колебания, - решался главный в жизни вопрос: "Быть или не быть?" И - выстраданное, твердое, непоколебимое решение: на фронт!
    Бегство Нины из геологоразведочной партии в глубине Тамбовских лесов было не только романтическим и героическим путем на фронт двадцатилетней девушки, но и окрашенным трагизмом бунтом против грозившей ей потери личной свободы. Отношения с Сергеем, чудесным, уважаемым среди геологов, но не слишком образованным и развитым парнем, зашли слишком далеко. Она то говорила ему искренне, что хочет иметь от него ребенка, то отталкивала его от себя, боясь поступиться столь дорогой для нее независимостью. И все время не покидало ее упрямое чувство, что нельзя смеяться, любить, быть счастливой, когда на фронте льется кровь. На фронт, на фронт - только там обретет она спокойствие духа и совести, только там ее место...
    Двадцатого октября она уговорила начальника партии дать ей направление в Москву. Не попрощавшись с любимым, она пошла на станцию - на запад шли и шли воинские эшелоны. Она упросила красноармейцев взять ее в вагон. Колесила по "железке" почти три недели. "Наблюдений и впечатлений за это время столько, что можно написать целую книгу. Столько бед, столько горя вокруг! С солдатами подружилась в первый же день... Хорошие, славные ребята..."
    "Можно написать целую книгу..." Похоже, что у Нины и впрямь была голубая мечта - написать книгу...
    Дома ее ждала пустая квартира - все эвакуировались на Урал. Пошла в МГУ. Часть студентов-геологов ушла пешком в Горький. Остальные готовятся к переезду в Стерлитамак. Нина ходит по суровой Москве, видит поврежденные бомбами здания МГУ, Большого театра, Книжной палаты, видит баррикады, "ежи" и надолбы на Калужской, узнает, что Крымский мост минирован, через него не пускают пешеходов.
    Любимый прислал письмо: возмущается ее бегством, призывает к благоразумию, предостерегает против легкомыслия, безумного шага, благоразумно советует эвакуироваться на Урал.
    "Я должна идти туда, куда зовет меня Родина",- пишет Нина 2 ноября. Любимому она писать не будет. Пятого ноября: "Дни полны тревожного ожидания. Гитлер собирает силы, он готовится для прыжка на Москву". Воздушные тревоги, бомбежки волнуют, но не пугают Нину. "В нашем районе работают зенитки у зоопарка и у Первого кино. Грохот порядочный, но пока можно обходиться без тампончиков, которые любезно предлагают на всех перекрестках для сохранения ушных перепонок. А я так сплю по ночам, что ничего не слышу. Мне многие завидуют: "У вас стальные нервы!" Не стальные, конечно, но закрывать уши тампончиками или совать голову под подушку (как страус в песок) не нахожу нужным и переношу спокойно все".
    Шестого ноября Нина слушает по радио Сталина. Седьмого: "Я, конечно, сбегала в центр и наблюдала парад. Особенно понравились танки. Сначала шли средние, потом тяжелые и, наконец, сверхмощные, новой конструкции..."
    Тринадцатого ноября в дневнике Нины, рядом с описаниями бомбежек, появляется запись: "16 ноября я ухожу в партизанский отряд... Ленинский райком направил меня в ЦК: "там вы найдете то, что ищете". В ЦК с нами долго беседовали, несколько человек отсеяли, некоторые сами ушли, поняв всю серьезность и чрезвычайную опасность дела. Осталось нас всего трое. И мы выдержали до конца. "Дело жуткое, страшное!"- убеждал нас работник ЦК. А я боялась одного: вдруг в процессе подготовки и проверки обнаружат, что я близорука. Выгонят. Говорят, придется прыгать с самолета. Это как раз самое легкое и пустяковое из всего. Наши действия будут в одиночку, в лучшем случае по паре. Все это тяжело... В лесу, в снегу, в ночной тьме, в тылу врага... Ну, ничего, ясно - не на печку лезу! Итак- 16-го в 12 часов у кино "Колизей"!"
    Я тоже уходил в в/ч 9903 из пустой, холодной московской квартиры и до конца жизни не забуду ту последнюю тревожную ночь, долгие раздумья, прощание с учебниками, любимыми книгами, альбомами с семейными фотографиями. Отец уже воевал на фронте. Мать с двумя сестренками - так же как и у Нины - эвакуировалась на восток. Увижу ли я их снова? Позвонить и то было некому - ребята в армии, девчата в эвакуации. Что ждет меня впереди? Неужели - смерть? Не спалось почти до самого утра. Уж скорее бы в часть!..
    "О, конечно, я не твердокаменная, да и не просто каменная. И поэтому мне сейчас так тяжело. Никого вокруг, а я здесь последние дни. Вы думаете, меня не смущают всякие юркие мыслишки, мне не жаль, что ли, бросить свое уютное жилище и идти в неведомое? О-о, это не так, совсем не так... Я чувствую себя одинокой, в эти последние дни особенно не хватает друзей...
    Прощаюсь и с дневником. Сколько лет был он моим верным спутником, поверенным моих обид, свидетелем неудач и роста, не покидавшим меня в самые тяжелые дни... Может быть, будут дни, когда, пережив грозу, вернусь к твоим поблекшим и пожелтевшим страницам. А может быть... Нет, я хочу жить! Это похоже на парадокс, но так хочется жить, трудиться и творить... жить, жить!"
    Уходя в в/ч 9903, Нина завещала свои книги, письма, дневники друзьям - Лене и Грише.
    Гриша погиб на фронте в двадцать лет, не дожив до победы под Москвой.
    Нина не раз ходила на задания под Москвой. После первого же задания, поняв, как трудно быть разведчиком в тылу врага, Нина могла уйти из части, но она не сделала этого.
    Перед уходом на очередное задание она писала матери: "Я давно уже тебе не писала, но, право же, было невозможно. Я только что вернулась с дела и сейчас отдыхаю. Скоро снова уйду. Мне хотелось, чтобы ты посмотрела, как нас обмундировали! Теплое белье, валенки, телогрейки, варежки... Словом - опасности замерзнуть нет... От ночевок в лесу на снегу у меня была ангина, но сейчас я уже здорова. Вы мне мало пишете. Приехала с задания, побежала узнать, есть ли письма - и ничего. Обидно, мамуля. Пиши чаще, сообщи всем нашим мой адрес. Не грусти, мамуля, все хорошо пока..."
    Сестренке она писала: "Крепко целую тебя, мой милый Пепсик. Если бы ты знала, как я по тебе соскучилась. Недавно увидела твое фото - мордочку и расплакалась - грозный партизан!.."
    Еще в семнадцать лет, перечитывая весенним майским вечером первую тетрадь своего дневника, Нина написала: "Просматриваю свое прошлое, как киноленту. .. Прощай, иди в архив. Пройдут года, и, может быть, отряхнув с тебя пыль, я буду с грустью перелистывать пожелтевшие листы, вспоминать и плакать над ушедшей юностью..."
    Но мертвые остаются молодыми. Нина никогда больше не видела своих дневников, никогда не вернулась в Москву, в свой дом, в свою комнату. Она, как и Гриша, ее первая, школьная любовь, не дожила до Нового года.
   
    Долго искал я следы Нины, опрашивал друзей по части, но никто не знает, как умерла Нина. Верят все, кто знал ее, что умерла достойно, была хорошим разведчиком, верным товарищем на задании. Мне удалось узнать, что на последнее задание Нина пошла в угрюмые сосновые леса за Наро-Фоминск, недалеко от тех мест, в которых погибли и Зоя и Вера.
    Стремясь узнать, как погибла Нина, несколько лет тому назад я опубликовал в "Огоньке" очерк "О них молчали сводки", в котором писал:
    "19 ноября 1941 года под Наро-Фоминском, кроме Нины, погибла большая группа наших разведчиков, защитников Москвы: Александр Алексеевич Акулин из подмосковного поселка Крюково, Василий Алексеевич Башлыков и Виктор Алексеевич Балмашев из города Гусь-Хрустального, Вера Георгиевна Данилова - с Тверского бульвара, Александр Михайлович Филюшкин - москвич с улицы Чкаловской, Зинаида Кузьминична Шмелькова - с Большой Московской улицы, В. А. Мурашко - с улицы Мантулинской и И. Д. Еремин, который не оставил ни адреса, ни расшифровки своих инициалов.
    Пусть отзовется каждый, кто знал этих людей, кто знает об их гибели!"
    Несмотря на изрядный тираж "Огонька" и популярность этого журнала, мой зов остался не услышанным - никто не отозвался. Ведь столько лет прошло. И время бежит.
    Но я все еще не теряю надежды. Родные Нины получили коротенькое официальное из- вещение:
   
    НКО СССР
    Генеральный штаб КА
    20 января 1945 г.
    Костериной Анне Михайловне
    ИЗВЕЩЕНИЕ №54
    Ваша дочь КОСТЕРИНА Нина Алексеевна, уроженка г. Москвы, в бою за социалистическую Родину, верная воинской присяге, проявив геройство и мужество, погибла при выполнении боевого задания в декабре 1941 года.
    Начальник ОК
    полковник Куприянов
   
    Никогда не узнает Нина, что гитлеровцы успеют перед своим разгромом под столицей разрушить на подмосковной земле дом Чайковского в Клину, домик Чехова в Истре и Новоиерусалимский монастырь с собором гениального Растрелли и скитом Никона, Бородинский музей. Никогда не узнает она, какой замечательной победой закончится наступление Красной Армии под Москвой, но она, разведчица этой армии, отдала самое дорогое, пожертвовала всем для этой победы, погибла, как погибли десятки тысяч бойцов под великой Москвой. Как неизвестный солдат.
    Нина, Ниночка... Твой любимый поэт Генрих Гейне говорил, что с каждым человеком умирает целый мир. Мир, который умер с тобой, был богатый, сверкающий множеством граней, солнечный мир, полный любви и радости. Через много лет после войны он вдруг раскрылся и заблистал перед всеми, твой мир, потому что дневники твои были опубликованы в журнале "Новый мир". Для меня они особенно ценны, потому что твой мир из одного созвездия с мирами Зои, Веры, Ларисы, с мирами всех ребят и девчат в/ч 9903. Как свет умершей звезды доходит через много лет до нашей планеты, так и до нас дошли твои дневники.
    Когда я прочитал их впервые, они взволновали меня больше, чем большинство прочитанных мной романов. Тетрадки дневника слились в летопись предвоенной жизни моего поколения. Эта летопись правдива, как зеркало. Твой голос дошел до нас через годы, голос, оказавшийся сильнее смерти. Ты рассказала о своем и нашем становлении, о своем и нашем пути в разведку. У каждого была своя дорога, но все наши дороги шли в одном направлении - в кабинеты секретарей МК и ЦК комсомола, в Кунцево и на Красноказарменную, а оттуда - через линию фронта.
    В ста девяти толстых тетрадях своего изящного, надушенного дневника, опубликованного в прошлом веке, твоя соотечественница Мария Башкирцева, русская аристократка, жившая за границей, писала: "К чему лгать или рисоваться? Вполне понятно, конечно, что я испытываю желание (хотя и не питаю надежды) остаться на земле подольше, чего бы это ни стоило. Если не умру рано, то надеюсь остаться в памяти людей как великая художница. Но если мне суждено умереть молодой, я хочу, чтобы был издан мой дневник, который, быть может, окажется интересным... Когда меня уже не будет в живых, люди будут читать о моей жизни, которую я сама нахожу весьма примечательной... А когда я уйду в мир иной, родственники станут рыться в ящиках моего стола, найдут дневник, прочтут и потом уничтожат, и скоро от меня ничего больше не останется, ничего, ничего. Это всегда ужасало меня. Жить такими честолюбивыми мечтами, страдать, плакать горькими слезами, бороться - и после всего этого единственный удел - забвение... забвение, как будто тебя никогда не было на свете. Если даже мне не удастся прожить жизнь, достаточно долгую для того, чтобы прославиться, все равно мой дневник заинтересует..."
    А ты, Нина, не стремилась к славе и известности, не рассчитывала на издание своего дневника, тебя не снедало честолюбие, не пугало забвение. Ты думала не о себе, а о Родине. И, готовая к подвигу самоотречения, вовсе не стремилась подольше прожить на этом свете, "чего бы это ни стоило".
    Разумеется, мы не должны судить Марию Башкирцеву слишком строго: она - дитя своего времени, своего круга. Если бы Нина прочитала дневники умирающей Марии, она, наверное, пролила бы над ними немало великодушных слез, вовсе не сетуя на то, что наше время, время лихолетья, невосполнимых потерь и гордой ратной славы, совсем не баловало ее, звало к самопожертвованию, к ранней голгофе.
    Два дневника двух девушек. Огромна дистанция от Марии до Нины. Нина твердо стоит на родной земле, широко открытыми глазами смотрит на мир, смело рвется к жизни. Словно створки двери, ее дневник широко распахнут для всех ветров жизни, для сквозняков действительности, для радости и тревоги. Стиль ее дневника - стиль ее жизни. Реализм, овеянный здоровым романтизмом. Читаешь и видишь Нину с винтовкой, с автоматом.
    Нина, Ниночка... Говоря в дневнике о себе, ты говорила о всех нас, комсомольцах-добровольцах, ставших разведчиками, глазами и ушами Западного фронта. Мы шли с тобой одной дорогой, не только став бойцами нашей славной части, но и много лет до прихода в часть. Низкий поклон тебе от всех нас, оставшихся в живых и мертвых, за твой подвиг, за твой дневник...
    Он рассказал о тебе - и о нас - не только нашему народу. Переведенный на множество языков мира, он открыл за рубежом людям глаза на все наше поколение. Его сравнивали с дневником Анны Франк. Но Анна была жертвой, ты - разведчиком и подрывником.
    В год тридцатилетия нашей Победы я с трепетом раскрыл твои дневники, увидел твой еще школьный почерк, прочитал торопливые записи, перебрал пожелтевшие письма. Я скорбел о тебе и гордился тобой. Гибель наших девчат я всегда переживал сильнее, чем гибель ребят, - война, в конце концов, мужское дело. Верно, мы, парни, были добровольцами, потому что до срока спешили на войну, ты, Нина, была вдвойне добровольцем. Никто не упрекнул бы тебя, невоеннообязанную, если бы ты уехала в Стерлитамак с институтом. Но ты не могла уехать, не допускала и мысли об отъезде, о личном благополучии, потому что для тебя отъезд был бы дезертирством.
    Ты ушла, недолюбив, недочитав любимые книги. Ты ведь все время собиралась прочитать "Красное и черное" Стендаля, разобраться во французских импрессионистах, возобновить дружбу с Леной, встретиться снова с Гришей. Тысячу дел не доделала ты, отложила на "после войны". Бережно припрятала ты дома зачетную книжку, но и доучиться тебе не было суждено.
    Как, как ты умерла?.. Когда тебе было пятнадцать, ты чуть не утонула в Волге с подругой. Твоя подруга Ядька стала кричать, а ты... "Я на нее так гаркнула, что она перестала кричать, но глаза ее были все так же вытаращены и наполнены ужасом. Еле выплыли. Ядька назвала меня своей спасительницей". Нет, Нина, ты не испугалась смерти.
    Сталкиваясь с Зоей, Верой, со всеми нашими разведчиками из в/ч 9903, гитлеровцы, прогоняя страх, уверяли, что это, дескать, фанатики.
    Ложь, ложь и еще раз ложь. Обвинение в фанатизме бросали нам истинные и законченные фанатики - нацисты, эсэсовцы, гитлеровские солдафоны. Этим недобиткам ничего не докажут сегодня книги, написанные после войны. А Нинин дневник - докажет. Потому что даже самый матерый и махровый фашист-гитлеровец не усомнится в его искренности, в его правде, в том, что это исповедь человека, который не научился преувеличивать, темнить, замалчивать, врать.
    Петр Лидов, когда писал о Зое, верил, что она - русская Жанна д'Арк. И Лидов был прав. Но Жанна-Зоя не оставила исповеди. Ее не оставили Жанна-Вера, Жанна-Лариса и много других великолепных наших девчат.
    Ее оставила Жанна-Нина.
    Зоя, Вера, Лариса - они оставили свидетельства о своей смерти. Своей смертью они утвердили жизнь.
    А Нина пропала без вести. Кто-то пришел из-за линии фронта и сказал: "Нина погибла!" Отсюда - казенный документ. А как погибла, при каких обстоятельствах- этого никто не знает. Молчат архивы, молчат могилы очевидцев. Если были очевидцы. А может, их и не было?
    Нина, Ниночка!.. Я не желаю тебе мучительного распятья, геройской смерти после пыток и мучений. Все мы пели: "Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой!.."
    Я тридцать лет шел по твоим следам, хотел знать точно, как, где и когда ты умерла. И ничего не узнал. И хочу думать, что умерла ты мгновенно, без мук и страданий, потому что слишком нежное, чуткое, ранимое было у тебя сердце...
    На видном месте в здании Московского университета на Ленинских горах установлена мемориальная доска. На ней высечены имена тех студентов и студенток, которые не вернулись с Великой Отечественной. За каждым именем - прекрасный юный мир, богатый чувствами, переживаниями. И - несбывшимися обещаниями. Среди имен -имя разведчицы в/ч 9903 Нины Костериной, нашей Ниночки...
   




"ТА ГЕРОЙСКАЯ БЫЛЬ НЕ ЗАБЫТА, ЖИВА..."
    ПОВЕСТЬ О ЛАРИСЕ ВАСИЛЬЕВОЙ
ПОВЕСТЬ О ЛАРИСЕ ВАСИЛЬЕВОЙ

    Следопытам 15-й московской спецшколы,
    без поиска которых эта повесть не была бы написана
   
    Танк катил по улице деревни Попково, поливая пулеметным огнем отходивших разведчиков.
    Грохоча, танк рос на глазах - стальной, могучий, устрашительный. Черный крест резко выделялся на окрашенной белой краской лобовой броне. На башне - какой-то номер и латинская буква G.
    Лариса не знала, что эта буква означает, что танк этот из 2-й танковой армии Гудериана. Она и не задумывалась над смыслом этой буквы. Выглядывая из-за угла избы, она сжимала в потной от волнения руке холодную как лед металлическую ручку гранаты.
    Левой рукой она зажимала рану на бедре - рваную рану от немецкой разрывной пули. Кажется, эта пуля не задела кость.
    Лариса помнила: гранатами надо поражать в первую очередь не смотровые щели, не моторное отделение, а ходовую часть - гусеницы и ведущие колеса. Главное - остановить танк, пока он не смял нашу оборону, а затем ребята ударят по смотровым щелям и приборам, по люкам, и, может быть, у кого-нибудь найдется бутылка с горючкой, чтобы кинуть ее на решетку охлаждения мотора. Танк тогда сразу загорится, не спасет его крупповская сталь.
   Лариса не знала, что одной гранатой РГД, пусть и с оборонительным чехлом, танк остановить почти невозможно, что для среднего немецкого танка требовалась по меньшей мере связка из трех или даже пяти гранат РГД, а всего лучше - специальная противотанковая граната, взрывающаяся мгновенно при ударе, но таких гранат в отряде не было.
    Прежде, в прошлом году, Лариса бросала гранаты всего два раза - в противотанковом батальоне и на учебных занятиях в карьере близ Кунцева, под Москвой. В первый раз она и ее подружка Валя кинули двухкилограммовую учебную гранату всего на пять метров и долго хохотали друг над дружкой...
    Невероятно трудно было собраться, сосредоточиться в эти последние роковые секунды перед поединком с танком, но она все сделала по правилам: держа заряженную гранату в правой руке, отодвинула предохранительную чеку влево до отказа. Увидев, что открылся красный сигнал, она глубоко, с отчаянностью вздохнула и, откинув руку для размаха, шагнула из-за угла избы, дрожа от непосильного напряжения, навстречу грохочущему стальному зверю.
    Танк оказался неожиданно близко. При виде облупившейся грязно-белой краски, круглых пуговиц клепки, при звуке мощного моторного всхрапа захолонуло сердце, едва не подкосились ноги.
    Лариса не знала и не могла знать, что этот танк-амфибия в 40-м году готовился форсировать Ла-Манш, а 22 июня 41-го пересек государственную границу по дну реки Западный Буг. Участвовал в штурме Брестской крепости. Это был средний танк Т-ШФ образца 1939 года. Вес -двадцать тонн, орудие калибра 30 миллиметров, два пулемета калибра 7,92, мощность двигателя - 300 лошадиных сил. Попробуй остановить табун из трехсот коней! Попытайся встать на пути кавалерийской лавы двух эскадронов!..
    Лариса бросила гранату по-мальчишески, прямо в ближнее ведущее колесо. Граната стукнулась о блестящий отполированный трак крутящейся гусеницы, отскочила и с резким хлопком взорвалась в одном шаге от танка, не причинив ему никакого вреда.
    За танком, за дымом и выхлопной гарью и взметами ледяного крошева трусцой бежали со штыками наперевес солдаты штурмовой роты.
    Изо всех сил швырнула она в них свою вторую и последнюю гранату, видела, как рухнули на укатанную дорогу двое верзил в белых стальных касках.
    И сразу же над ее головой взвизгнула пущенная из башенного пулемета очередь, и она, согнувшись, кинулась обратно за угол избы.
    "А через шесть дней мне будет семнадцать!" -вроде бы и некстати подумала Лариса.
    Но переживет ли она этот день -день 21 января 1942 года? ..
    Она бежала, сильно припадая на левую ногу. Слезы слепили глаза - слезы обиды и отчаяния. Нет, не удалось ей подорвать танк!.. Но ведь двух фашистов она вывела из строя!..
    Солнце вдруг вырвалось из-за дымного занавеса, полоснуло ее по глазам...
   
   
    Из рассказа матери Ларисы Екатерины Даниловны Васильевой
   
    "Уж и не знаю, что рассказывать вам, мои милые следопыты. Смелая у меня была Лариса. Любила во весь опор на коне скакать. Всегда ей хотелось быть мальчишкой. Может, потому, что отец у нее был краскомом - командиром, значит, Красной Армии. Николай Васильевич служил в кавалерийской части, воевал с беляками на Дону. Когда он умер, мы переехали из столицы в село Еремино, под Гомель. Лариске было всего одиннадцать годков. Очень она убивалась, но виду старалась не показывать- ведь она у меня была старшенькой над тремя другими дочками и всегда помнила это. В доме она была настоящей помощницей. Рано начала по воду ходить с коромыслом, за сестренками присматривать. Жилось-то нам нелегко, но соловей наш, Лариска, все пела. Голос у нее был чистый, звонкий, слух замечательный. Я попрошу ее что-нибудь сделать, помочь мне, а она всегда в ответ: "Подожди, мамочка, дай я тебе сначала спою!" И споет, а потом за дело возьмется и тоже с песней. К сестренкам добрая была, чуткая, отзывчивая, потому, верно, и потянуло ее к детям в детскую поликлинику...
    Голосу ее люди дивились в нашем селе. Все говорили: "Грех, Екатерина Даниловна, такому золотому голосу зазря пропадать - определи ты дочку учиться!" И хоть трудно мне было с детками, послала я Лариску в Гомель. И что вы думаете? Она с блеском выдержала экзамен, приняли ее в музыкальную школу. "Не дочка у вас,- сказал мне директор, - а прямо соловей". Три года проучилась. И столько песен она знала, старых русских и советских, что не пересчитать. Видно, в отца пошла - он до империалистической окончил консерваторию в Москве, потом ушел офицером на войну. Так и у Лариски получилось - война и ее талант погубила.
    Никогда не забуду я любимую песню Ларисы. Николай, отец ее, эту песню красных казаков с Дона привез, полюбила ее Лариска больше всех других песен, а оказалась она для нее пророческой. Вот такие слова у той песни. Давно уже я ее не слышала:
   
    Расшумелся ковыль, голубая трава,
    Голубая трава-бирюза,
    Та геройская быль не забыта, жива,
    Хоть давно отгремела гроза.
    Поднимался народ атаманов кончать,
    Шли казаки, откинувши страх.
    Шла казачка в поход, пулеметом стуча,
    Помогать партизанам в боях.
    Она русой была, как пшеница в жнивье,
    Золотая папаха волос.
    Она храброй была, но в одном из боев
    Ей подняться с земли не пришлось. . :
    У прохладной реки рыли яму бойцы,
    Устилали могилу травой.
    У прохладной реки спи, родимая, спи,
    Наш товарищ, дружок боевой!
    Расшумелся ковыль, голубая трава,
    Голубая трава-бирюза,
    Та геройская быль не забыта, жива,
    Хоть давно отгремела гроза.
   
   
   
    В этой песне вся Ларискина судьба.
    Перед войной уехала Лариска погостить в Москве у своей тети Ани. Впервые я отпускала дочку. Помню проводы на Гомельском вокзале весной сорок первого года. Тетя Аня полюбила мою Лариску, уговорила остаться в Москве, помогла ей, семикласснице, устроиться на работу в детскую больницу. Окончила она и курсы машинисток.
    Помню, с какой гордостью читала я первое ее письмо, напечатанное на машинке:
    "Добрый день, дорогая и любимая мамочка, Валя, Танюша и Лидочка! Письмо ваше получила в воскресенье. Извините, что давно не писала. Я работаю с 8-го числа, получила первую получку 68 рублей, из них 30 рублей отдала за то, что училась печатать на машинке. В июне я вряд ли смогу приехать. Необходимо еще что-нибудь заработать. Привет всем! Лариса. Москва, 6 мая 1941 года".
    И вдруг война! Лариса стала рваться домой, но сюда к нам без пропуска уж не пускали - быстро катил фронт от границы, от Бреста, от Мозыря. Перед самым приходом немцев получила я от дочки последнее письмо. Она писала мне: "Мама! Я хочу помочь чем-нибудь Родине. Окончу курсы медсестер и пойду работать сестрой".
    Да, она могла стать сестрой милосердия в госпитале или машинисткой в штабе. Ведь девчонка! И всего шестнадцать лет!.."
   
   
     Из воспоминаний Валентины Измайловой, ветерана в/ч 9903
   
    "Работаю я участковым врачом Московского противотуберкулезного диспансера № 4, а начала я сознательную жизнь в разведке.
    Я была ровесницей Ларисы Васильевой. Вместе работали в детской поликлинике № 15 Октябрьского района. Вместе поступали на курсы медсестер, вместе пытались попасть на фронт. Лариса была рослой, ладной девушкой, храброй и жизнерадостной. И отменная была певунья. Я с ней быстро сдружилась. В августе 1941-го мы работали в военном госпитале, принимали раненых с фронта, таскали их часами на носилках, готовили к операции. Видя страдания раненых бойцов, еще больше хотели попасть на фронт, чтобы отомстить фашистам.
    Окончив ускоренные курсы медсестер при райкоме Красного Креста Октябрьского района, мы получили направление в противотанковый Коммунистический батальон народного ополчения. Формировался батальон в здании школы № 213 на Лиственничной аллее, где сейчас помещается школа-интернат. Еще с двумя девушками мы составляли санитарное звено батальона, но, когда в Октябрьском райвоенкомате стали оформлять наши документы перед выходом на фронт, обнаружили, что никому из нас еще не исполнилось семнадцати лет. "Кому такие пигалицы-сандружинницы нужны, - обидно сказал военком, - они вчетвером раненого не поднимут!" А мы с Лариской вдвоем сотни раненых перетаскали на носилках! Из военкомата нас отправили в Октябрьский райком комсомола, который позже, как известно, послал Зою Космодемьянскую с путевкой в ЦК комсомола, а оттуда- в нашу часть. Получив эти путевки - мы накинули себе по годику, - прошли спецкомиссию ЦК, которая тогда помещалась в Колпачном переулке, дом № 5. В разведпартизанскую часть 9903 мы пришли первого ноября 41-го года.
    Своей маме я сказала, что еду с Лариской на Урал с эвакогоспиталем.
    Сначала нас послали в разные группы. Я ушла в тыл врага в составе группы из десяти человек. Задание выполнили. Вернулось два человека. Мы явились на сборный пункт на площади Маяковского, откуда нас доставили в нашу часть в Кунцево".
    С группой Цыбарова Валя Измайлова ходила в тыл врага 27 ноября 1941 года. Возвращались 6 декабря ползком через заминированную поляну под огнем немцев и своих фронтовиков. Из десяти человек во главе с девятнадцатилетним командиром осталось в живых двое - Валя и ее подруга Маша Козодой, веселая темноглазая дивчина из Винницкой области. В Москве Валя и Маша пришли на явочный пункт на площади Маяковского. Потом с Машей Валя отбивалась от фашистов в Бортном. И снова выжили подруги. В Сухиничах понравился Маше лихой рабочий парень Леша Гальчин с Орловщины. Ходила с ним потом по вражьим тылам, вместе спускали эшелоны "рейхсбанна". А вышли - поженились и сейчас живут и работают вместе в СУ-85 Главмосстроя. Алексей Пантелеевич - мастер-гранитчик. Редкая профессия!
    "На второе задание я отправилась, к своей большой радости, вместе со своей подругой Ларисой. Попали мы обе в отряд из бывалых кадровиков-пограничников. Все молодцы молодцами. Командовал отрядом старший лейтенант Андрей Бойченко. Комиссаром в отряде был Михаил Осташев, адъютантом командира - лихой парнишка Петя Стегниченко. Почти все они были убиты потом в Попкове...
    А сколько было жизни в этих ребятах! Теперь, когда я вспоминаю их через много-много лет, я вижу прежде всего их радостные веселые лица, когда мы встречали с ними Новый год..."
    Парашютов в первый год войны не хватало, и это учитывалось при планировании операции. Предполагалось, что сначала бойцы воздушно-десантной бригады (ВДБ) захватят в тылу врага аэродром, а затем на этот аэродром сядут самолеты ДБ-З с десантниками без парашютов, из 250-го авиадесантного полка, куда вошли и разведчики в/ч 9903. Беспарашютных десантников учили на аэродроме прыгать из хвостового люка. Требовалось произвести такое "десантирование" за 20 секунд. Самолет ТБ-3 мог взять на борт до тридцати десантников. Десятки ТБ-3 и ДБ-3 стояли на заснеженном аэродроме.
    Из-за нелетной погоды вылет постоянно откладывался. Несколько раз выстраивались во всем боевом у самолета, но дальше дело не шло. Начальство никаких объяснений не давало. Ребята говорили, что бригада не смогла захватить у немцев аэродром, но правда это или нет, никто не знал.
    В первой декаде после Нового года пронесся слух, что задача изменилась - теперь предстоит с воздуха освобождать город Медынь. И вот ночью вылетело около двадцати ТБ-3. В каждом самолете - по одной санитарке. И опять неудача. Потеряв несколько самолетов, десантный отряд вернулся во Внуково. Валя Измайлова была контужена. Ее самолет с перебитым рулевым управлением едва не разбился,
    -Знаешь, Лариска, - рассказывала подруге Валя,- выползли мы из обломков самолета, оглянулась я и поразилась, как вообще кто-то мог остаться в нем в живых. Он был похож на огромную коробку от папирос, раздавленную гигантским сапогом!..
    У войны - свой особый юмор. Лариса хохотала, слушая рассказы уцелевших десантников о том, как один из самолетов совершил вынужденную посадку на аэродроме под Подольском и загорелся. Опасаясь пожара и взрыва, экипаж и десантники спешно покинули поврежденный ТБ-3. Но тут подняла крик одна из девушек-десантниц:
    - Ой, мамочка! Туфля нет! Где туфель?! В самолете остался!..
    - Какой тебе еще туфель?! - недоумевали летчики. - Рехнулась девка!
    Но девчата дружно бросились к горевшему самолету и, рискуя жизнью, обнаружили в нем своего командира взвода, прижатого обломком дюралевой конструкции. Его живехонько вытащили из самолета. Это и был лейтенант Туфельд. А самолет тут же взорвался.
    Слушая этот рассказ, смеялась не одна Лариска, хватались за животики все десантники.
    После этого Лариска всегда знала, что рассмешит подруг в самую печальную минуту, если вдруг скажет:
    - Ой, мамочка! Туфля нет! Где туфель?!
    Это было всего за три недели до боя в Попкове, на Внуковском аэродроме под Москвой, где группы десантников ожидали вылета в тыл врага. А погоды все не было. Мела метель, солнце и луна прятались за плотными, как сугробы, снеговыми тучами.
    От Внукова рукой подать до Кунцева, где стояла часть, - тот же Кунцевский район, седьмая остановка от Москвы, двадцать четвертый километр. Девчата долго думали, где встречать Новый год - у себя в части или с десантниками Андрея Бойченко. Решили с Бойченко - ведь с его группой им предстояло воевать во вражьем тылу против гитлеровцев.
    Жили в деревне недалеко от станции. Вокруг, весь в снегу, стоял березняк. За деревней стыла речка подо льдом.
    - В честь моей фамилии назвали реку, - смеялась Лариска. - Васильевка!
    Вечером комиссар отряда Михаил Осташев зачитал записанную по радио сводку. Прекрасный подарок преподнесли под Новый год советскому народу 49-я и 50-я армии, освободив от гитлеровских захватчиков Калугу; 10-я армия прогнала врага из Белёва, а войска Кавказского фронта совместно с Черноморским флотом водрузили красный флаг над Керчью.
    Пришли "парламентеры" из группы десантников-автоматчиков: так и так, мол, у вас в отряде Бойченко целых три девушки - Валя, Нора и Лариса, а у нас ни одной. А какое может быть новогоднее веселье без единой девушки! Дайте нам, Христом-богом просим, ну хотя бы Лариску, в обиду не дадим, она у нас королевой бала будет.
    Валя Измайлова считала себя наставницей Ларисы, строго берегла ее девичью честь, нередко хвасталась, что держит Лариску в ежовых рукавицах, человека из нее сделает. За опеку эту Лариска то ласково, то сердито называла подругу "старой старухой" и нередко выходила из-под контроля. Так и в этот раз - уж очень захотелось ей стать королевой бала.
    И вот, рассорившись с подругами, она надела свое единственное праздничное платьице, туфельки и пошла к автоматчикам. Без устали танцевала со всеми ребятами вальсы, фокстроты, плясала русского и цыганочку. Серые глаза ее блестели, и она знала, что была красива. Она пела песню за песней и видела, как смотрели на нее ребята, мечтая о своих девушках, тоскуя о мирной жизни и любви. Да, этот вечер был лучшим, самым незабываемым в жизни.
    Словно по заказу, старшина-баянист играл все самые любимые мелодии Ларисы - "Брызги шампанского", "Счастье мое", танго из "Петера" и "Таня, Танюша, Татьяна моя...". Ларису приглашали наперебой. Она потеряла счет кавалерам. Одна пара глаз ей особенно запомнилась - серо-голубые, с золотистым венчиком вокруг зрачка. Были они одновременно робкими и настойчивыми, пугливыми и дерзкими.
    - Как вас зовут, юноша? - спросила она.
    - Шавырин, Володя, - баском ответил юноша. - Я за ростовское "Динамо" хавбеком играл, кумир ростовских пацанов...
    - Боец или командир?
    На воротнике - пустые голубые петлицы, можно было и не спрашивать.
    - Боец. Разведчик.
    - А воевать вам уже приходилось?
    - Приходилось. - Басок стал гуще.
    - И я боец. Не смотрите, что в платье. И я разведчик. Диверсант! Ей-богу! Вот те крест! Завтра вылетаем. Нет! Этого я не должна даже тебе говорить...
    Последний вальс. И Володя говорит:
    - Боец Васильева! Назначаю вас ротным запевалой. Запевалой разведчиков и диверсантов!
    Да, это был волшебный, сказочный вечер. Вечер Золушки на замечательном и небывалом новогоднем пиру. Но после бала ее и прекрасного принца - кумира ростовской ребятни - ждал корабль - воздушный корабль ДБ-Зф с двумя моторами.
    Всего-то Лариска помнила пять-шесть новогодних праздников в Еремине и один комсомольский, военный, последний в жизни Новый год.
    Наверно, и не было прощального поцелуя у аэродрома. Наверно, Лариска сняла, уходя с бала, чужие туфельки и надела кирзовые сапоги солидного размера - миниатюрных в части не было. И больше туфельки она никогда не надевала.
    Под утро плюхнулась на койку рядом с Валей Измайловой и тихо сказала:
    - Ну, ладно, Валечка! Не сердись! Я самая счастливая! ..
    Почти до рассвета шептались десантницы, поверяли друг другу девичьи тайны.
    Наступил новый год, а погоды все не было. Лариса помирилась с подругами, но раз или два тайком встречалась с Володей Шавыриным. Гуляли в заснеженном березняке, такие похожие друг на друга в ушанках, белых дубленых полушубках и валенках. Мечтали. - Ты кем после войны будешь? - спросила Лариса. - Футболистом, - отвечал Володя Шавырин. - Хочу быть новым Андреем Старостиным. А ты? - Хочу в консерваторию попасть, петь буду. Эх, и заживем мы все после войны!.. - А прыгать с парашютом ты не боишься?
    - Подумаешь! Чего там бояться? ..
    На самом деле в радостном волнении перед первым в жизни полетом на самолете сквозил порой и страх. А вдруг немцы собьют самолет? У них "мессера", зенитки! Ведь никогда в жизни не прыгала с парашютом. Да еще ночью, куда-то в Брянский лес! Сосет все-таки под ложечкой. Но признаться Лариса в своих опасениях ни за что не хотела. От других девчат она не отстанет. Девушка с характером. Комсомолка.
    Наступление войск Западного фронта продолжалось. Наши войска освободили в начале января Малоярославец и Боровск. Захватчики оставляли после боя виселицы и трупы расстрелянных, замученных советских людей. Комиссар отряда Осташев деревянным от волнения голосом зачитал 7 января ноту Наркомата иностранных дел СССР "О повсеместных грабежах, разорении населения и чудовищных зверствах германских властей на захваченных ими советских территориях".
    Лариса слушала комиссара не очень внимательно, не предполагая, что через считанные дни она лицом к лицу столкнется с фашистским зверьем, попадет к нему в лапы.
    В эти дни пришел приказ штаба Западного фронта: в силу плохой погоды воздушно-десантная операция отменяется, всем группам и отрядам в/ч 9903 вернуться в расположение части. Ее новый адрес: Москва, Красноказарменная, дом № 14.
   
   
    Из воспоминаний Норы Смирновой, ветерана в/ч 9903
   
    "Сейчас я преподаватель немецкого языка в Московском государственном университете, а в начале войны было мне девятнадцать лет, училась на первом курсе Московского геологоразведочного института. Собиралась стать разведчиком-геологом, а стала военной разведчицей. В в/ч 9903 я была направлена комиссией ЦК комсомола 15 октября 1941 года. Ходила на задания под Москвой.
    Москва. Большой дом на Красноказарменной. Здесь квартирует в/ч 9903. 14 января 1942 года наши группы поднялись по тревоге, быстро погрузились во дворе дома с вещмешками на грузовые "ЗИСы". Нас повезли на Курский вокзал. Весь отряд разместился в теплушках специального железнодорожного состава. В вагоне - два ряда нар, посередине - печка-буржуйка. Ехали, как всегда, весело, будто на прогулку, с песнями и шутками. Девушки разместились на нарах, ребята на полу. Особенно сильно бомбили около станции Горбачи. Все высыпали из вагонов, зарылись в снег в кюветах, а рядом валялись вмерзшие в снег трупы фашистских солдат. Поезд шел только ночью - днем сильно бомбили "юнкерсы". Проехали Подольск, Серпухов. Нас часто вызывали на заготовку дров - котел паровоза топили не углем, а дровами. Пилить и рубить дрова уходили наши парни, а мы, девчата, оставались в теплушках. Ехали черепашьими темпами, только на шестой день нас выгрузили в районе Белева за Тулой. Белев был освобожден нашими войсками под самый Новый год.
    Страшная картина предстала нашим глазам. Смолкли наши удалые песни. Даже Лариска Васильева и та затихла. Кругом торчали закопченные печи. Перед нами раскинулась мрачная панорама недавно освобожденного города Козельска, разрушенного фашистами. На полях снег еще не успел полностью засыпать трупы убитых. Семь веков назад Козельск геройски отбивался от татар. Теперь его разрушили варвары двадцатого века.
    В селе Ракитном - это в двадцати километрах от Козельска по дороге к Сухиничам - нас встретила радостная весть: освобожден Можайск. В этом селе я написала письмо родным, которое сохранилось по сей день.
    "Родные мои!
    Кажется, не удастся мне быть через двадцать дней в Москве, как я обещала ранее. 14 января погрузили нас в товарные вагоны и повезли нас, рабов божьих. За шесть дней проехали около 300 километров - через Тулу по направлению к Орлу. А потом - целый день на открытых машинах. Сейчас мы остановились в селе Ракитном. Куда и когда двинемся дальше - не знаю. Обо мне не беспокойтесь, даже если долго не будете получать писем, так как сообщение здесь плохое. Не знаю, дойдет ли это письмо. Фронт теперь дальше и дальше отходит от Москвы. .. Немцы из этих краев ушли месяц назад, но память о себе оставили... Сейчас меня оторвали от письма - хозяйка предложила мне супу, а потом поставила на стол кринку молока. "Попробуйте", - говорит, а у самой четверо детей, старшему шесть лет, а кроме картошки и молока, ничего нет, птица была, да всю немцы порезали. А все-таки угощает нас чем может... Папусь, а тебе совестно должно быть так беспокоиться и выдумывать всякие глупости, которые ты мне по телефону говорил. Все будет хорошо, были бы вы здоровы... Еще раз не беспокойтесь обо мне. Другой жизни в данное время не хочу...
    А война кончится - вот будет житуха!.."
    С участницей Великой Отечественной войны Зоей Георгиевной Куторга, урожденной Толмачевой, я познакомился много лет спустя после войны, когда она была работником Госкино. Совершенно случайно зашла речь о боях под Сухиничами, и Зоя Георгиевна пополнила существенными деталями общую картину этих боев.
    "В ту пору мне было семнадцать лет, и я тоже была добровольцем, служила санинструктором в одном из полков 324-й стрелковой дивизии генерал-майора Кирюхина. Эта дивизия вместе с другими дивизиями Десятой армии 3 января окружила сухиническую группировку вражеских войск. На рассвете 6 января наша "десятка" освободила Мещовск, 7-го - Серпейск, 8 января - Мосальск, К 20 января я со своим пунктом приема легкораненых оказалась в селе Ракитном и отлично помню, как в это большое село привезли московских ребят из отряда Радцева. Я перезнакомилась с многими из них -с Бойченко и его комиссаром Осташевым, с Володей Шавыриным, с девчатами-санинструкторами. Наверняка виделась я и с Ларисой, Валей и Норой...
    Через день-два мне пришлось снова столкнуться с некоторыми из этой московской группы, но при каких страшных обстоятельствах!.."
    Все-таки разведчик и диверсант Лариса Васильева была совсем еще девчонкой. Подругам было порой неловко с ней. В Ракитном, например, она затеяла игру в снежки и даже каталась с деревенскими пацанами с горки. Валя и Нора держались степенно, а на Лариску никакой управы не было. И вечно хотелось ей петь. И то и дело бегала она по избам - все Володю своего искала.
    Потом она надумала истопить баню для девчат, даже веники где-то раздобыла, а мыло у них казенное было, хозяйственное мыло, очень похожее по форме и цвету на толовые шашки.
    - Я вам лучшую в мире баньку устрою, - болтала она, - как у нас в Еремине!
    Собираясь в баню, Лариска пела:
   
    В чистом поле, поле под ракитой,
    Где клубится по ночам туман,
    Там лежит, лежит, в земле зарытый,
    Там схоронен красный партизан.
   
    Нора прислушалась. Что-то новое в репертуаре Васильевой. Очень грустное, как за душу берет! И ведь наша -партизанская! Нора прислушалась, выкладывая белье из вещевого мешка.
   
    Я сама героя провожала
    В дальний путь на славные дела,
    Боевую саблю подавала,
    Вороного коника вела.
   
    На траву да травушку степную
    Он упал, простреленный в бою.
    За Советы, за страну родную
    Отдал жизнь геройскую свою...
   
    У Лариски перехватило горло, она стала всхлипывать, заплакала. Нора подбежала к подруге - никогда не слышала, не видела она, чтобы Лариска ревела!
    - Что с тобой? Успокойся, милая! Все будет хорошо! ..
    - Ой, Норочка! Вспомнила я отцовскую песню партизанскую и папу вспомнила. Жалко его стало. Совсем молодым умер, а ведь ему было бы сейчас всего каких-нибудь сорок пять лет - мог бы казачьим полком командовать, фашистов громить!..
    Себя она не жалела. А это была ее последняя песня. "В чистом поле, поле под ракитой..."
    Совсем недалеко за селом Ракитное ждала Ларису ее ракита...
    Баня так и не состоялась: в 17.00 приказано было выступить в поход к линии фронта. Мороз стоял - не меньше сорока.
    В Ракитном Радцев в предвидении тяжелого марша велел гранаты и основную часть боеприпасов погрузить на сани, а вскоре выяснилось, что старшина отряда задержится в Ракитном, получит продукты и тогда уж догонит отряд в пути. По дороге из Ракитного старшина попал под бомбежку и в Попково не прибыл.
    Отряд Бойченко вытянулся гуськом по заснеженной дороге - полсотни бойцов, включая трех девушек. Пала густая тьма. В открытом поле бушевала злая метель. Бойченко редко останавливался на привал, вел отряд форсированным маршем. Самые крепкие бойцы скоро выбились из сил. Девчата, изнемогая от усталости, очутились в хвосте колонны, но страх гнал их вперед - боялись отстать, заплутаться в завьюженной, исхлестанной ледяным ветром степи. Кто-то догадался сложить на лыжи тяжелые вещевые мешки. Брели в непроглядных потемках, тянули самодельные сани за собой.
    Так прошло пять часов. Десять. Двенадцать. Бесконечно тянулось безлесное ополье. Не только девчата, но и парни засыпали на ходу, падали.
    Этот марш-бросок продолжался пятнадцать часов.
    Многие из отряда Радцева не выдержали тягот этого ночного марш-броска и остались в Козарах. А Лариса и Валя выдержали, хотя от усталости валились с ног даже здоровенные парни.
    Только утром улеглась бешеная метель, разгорелась на востоке кроваво-красная заря. Наступил день 21 января. Черный, трагический день. Для многих - последний в жизни.
    В десять часов утра отряды Бойченко и Радцева вошли в прифронтовую деревню Попково Калужской области. Радцев отдал приказ разместиться на отдых в деревне.
    От Попкова до Сухиничей всего около семи километров. За деревней виднеется насыпь железной дороги, за дорогой - заледенелая речка.
    Стоит Попково на большаке Брынь - Сухиничи, единственной дороге из района Жиздры и Людинова в Сухиничи, не считая железной дороги. Роковое обстоятельство это и определило судьбу отрядов, расположившихся в Попкове и в соседней деревне Печенкино...
    Отряд особого назначения разведотдела штаба Западного фронта, которым командовал старший политрук Радцев (комиссар Багринцев, начштаба Правдин), был сформирован из добровольцев в августе 1941 года в Гжатске разведотделом штаба Западного фронта. Первоначально в отряде было 115 человек, все коммунисты и комсомольцы. Отряд выполнял задание в Калининской области в районе озера Селигер, подчиняясь непосредственно начальнику разведотдела штаба фронта полковнику Корнееву. Выйдя из вражеского тыла, через Ярославль отряд прибыл в Москву, где располагался на Красноказарменной, дом № 14. Вначале отряд был самостоятельным, затем его подчинили майору Спрогису, командиру в/ч 9903. Отряд ходил на задания под Волоколамск, в район Истры, в Юхнов. Только в Калининской области уничтожил он до 750 гитлеровцев, разгромил гарнизон в городе Плоскошь.
    Теперь отряд насчитывал около 350 бойцов. Измученные ночным походом, они набивались в избы, в которых уже стояло немало красноармейцев из какой-то авторемонтной части, и сразу же, не раздеваясь, валились спать.
    На этот раз даже Лариске было не до песен. Сморило ее моментально, как только девчата улеглись в натопленной избе около печки. Командиры Радцев, Бойченко, комиссар Осташев сидели за столом. Сквозь сон доносился голос Никиты Васильевича Радцева:
    - Знаю я эти Сухиничи. Работал там до войны. Тихий был городок. Узел Западной и Рязанско-Уральской железных дорог. Была в этом городке одна достопримечательность. Стояла в главном зале вокзала зеленая кадка, а в ней лысая пальма, к которой какой-то местный "мичуринец" привязал несколько еловых лап. Странный получился гибрид. А вокруг кадки повязан был кумачовый плакат с зажигательной надписью: "Граждане! Будьте культурны и не мусорьте окурков в тропическую растению!" Помню еще холод на вокзале и тропические пальмы и папоротники на замороженных окнах. Было это году в тридцать пятом - с хлебом было туго, но в буфете, помнится, имелись черствые бутерброды, ячменный чай и неопределенного цвета ситро из бутылок с белой фарфоровой пробкой на пружине. Бедный городок и бедный район. Но и его не обошла история. Видал он и орду Батыя, и конницу крымского хана Девлет-Гирея, и ляхов с литовцами. Жил я там у староверов, все стены у них в иконах, книги старопечатные хранились. Мировые ел я у них моченые яблоки, доказывая, что бога нет, нет ни старой, ни новой веры. Но все равно мы иконы наших дедов фашистам на поругание не отдадим...
    Радцев расслабил комиссарский пояс со звездой на латунной пряжке, стянул мерзлые валенки.
    - Тихий, сонный городок. А ведь и он во время революции в историю вошел. Когда победила в Питере наша революция, пришли сюда три эшелона с белоказаками - спешили в Москву, на помощь, но наши отцы не пустили их дальше, разоружили...
    Сухиническую операцию мне, автору повести, удалось изучить не только по советским, но и по немецким военным документам. Нет сомнения в том, что в истории нашей части эта операция была самой тяжелой и кровопролитной. Но и это суровое испытание московские добровольцы-комсомольцы выдержали с честью.
    На Сухиническом направлении наступала наша 10-я армия генерала Голикова, гоня перед собой "непобедимые" танковые колонны Гудериана, вскоре смещенного разгневанным Гитлером - новым верховным главнокомандующим (с 19 декабря 1941 года) - за поражение под Тулой.
    Обойдя гитлеровский гарнизон, окруженный в городе Сухиничи, бойцы "десятки" к 10 января 1942 года, освободив Мосальск, вышли к городам Киров, Людиново, Жиздра. Ярясь в своей растенбургской ставке, Гитлер требовал от командования группы армий "Митте" "заставить войска с фанатическим упорством оборонять занимаемые позиции, не обращая внимания на противника, прорывающегося на флангах и в тыл наших войск". В приказе от 3 января 1942 года фюрер велел своему воинству: "Цепляться за каждый населенный пункт, не отступать ни на шаг, обороняться до последнего патрона, до последней гранаты..." В частности, он приказал удержать Сухиничи, важный узел дорог с огромными интендантскими складами.
    Назначенный Гитлером вместо Гудериана командующим 2-й танковой армией генерал-полковник Рудольф Шмидт 7 января вызвал в штаб армии, расположенный в Орле, генерал-майора Вальтера Неринга, командира 18-й танковой дивизии, находившейся под Мценском, и приказал ему взять на себя деблокировку немецких войск в Сухиничах, объяснив, что это спасет и штаб 4-й армии генерала Кюблера, почти отрезанный Красной Армией в Юхнове.
    - Фюрер возлагает особую надежду на вашу славную дивизию, - заявил генералу Нерингу генерал Шмидт. - Помните: Сухиничи - это ключ от Москвы, ворота столицы!
    Генерал Неринг затратил десять дней на сосредоточение своей группировки из района Орла, Брянска и Орджоникидзеграда под Жиздрой. Из-за глубокого снега пришлось пересадить передовые части на конную тягу и сани. Растянувшись на пятнадцать километров, 18-я танковая дивизия Неринга наступала вдоль железной дороги Брянск - Сухиничи, имея на левом фланге 12-й пехотный полк полковника Лютвица и 209-ю пехотную дивизию генерал-майора фон Шееле на правом фланге. "Панцир-блиц" - танковый блиц... Впереди двигались в белых маскхалатах и касках, выкрашенных белой краской, отряды автоматчиков на лыжах и санях. Снежные плуги расчищали путь танкам и пехоте.
    Удар гитлеровцев был для "десятки" неожиданным. В центре деблокирующей колонны к Сухиничам рвался 338-й пехотный полк однорукого австрийского полковника Кузмани, поддержанный танками и артиллерией. Огнем 105-миллиметровых полевых гаубиц и минометов немцы подавляли сопротивление нашей захваченной врасплох обороны, прорубая пятидесятикилометровый коридор к Сухиничам. Пало Людиново. Главный таранный удар приходился на Попково, Бортное, Козары, Печенкино. "Шверпункт" - острие танкового клина вонзилось в Попково. На деревню наступал с танками отборный 88-й разведывательный батальон. И тут на пути прорвавшегося врага грудью встал сводный отряд разведотдела штаба Западного фронта - наши комсомольцы-добровольцы.
    ...Лариса видела последний в своей жизни сон. Может быть, снился ей отец в буденовке, или купание в реке Сож, или бешено-веселая скачка на кудлатых деревенских лошадях.
    Ларису разбудили выстрелы. А ей так сладко спалось рядом с подругами после ночного марша! Стреляли не только из винтовок и автоматов - вовсю палили из пушек, а это было страшно и непонятно. Ведь немцы давно уже отступали, бежали без оглядки!
    Ведь все говорили, что победа совсем близка. Хорошо, что хоть спали одетыми. Подруги вскочили, схватились за оружие.
    Надевая впопыхах сапоги, Лариска произнесла побелевшими губами:
    - Ой, мамочка! Туфля нет! Где туфель?!
    Но никто из подруг не рассмеялся в ответ.
    Это был тяжелый, неравный бой. Против нескольких сотен юных комсомольцев наступали полки генерала Неринга.
    Девчата высыпали гурьбой из избы. По улице бежали, отстреливаясь, разведчики. С воем и грохотом с юго-запада налетела тройка "юнкерсов". Они прошли на бреющем полете над крышами изб, поливая деревню свинцом из крупнокалиберных пулеметов. От церквушки бил батальонный миномет. Мины рвались с железным треском, вскидывая черную мерзлую землю пополам со снегом. С запада часто били самоходные орудия. Черный дым от загоревшихся изб застилал солнце, и диск его то вспыхивал, то угасал.
    - Отходи! В лощину отходи!
    Это срывающимся голосом прокричал, пробегая мимо, Бойченко. Немцы шли двумя колоннами вслед за танками, охватывая деревню.
    Гул и грохот заглушал крики раненых. Валя Измайлова подбежала к одному из них, подставила плечи. Раненый разведчик обнял неширокие девичьи плечи, и они медленно, шаткой, пьяной походкой пошли к восточной околице.
    - Сестренка! Сестра! Сестричка!
    На покрытом глубоким снегом огороде Лариса и Нора увидели тяжело раненного бойца. Это был разведчик Володя Шавырин.
    - Помоги!-со стоном прохрипел он, завидев Ларису.
    Совсем рядом, с воем, от которого стыла кровь в жилах, упала мина. Девчата обомлели. Их спасло чудо - зарывшись в глубокий сугроб, мина не взорвалась.
    Он был неимоверно тяжел, Володя Шавырин. Напрягая все силы, задыхаясь, плача, Лариса и Нора тащили его по снежному насту. Снежную корку вспарывали разрывные пули немцев.
    И вдруг Лариса - глаза как блюдца - вскрикнула:
    - Ой, ранило меня!..
    Нора со страхом взглянула на подругу - разрывная угодила ей в бедро по касательной.
    - Ларисочка! - выдавила, часто дыша, Нора. - Ползи к сараю. Я сама...
    Сарай был недалеко, метрах в двадцати, но пули, жужжа, взвизгивая, все гуще ложились рядом. Одна из пуль сбила с Норы шапку-ушанку.
    - Володя! Володя!.. - стонала Лариса.
    Она не хотела уходить. Прикрыв одной рукой рану, другой она тащила раненого за воротник шинели. По распаленному лицу ее струился пот.
    - Володя! Володя!..
    На снегу, откинув правую руку с зажатым в ней пистолетом ТТ, недвижно раскинулся политрук Иванцов, рядом с ним лежал ничком боец с изрешеченной, вспухшей кровавыми дырами шинелью. Над опаленными пробоинами вился легкий парок.
    По улице, паля из пушки, двигался немецкий танк. Лариса увидела его, вытащила из кармана слишком большой для нее шинели зеленую гранату, вставила в нее длинный золотистый запал.
    - Лариса! - истошно крикнула Нора, но Лариса уже пошла навстречу танку.
    За Володю, за себя, за расстрелянные мечты!..
    Нора слышала, как взорвались две гранаты, но танк пошел дальше. А Лариса, размазывая на лице слезы, пот и кровь, хромая, вышла из-за избы и, застонав, повалилась в снег...
   
   
    
   Из воспоминаний Норы Смирновой, ветерана в/ч 9903
   
    "Наши отошли. На поле тут и там лежали раненые. Из-за избы вышли двое немецких солдат. К винтовкам примкнуты широкие штыки. Они шли к нам, пристреливая раненых, добивая их окровавленными штыками. Вот проткнули штыком тяжело раненного Володю Шавырина. Я уткнулась лицом в снег, но уши сверлили предсмертные крики моих товарищей. Каждую минуту ожидала я удара штыком между лопаток. Немец пинком перевернул меня навзничь...
    Немного владея немецким, я назвалась медсестрой, и гитлеровцы не стали меня убивать, объявили военнопленной. Вскоре они угнали меня на Запад. Для меня начались долгие, невыносимо тяжкие годы плена. Как часто я завидовала потом Ларисе. Только Победа вызволила меня из неволи, из неметчины. Домой я вернулась в ту незабываемую победную весну!"
   
    Бывший начальник разведки в отряде Радцева лейтенант Яков Алексеевич Семкин, ныне подполковник запаса, вспоминает, что деревня Попково была определена как место дневки не Радцевым, а разведотделом штаба 10-й армии. О близости немецкой деблокирующей группировки Радцев ничего не знал. При подходе к Попково отряд был обстрелян из пулемета. Потерь не было. Семкин выслал в Попково разведку. Возвратившись, разведчики доложили лейтенанту, что в деревне располагается красноармейская авторота, противник не обнаружен. Радцев лично распределил отряды по домам, приказал организовать охрану и наблюдение и пошел искать телефон, чтобы доложить штабарму о прибытии в Попково.
    - Накорми своих ребят. Пусть отдыхают, но не раздеваются,- сказал он Семкину.
    Лейтенант со своим разведвзводом занял три избы почти на самом краю села, у мостика через замерзший ручей. Только сели завтракать, как за окнами поднялась стрельба. Стреляли у церкви. Глянул в окно - по улице мчится немецкий танк.
    - Тревога! В ружье!
    Семкин и его разведчики выбежали во двор, укрылись за углом избы. Пушка танка повернулась в их сторону. Из башни высунулся храбрый, видать, танкист в черном и крикнул:
    - Рус зольдат, сдавайсь! Капут!
    Из-за дома напротив избы выскочил сибиряк-разведчик Владимир Тобольцев. Взмах руки, и граната полетела в танк. Растерявшись, танкист не успел опустить бронированную крышку люка, граната глухо рванула внутри танка. Мотор заглох.
    По улице шли другие танки. Три, четыре, пять, За танками густо валила пехота в маскхалатах. К Семкину подбежал связной от Радцева:
    - Принять бой!
    Семкин выпустил длинную очередь из ППШ по немцам.
    - Отсекай пехоту от танков! - закричал лейтенант. Танки с ревом рванули вперед на предельной скорости. Немцы с ходу прорвались к каменному дому, в котором стоял штаб отряда, окружили его, стали растекаться по деревне. Разведчики Семкина пустили в ход бутылки КС, гранаты. Разматывая гусеницу, закрутился на месте один танк. Второй окутался облаком черного смрадного дыма. Уцелевшие танки, ревя моторами, откатывались к церкви, били из орудий по избам.
    Над селом пикировали самолеты с черными крестами на крыльях и свастикой на хвосте. Всюду, вспарывая снег и мерзлую землю, с грохотом вырастали высокие кусты огня и дыма. Визжали в воздухе осколки, сыпались комья земли. Слитно трещали автоматы и пулеметы.
    Упал, обливаясь кровью, любимец отряда доброволец Павел Баулин. Семкин отвел своих людей к западной окраине села. Связи со штабом нет. Патроны на исходе, а немцы, наступая со стороны деревни Брынь, окружают село с двух сторон. Потом лейтенант Семкин узнает, что высланный штабом 10-й армии лыжный батальон был отрезан и рассеян минометным огнем фашистов. Командование принял на себя старший политрук Осташев. Примерно в 16.00 остатки отряда покинули Попково. Отходить приходилось на запад, в сторону деревни Охотное и кустарника. Многих раненых вынес военфельдшер Александр Дудник. Лишь разрозненным группам израненных бойцов удалось, выйдя из-под огня минометов, соединиться с 12-й стрелковой дивизией. По данным командира разведки Я. А. Семкина, из 460 бойцов вышли 47. В числе погибших - командир объединенного отряда старший политрук Радцев, комиссар Багринцев, начальник штаба Правдин, почти все командиры.
    С самого начала боя немцы перерезали телефонную связь.
    ...Как стало известно после, Радцев организовал надежную оборону внутри каменного дома. Но по дому ударил из орудия танк М-4. Во все стороны полетели кирпичи. Когда рассеялся дым, Радцев увидел лежавшие на полу бездыханные тела комиссара Багринцева, начштаба Правдина и двух-трех связных. Немцы разбили коваными прикладами дверь, ворвались в дом. Тогда Радцев укрылся в подвале вместе с радистом: Зелизняком. Он отстреливался оттуда, пока в дисках автомата были патроны. Немцы стали швырять в подвал гранаты-колотушки. Их выкидывали обратно командир и радист, пока одна из них не взорвалась в руках старшего политрука. Так погиб командир отряда. Кое-кто из уцелевших бойцов, правда, считает по сей день, что Никита Радцев сам взорвал себя гранатой. А радист Зелизняк чудом выбрался из подожженного гитлеровцами дома и добрался до своих, чтобы рассказать о последних минутах старшего политрука.
    Из письма А. Я. Семкина, бывшего начальника разведки спецотряда Н. В. Радцева, поисковой группе спецшколы № 15
    "Идя на соединение с окруженными в Сухиничах гитлеровцами, немцы заранее разведали путь через Попково. Они были уверены, что на этом пути серьезных препятствий нет. Немецкая разведка вошла в село в ночь на 21 января, за несколько часов до прихода нашего головного отряда. Она организовала у церкви свой опорный пункт, а на колокольне установила пулеметный расчет и наблюдателя. Именно они, немцы на колокольне, обнаружили на рассвете приближение нашего отряда к селу и, чтобы отпугнуть его, дали по отряду очередь из пулемета. Но так как отряд все равно вошел в село, фашисты затаились и, ведя скрытую разведку, установили расположение штаба отряда и его бойцов. Это помогло им бесшумно снять моих часовых. С самого начала боя немцы направили главные силы на изоляцию и уничтожение командования отряда, и это им удалось, так как силы были совершенно неравны. Такова правда о поп-овской трагедии".
    Такого большого и долгого, кровопролитного и отчаянного боя воины в/ч 9903 не знали ни до, ни после сражения под Сухиничами. На четыреста шестьдесят вооруженных лишь легким оружием бойцов наседали полки танковой дивизии. Отважно, самоотверженно, до конца веря в победу, бились разведчики. Такого боя никто из них еще не переживал. Это был страшный, трагический бой. Стояли до последней капли крови, по-гвардейски. Снова зажигал сердца пламенный девиз: "За нами Москва!"
    Бойченко отвел уцелевших бойцов в лощину ближе к деревне Брынь. Окопаться было нечем. Да и некогда: враг рвался вперед, выполняя приказ фюрера. Связками гранат удалось подбить два средних танка. Остальные стали и, вертя орудиями, повели частый огонь осколочными по лощине.
    Летая на бреющем полете над деревней, едва не сбивая трубы хат, корректировали огонь артиллерии ближние разведчики - одномоторные "Хейнкель-126" и двухмоторные "Фокке-Вульф-189", вооруженные первый - двумя, а второй - четырьмя пулеметами.
    И снова шла в атаку немецкая пехота. На вспоротой бомбами и снарядами снежной целине дымились алые проталины. Грохот порой стоял такой, что казалось, будто пулеметы не трещат оглушительно, а шипят и сипят. Один за другим умирали на снегу пограничники из отряда Бойченко - войну они начали в первый ее день, прошли огонь и воду, и вот пришлось им сложить голову под Москвой...
    Валя Измайлова, лежа перевязывая очередного раненого в задымленной лощине, искала глазами подруг: ни Ларисы, ни Норы она так и не увидела.
    В деревнях Попково, Бортное, Козары озверелые, пьяные фашисты лезли напролом. После артподготовки бросали гранаты, кидались в атаку. По засевшим в домах комсомольцам били из 20-миллиметровых зенитных орудий. Скорострельность у этих пушек - 220 выстрелов в минуту. Были у немцев и минометы калибра 50 и 80 миллиметров. Невиданной ярости, неслыханного накала достигли бои перед Сухиничами. Когда на морозе застывала смазка огнестрельного оружия, переходили в рукопашную, кололи штыком, рубили саперной лопаткой.
    За три долгих дня, до прихода подкрепления, обороняя важный рубеж, наши комсомольцы-разведчики уничтожили около четырехсот гитлеровцев. Сводный отряд понес тяжелые, невосполнимые потери, но он стоял насмерть. ..
    В первый день боев - 21 января 1942 года -сводка Совинформбюро ничего не сказала о прорыве немцев под Сухиничами. На других участках огромного фронта продолжалось успешное наступление Красной Армии - ее войска освободили Торопец, продолжали наступление на Вязьму...
   
    Ларису били, пытали, мучили. Она впадала в забытье, теряла сознание, потом снова приходила в себя и уже почти не чувствовала боли.
    Поняв, что от нее ничего не добиться, они вышвырнули ее в дверь на снег, а там четверо или пятеро палачей подняли ее на широкие ржавые штыки, примкнутые к маузеровским винтовкам, и бросили полуголую под старой ракитой.
    Она жила еще несколько часов, слабея, истекая кровью, вся в штыковых ранах, рубцах и кровоподтеках. Снег вокруг ракиты был изрыт следами вермахтовских сапог, подбитых гвоздями с широкими шляпками. К ней подходила толпами гитлеровская солдатня, пинала полуживое тело. Жизнь еще теплилась в ней, еще билось горячее сердце.
    Лариса лежала, умирая, под ракитой, а на дереве, опушенном сверху снегом, возились красногрудки. На ее лицо падали и падали снежинки. Она видела, как вспыхивают, искрятся над нею, словно драгоценные камни, кристаллы снега на ветках ракиты. Кто-то проходил мимо, под чьими-то ногами скрипел снег, но она не могла повернуть голову, скосить глаза. За ветвями ракиты густела синева январского неба.
    Мимо шли танки, машины вермахта, меченные черным орлом со свастикой. Где-то гремела стрельба, А красногрудки стряхивали на нее снег.
    На ресницах у нее намерзал иней. Уже и моргать трудно. Скоро и вовсе закроет она глаза. Она уже не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Раны замерзали, не успев по-настоящему разболеться. Медленно, медленно покидала ее жизнь.
    Ее будили люди в черных и сизых шинелях. Они гоготали над ней, снова пинали ее куцыми сапожищами. Она закрывала глаза, не хотела их видеть. Может быть, понимала, как мало осталось у нее времени.
    Уходили немцы, снова прилетали красногрудки. Таращили на нее черные блестящие бусинки глаз.
    Никто не знает точно, когда перестало биться сердце Ларисы Васильевой. Немцы не подпускали к ней жителей деревни.
    Гитлеровцы долго не позволяли жителям деревни похоронить замученную девушку - пусть, мол, валяется, так будет с каждым, кто встанет на нашем пути!
    А войска Западного фронта, разведчицей которого была Лариса Васильева, в тот день войны успешно продолжали наступление, шли, преодолевая бешеное сопротивление группы армий "Центр", на Великие Луки, Велиж и Демидов, подходили на смоленской земле к Гжатску...
    Если бы Лариса прожила еще пять дней, до дня своего рождения, до 27 января, и оказалась бы среди своих, она прочитала бы в "Правде" статью Петра Лидова "Таня" и, может быть, узнала бы в девушке на фотографии свою подругу по в/ч 9903 - Зою Космодемьянскую из группа Крайнова. Но Ларисе не суждено было дожить до этого дня.
    Неполные две недели не дожила она до посмертного награждения восьмерых наших героев, казненных в Волоколамске.
    И волоколамская восьмерка, и Зоя, и Лариса - все они были первыми. Им было труднее всего.
    Нам же - тем, кто потом, уже весной сорок второго, улетал на задания в глубокий вражеский тыл, было легче. Каждый помнил, как подобает умирать разведчику в/ч 9903.
    ...8 марта 1942 года газета "Красная звезда", зашифровав по условиям военного времени место подвига и фамилии девушек, рассказала об этом подвиге, напоминающем подвиг панфиловцев, в очерке "Девичий фланг". Какой счастливой вернулась Леля Колесова из Кремля, где ей вручил орден Красного Знамени Всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин! Отмечая на Красноказарменной свои первые на войне ордена, разведчики первый бокал поднимали за тех, кто навсегда остался на том огненном рубеже. Судьба многих - Ларисы Васильевой, Норы Смирновой - оставалась тогда неизвестной.
    Из выступления бывшего зам. командира в/ч 9903 А. К. Мегеры на встрече в 15-й спецшколе Москвы 4 декабря 1972 года
    "Как возникли действия нашего сводного отряда под Сухиничами? Большая группа наших разведчиков в/ч 9903 -более 400 бойцов -шла по приказу командования Западного фронта на соединение с орловско-брян-скими партизанами. Переходить линию фронта они должны были западнее Сухиничей Калужской области, где была окружена группировка немецких войск. В то время, когда наши бойцы вступили в деревни Попково и Бортное немцы крупными силами неожиданно прорвали линию фронта и двинулись в сторону Сухиничей, чтобы деблокировать там свой гарнизон. Наш сводный отряд оказался на их пути, и нашим бойцам, не подготовленным к открытым фронтовым боям, пришлось вступить в смертный бой с превосходящими силами врага. Показывая чудеса героизма, наши бойцы сдерживали гитлеровские войска.
    В это время пришел приказ генерал-лейтенанта Голикова, командующего 10-й армией, которая блокировала Сухиничи: держаться любой ценой до подхода подкреплений. Вообще-то сводный разведотряд подчинялся штабу фронта, но генерал Голиков, бывший начальником Разведуправления Генштаба до войны, считал себя вправе распорядиться разведчиками.
    В Бортном сражался отряд Шарого.
    Числа 26 января карательный отряд гитлеровцев зверски расстрелял в Бортном всех мужчин и даже мальчишек.
    Девушкам из группы Лели Колесовой пришлось сражаться и в Козарах, где отличились Нина Шинкаренко, Клава Акифьева, Тамара Маханько, Вера Ромащенко, Таня Ващук, Ариадна Фонталова, Надя Белова, Тоня Лапина, Зина Морозова.
    Остатки отряда Радцева вернулись в распоряжение майора Спрогиса на Красноказарменную в Москву и были позднее, в апреле 1942 года, переброшены через линию фронта по Кировскому "коридору" в Дятьковскую партизанскую бригаду полковника Орлова.
    Во время боя за деревню Козары погибли сестры Зоя и Нина Суворовы, наши разведчицы. Могилы их до сих пор неизвестны..."
   
    Из воспоминаний жительницы деревни Попково Анны Емельяновны Данилкиной-Матюшиной, записанных следопытами 15-й спецшколы Москвы 26 января 1974 года
    "Когда началась война, я училась в четвертом классе. Во время боя за Попково моя мать Наталья Ивановна укрылась с нами в подвале, где мы сидели трое суток. Когда мучили девушку, было слышно, как она кричала. Ее пытали в нашем доме. Потом, полураздетая, разутая, она лежала у ракиты замученная. Люди видели, как ее поднимали на штыки. Она еще кричала. Семь немцев в черных шинелях окружали ее со всех сторон.
    Потом немцы заставили маму похоронить девушку. Но маме было очень страшно, и она не могла ее утащить. Мама попросила это сделать соседа-дедушку. Он стащил ее в овраг и там прикрыл снегом. Так она и лежала, пока не пришли наши и ее похоронили. Немцы велели убрать тело, потому что рядом с нашим домом они похоронили своих солдат, убитых нашими в бою за деревню. На этом кладбище стояли березовые кресты со стальными касками. Каждый немец, проходя, останавливался и отдавал честь, а рядом лежала казненная полураздетая девушка. Видно, поэтому и приказали нам ее убрать".
   
    Из воспоминаний бывшей учительницы деревни Попково Анны Григорьевны Катковой
    "Девушка вся была исколота штыками. Одежда разорвана. Одна запрокинутая рука лежала на голове. Лицо ее запало мне в память. Когда мама Ларисы прислала нам фотографию дочери, мы сразу опознали ее.
    Наш сосед Иван Петрович Белов видел, как Лариса бросила гранату в танк на Васильчиковой улице. Граната взорвалась, но танк не повредила.
    Те, кто сидел в ближайшем погребе, слышали ее последние слова: "Вы меня убьете, но ни одна фашистская гадина не уйдет живой с нашей земли!.."
    Все мы думаем, что подвиг Ларисы Васильевой сравним с подвигом Зои, Матросова, Чекалина.,."
   
   
    Из воспоминаний Валентины Измайловой, ветерана в/ч 9903
    "В 1968 году я стала переписываться с жителями деревни Попково, и тут я узнала правду о ее судьбе от Анны Емельяновны Данилкиной-Матюшиной и учительницы Анны Григорьевны Катковой... Тогда я написала матери Ларисы в Гомель. Екатерина Даниловна поехала в Попково, показала там фотографию дочери, и попковские старожилы сразу ее опознали и все рассказали матери. ..
    Вот письмо, которое я написала матери Ларисы:
    "Дорогая Екатерина Даниловна!
    Много лет прошло со дня гибели Ларисы, но она навсегда будет в памяти моей и моих друзей - бойцов нашей части. Мы глубоко понимаем горе матери, и я не буду искать слов утешения. Лариса умерла как патриотка своей Родины. Она повторила подвиг Зои...
    Простите нас, что мы не могли раньше связаться с Вами. Дело в том, что наша в/ч 9903 состояла при разведотделе штаба Западного фронта, мы давали специальную подписку ничего не разглашать про свою работу в этой части. Даже после войны мы не имели права говорить о ней. Поэтому многие матери погибших до сих пор не знали, где и как погибли их дети.
    Московская спецшкола № 15 сейчас ведет поиск героев нашей части, погибших под Сухиничами. Они же организовали сбор средств на памятник Ларисе и всем погибшим в Попкове, Бортном, Козарах. Были там я, Нора Смирнова и еще несколько человек из нашей части, Ребята из школы прошли с нами на лыжах весь путь от Козельска до Попкова. В деревне возник стихийный митинг. На митинге много говорили о Ларисе. Попковцы называют Вашу дочь "наша Лариса", В ее честь называют своих дочек Ларисами. Народ помнит и чтит ее подвиг..."
   
   
    ИЗ СПИСКА БОЙЦОВ В/Ч 9903, ПОГИБШИХ В ЯНВАРЕ 1942 ГОДА В БОЯХ ЗА ДЕРЕВНИ ПОПКОВО И БОРТНОЕ
    ШУЛЬЦ ВИКТОР ФРИЦЕВИЧ
    БОЙЧЕНКО АНДРЕЙ
    ВИСЛОБОКОВА АННА
   
    Из этого далеко не полного списка видно, что сводный комсомольский разведывательный отряд в/ч 9903, принявший бой за подступы к Сухиничам, был интернациональным, что он включал, как и другие наши группы, немцев-антифашистов. Виктор Шульц, он же Веселев,- семнадцатилетний разведчик группы Царева- побратим и однополчанин Курта Ремлинга, нашего товарища - антифашиста из Германии, похороненного под Рузой в одной могиле, поистине братской могиле, с русским разведчиком Александром Курляндским.
    Список этот составляли комсомольцы-следопыты 15-й спецшколы Москвы с помощью ветеранов в/ч 9903. И те и другие верны девизу "Никто не забыт, ничто не забыто!". Каждое новое имя, отвоеванное у забвенья, высеченное на обелиске, делает реальностью этот благородный призыв.
    Список героев боев под Сухиничами навсегда останется неполным, и кто знает, каких героев мы еще недосчитаемся в окончательном реестре...
    Имя Арвида Пельше в этом списке привело меня к новому поиску.
   
    Лариса Васильева похоронена в братской могиле в двух километрах от села Попково, в селе Брынь.
    Ларису убили около ракиты. Ракита и ивушка плакучая- родные сестры. Есть старинная русская пословица: и ракитовый куст за правду стоит. Цветут ракиты рано по весне. Скромны их цветки в сережках, но медоносны, с тонким медвяным ароматом. Они любят берега русских и белорусских речек с их сиреневыми утренними туманами и соловьиными ночами. В наших живописных долинах порой растут пышные деревья с серебристой листвой или со скорбно поникшими, плакучими ветвями.
    В 1967 году мать Ларисы Екатерина Даниловна срезала ветку ракиты, под которой умерла ее дочь, и повезла домой, любовно обернув тряпицей. Сидя на лавке железнодорожного вагона, она смотрела в окно на калужские поля и сквозные рощи, и ей казалось, что она держит на руках маленькую грудную Лариску...
    Дома, в Еремине, она посадила ветку ракиты в палисаднике своего дома, первого дома на Клубной улице, и с тех пор каждый день ухаживала она за будущей ракитой, поливала ее, окапывала. Теперь та ветка стала красивым деревцем, хорошо прижилась русская ракита на белорусской земле. И кажется материнскому сердцу Екатерины Даниловны, что дочь уже не так безмерно далека от нее, осталось от Ларисы что-то на этом свете.
    Есть в селе улица, на которой строятся новоселы, молодожены. Здесь часто звучат веселые песни, а то - тоскует гармонь. Эта молодая улица носит имя Ларисы Васильевой. Когда-то проносилась здесь вскачь на коне с казачьей песней на устах юная дочь красного командира. Не знала, не ведала она, что придется ей умереть геройской смертью в шестнадцать девчоночьих лет.
   




ПЕПЕЛ КРАСНИЦЫ
    ПОВЕСТЬ ОБ ОГНЕННОМ СЕЛЕ
ПОВЕСТЬ ОБ ОГНЕННОМ СЕЛЕ

   На утренней июльской заре, в час, когда на тропах тают ночные туманы, возвращались мы с Володей Щелкуновым с задания. В ночь на Иванов день - 7 июля - побывали мы в поселке Вейно под самым Могилевом.
   Шли быстро, спешили до свету добраться до партизанских деревень. Рассвет в это время года намного опережает восход солнца.
   От села Красница, где застал нас рассвет, было уже недалеко до нашего лагеря в Хачинском лесу. Красница - село партизанское, и потому мы сразу почувствовали себя в безопасности, и ночные рискованные приключения казались уже смутным и не очень правдоподобным сном.
   В селе сгоняли на выпас скотину. Пахло навозом, парным молоком, теплым запахом коров. В разреженном гулком воздухе звонко хлопал кнут пастуха.
   Мы решили отдохнуть, позавтракать. Над ближайшей хатой уже вился многообещающий дымок. Но Володька Щелкунов, или Длинный, как звали его все в отряде, загадочно ухмыляясь, повел меня спящей улицей к знакомому ему дому. Это была пятиоконная хата, сложенная из могучих сосновых бревен, с зеленой железной крышей и затейливой резьбой по карнизу. Хата стояла на пригорке, в глубине небольшого, но густого старого сада. Окна с белыми ставнями и голубыми узорными наличниками проглядывали сквозь сплошную зелень вишен, малины и яблонь, чьи тяжелые, росистые ветви с еще зелеными плодами свешивались через низкий забор, К прогнувшимся ступенькам крыльца бежала, спотыкаясь о корни деревьев, ровная дорожка, чьей-то заботливой рукой чисто выметенная и посыпанная песком. За яблонями загорались в первых косых лучах солнца огненные головки мака, весело пестрели в кустах крыжовника свежевыкрашенные крыши ульев - целый городок разноцветных домиков.
   - Дома есть кто? - крикнул я.
   На крыше хаты испуганно взмахнул нежно-белыми крыльями большой аист - бусел по-белорусски.
   Длинный оттолкнул меня, выругался вполголоса и елейным, совсем несвойственным ему тенорком заискивающе произнес:
   - Можно к вам? Не рано? Извините, это я, Володя.- Мне он бросил шепотом: - Не называй меня Длинным, ладно?
   Не успел я опомниться от удивления, как на крыльцо выпорхнула девушка лет семнадцати в синем ситцевом сарафане и пошла, мелькая загорелыми босыми ногами, к калитке. Яркий венок полевых цветов лежал на отливавших бледным золотом светло-русых волосах над пышной девичьей косой, уложенной вокруг головы. Глаза василькового цвета глядели с приветливой лаской. Но не на меня, а на Длинного. С замиранием сердца смотрел я, как плыло к нам это небесное создание, и опомнился только тогда, когда красавица щелкнула задвижкой, распахнула гостеприимно калитку и, глядя на нас простодушно и весело, певуче, о белорусским выговором произнесла:
   - Здравствуйте вам, гости дорогие!
   - Здравствуйте! - густо краснея, совсем уж не своим голосом промямлил Длинный, пятерней машинально причесывая лохмы, отросшие за месяц после вылета в тыл врага.
   Каких только цветов не было в том саду! Бегонии, настурции, жасмин. И малина, красная и черная смородина. И пахло в нем в этот заревой час не порохом, не потом, а подмосковной дачей, мирным покоем, детством. ..
   В темных сенях возле кросен и аккуратной поленницы мы долго и усердно вытирали ноги о половик. В дверях столкнулись и застряли, запутавшись в наших боевых сбруях. На покрашенном охрой дощатом полу ярко цвели узорчатые пестрые дорожки. Мы прошли по ним осторожно, как по кладкам, и присели на краешке лавки, поспешно сдернув пилотки. В полутемной горенке с невысоким беленым потолком пахло печеным хлебом, прохладой свежевымытого пола. В щели ставен сквозило солнце.
   Девушка протянула руку, чтобы раскрыть незапертые ставни, и смуглые пальцы ее против щели засветились, загорелись солнечно-алым светом.
   В окна с геранью и фуксией на подоконниках хлынуло солнце. Оно зажгло белоснежную, искусно вышитую белорусским орнаментом скатерть на столе, заиграло веселыми зайчиками на затейливо расписанной печи, на глянцевитых бревнах стен с янтарными подтеками смолы.
   Вдоль стены красовался ряд венских стульев. В углу стоял комод. На самодельной этажерке - аккуратные ряды учебников и других книг. Под потолком висела до блеска начищенная десятилинейная керосиновая лампа с железным абажуром. Светлые пятна на стенах напоминали о некогда украшавших комнату портретах. Чьи это были портреты, догадаться было нетрудно. Цветные дорожки тянулись по полу в спальню, окна которой были, по-видимому, еще закрыты ставнями. В полумраке белела наполовину завешенная ситцевым пологом деревянная кровать, застланная белым покрывалом с высокой горкой белоснежных подушек. Всюду пестрели вышивки, подушечки, коврики.
   Такой дом за месяц своего пребывания на Могилевщине я видел впервые, привык уже к соломенной кровле, земляному полу, полатям, конику. А здесь все говорило о довоенном трудовом достатке, довольстве. За ладно сложенной печкой заводил свою мирную песню сверчок.
   - Садитесь к столу. Я зараз соберу вам поснедать! Солнце так и горело, так и плавилось в ее волосах. На крыльце звякнуло ведро, стукнуло коромысло, в сенях заскрипели половицы, и через порог переступил библейского вида старик с белой бородой, прокуренными усами и лицом удивительно просветленным, мягким и добродушным. Чистая холщовая косоворотка до колен, цветной поясок, домотканые порты, ни дать ни взять - сказочный дед Белорус-Белоус.
   - Это дедан ее, - прошептал Длинный и громко, все тем же противно-умильным голосом, сказал:-Доброе утро, Лявон Силивоныч! Как пчелки ваши поживают?
   - Здравствуйте вам, люди добрые! Господь милует, скрипим помаленьку. Ась? Пчелы-то? Бунтуется пчела у меня, сынки, никак быть беде... Глянь-ка, Тузик, кто до нас пришел!
   В дверь вслед за дедом комом белой шерсти, с заливистым и звонким тявканьем, влетела чернолобая шавка.
   Дед Белорус-Белоус потрепал Длинного протабаченными пальцами по плечу и тяжело опустился на лавку, отдуваясь и вытирая лицо жилистой рукой. Девушка присела рядом, обняла старика, прильнула к нему и участливо заглянула в запавшие бледно-голубые глаза.
   - Уморился, деду? Опять по воду сам пошел? ..
   - Ничего, отойду сейчас, - отвечал дед довольно зычным и бодрым голосом, ощупывая поясницу. - Попотчуй-ка, коза, медком гостей дорогих. Слыхали? В Могилеве объявил комендант, что каждый пасечник должен сдать по пять кило меда с пчелосемьи! Знают ведь, черти немые, что сейчас главный взяток с меда! Паразиты несчастные! Ох уж этот "гансовый" сбор!.. Кабы не старость, я бы не сидел трутнем на печке, я бы тоже бил их по сил-мочи... - Он проворно стащил с моих колен десятизарядку.-Пиф-паф! И германом меньше! Я в свое время за действия против китайцев отличие государя императора имел, за японскую - Георгия, а теперь мной и тына не подопрешь. Мне бы хозяйство, дом сыновьям сохранить. Слыхать, растет у нас партизанщина, что река половодом, поднимается духом народ! Слыхать, и наши, красницкие, исправно воюют в лесном войске. Народ у нас в Краснице всегда был смелый, вольный, в полицию вон никто не пошел. Жили мы, сынки, не так чтобы очень богато, но дружно, душевно, в любви и совете. На немца всем миром крепко сердиты...
   - Как внучку-то вашу звать? - спросил я старика. Пахло от него медом и духовитым самосадом.
   - Минодора, - благоговейно шепнул Длинный. - Глуховат старикан...
   - Ась? Домом любуетесь? Дом что надо, ладный дом. Все тут кровью и потом досталось. А этому - крови-то, поту - цены нет...
   Чудесное имя - Минодора! Минодора, дочь Беларуси. И улыбка у нее солнечная, и вся она солнечная, светлая. ..
   Душистый мед-липец горит янтарем, густо стекает с расписной деревянной ложки на блюдце. Не поймешь, какой вкуснее и ароматнее - этот, гречишный, или вот тот, засахаренный, желтый. К ногам жмется мохнатая шавка. На черном лбу у Тузика серебряная звездочка. Тузик дрожит черным мокрым носом, шевелит пушистым хвостом, нервно зевает, лезет лапами на колени.
   - Прочь, дурень! Разве собаки едят мед? - гонит его дед и рекомендует нам шавку: - Слуга мой, страж верный, добрая псина. Так опять, говорите, немец наступать начал, на Воронеж аж прет? Знать, сильней, все еще сильней он нас, дуй его в хвост!
   - Ничего не сильней! - не соглашается Длинный.- Просто мы...
   - Зараз сильней он, сынок. Но ежели мы на него всем миром навалимся да по-русски гвоздить его будем, вот тогда треснет пуп у Гитлера!
   Хрустящая хлебная корочка, теплая пахучая мякоть, острый холодок малосольного огурца. Из сеней доносится запах прошлогодних яблок. Вот они в миске - антоновка и "цыганки"... Конечно, и яблоки и хлеб - горького урожая сорок первого года. Звонок смех Минодоры - она нет-нет да и прыснет в кулак, глядя на Длинного. А губы у нее красные и сочные, как земляника...
   - Внучка вон уж как налилась,-болтает дед,- кровь с молоком, самой что ни на есть спелости, а все в девках сидит из-за фашистов проклятых...
   Минодора вспыхивает, машет на деда руками, прикрывается рукавом. У Длинного пунцово пылают оттопыренные уши.
   Минодора ловко ловит рукой юркую моль в кулачок, спешит сменить тему разговора:
   - Надо бы, дедусь, в шкафу посыпать...
   - Эх, девонька! До нафталину ли теперь, с молью ли воевать! Спасибо партизанам, прогнали германов до Быхова, до Пропойска, живем безданно-беспошлинно, да не ровен час. Ох, силен он еще... Бунтуется у меня пчела, не к добру это...
   - А я верю, что наши победят к осени, - твердо заявляет Минодора. - И поеду я в Слуцк свое педучилище кончать!
   В полутьме сеней Длинный остановился и замямлил:
   - Ты ступай потихоньку, а я... того, догоню. Вот только скажу деду пару слов, яблок возьму на дорогу...
   ...Он догнал меня за околицей и долго шел рядом, молча улыбаясь каким-то своим мыслям, то и дело оглядываясь на Красницу, на дом с аистовым гнездом. Сбочь шляха отцветали озимые. На ветле стонала горлинка.
   - Ну как?-осведомился я ехидным тоном. - Поцеловался на прощанье с дедом?
   Длинный глянул на меня обалдело и расхохотался, достал несколько яблок из карманов хлопчатобумажных красноармейских шаровар, произнес уважительно:
   - Лопай! Антоновка, апорт, титовка!
   - Знаешь, Витька, - заявил он мне неожиданно,- после войны я обязательно приеду сюда, в Красницу, жениться!
   В немом изумлении уставился я на друга. Лицо у этого восемнадцатилетнего жениха лошадиное, нос как у Буратиыо, русые волосы торчат космами во все стороны. Воротник гимнастерки замусолен до черноты, пуговицы оборваны, куцый ватник продрался на острых локтях, в раструбах кирзовых голенищ тощие икры. "Длинный" - это партизанское прозвище, среди десантников Володьку нередко называли Дон-Кихотом. Только лакированный комсоставский ремень со звездой на медной пряжке и портупеей, наган, гранаты, рожки в голенищах да фрицевский тридцатидвуха рядный 38-40 поперек груди придают Длинному, одному из лучших разведчиков отряда, лихой, воинственный вид. Меня прорвало:
   - Раскис, разлимонился! Тоже мне жених! На смазливую девчонку польстился. Только канарейки в клетке не хватает. Немцы Севастополь взяли, а она барахло свое нафталинит! Какое право она имеет салфетки крахмалить, когда весь мир кровью обливается?! Эх, ты... Тузик!
   - Молчи, дурак! - весело отрезал Длинный. - У Минодоры отец и брат в армии. Брат - летчик, отец - комиссар полка. Да и сама она такие сведения из Могилева да Быхова носит, что мы только ахаем! А что они с дедом за прежнюю, мирную жизнь цепляются, так в этом ничего дурного нет. Минодора даже затеяла детей в Краснице грамоте учить. Это, брат, такая девушка!.. И старикан мировой. Воск, правда, отдает церкви на свечи, так и то во имя победы над "нехристями-хрицами"!..
   Володька Длинный засмеялся счастливо, вытянулся и, задрав к небу длинные руки, заорал во весь голос:
   - Жениться-я-я приеду-у-у!..
   И голос жениха далеко разнесся по зреющей ниве, обгоняя волны, катившие по зеленому морю ржи, пугая жаворонка в поднебесье.
   Месяц липец. Июль, значит. Пенятся, медово благоухают липы.
   Он повернулся ко мне:
   - Что ты, скептик, понимаешь! - Почему-то слово "скептик" было ругательством в нашем отряде.-Ты глянь вокруг, до чего жить хорошо! Совестно немного, война все-таки. Но я никогда не был так счастлив. Душа у меня поет, ну прямо как хор Пятницкого! "Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы и обнять любимую свою!.."
   Я не посмел, конечно, признаться Длинному, что и я уже успел влюбиться в его Минодору. А что? Любовь с первого взгляда. С той самой минуты, когда ее пальцы, протянутые к ставням, загорелись солнечно-алым, светом и вся она стала какая-то солнечная. И весь день озарился каким-то особенным светом...
   
   Наша диверсионно-разведывательная группа ездила ночью на хозяйственную операцию под Чаусы. В лагерь вернулись к полудню. Часовой у Горбатого моста, здоровенный парень из Красницы, стоял на посту и плакал. В ответ на наши недоуменные расспросы он проговорил:
   - Фашисты спалили Красницу... Сегодня утром... Со всеми жителями...
   Эта весть оглушила нас, будто мы вдруг разом услышали крики заживо сжигаемых людей, рев пожара, треск пальбы, вопли обезумевших от ярости и страха перед своим преступлением немцев и полицаев. И июльский полдень померк вдруг, словно при солнечном затмении.
   - Всех? - переспросил я часового, судорожно вцепившись в грядку телеги.
   Минодора, дед Белорус-Белоус... Почему-то вспомнился чернолобый Тузик...
   - Поголовно! - ответил часовой мертвым голосом, размазывая слезы на щеках. - Вот ведь дело вышло. Помните, Сашко Покатило самолет ихний сбил над Красницей? Вот за то и спалили германы-эсэсовцы всю нашу веску до синя пороха...
   Пулеметчика Сашка Покатило мы все отлично знали. Лейтенант-окруженец, он одним из первых пришел в местный отряд Якова Аксеныча Курпоченко. И я отлично помнил, как ему удалось сбить этот "мессер". Наша группа повстречалась в то утро недалеко от Красницы с группой Аксеныча. Мы возвращались домой, в лагерь, после минирования шоссе Могилев - Гомель, а Аксеныч ночью "раскурочил" маслозавод, кажется, в Долгом Мохе. Стоим, курим, а тут как раз этот "Ме-109" летит с востока почти на бреющем. Ясно видим номер на фюзеляже, черные кресты на крыльях, косую свастику на хвосте, обведенную желтой краской. "Ме-109" - одномоторный истребитель, скорость - до шестисот километров в час, вооружен пушкой и двумя пулеметами.
   - Дозволь - пугну? - говорит Покатило Аксенычу, снимая "ручник" с плеча.
   - Разрешаю, - отвечает, - ежели собьешь.
   РПД мог поражать самолеты на дистанциях до пятисот метров. Выпускал он до восьмидесяти пуль в минуту. Обычно полагалось стрелять короткими очередями.
   Сашко Покатило установил прицел, положил дуло "дегтяря" на плечо нашего отрядного богатыря Витьки Токарева, прицелился как положено (на сто метров высоты один корпус самолета - упреждение), дал длинную, на весь диск, очередь, целясь в мотор и в желтое клепаное брюхо, и все мы с изумлением увидели, как "мессер" распустил черный шлейф дыма и пошел на вынужденную посадку. Приземлился одноместный "мессер" далеко за перелеском, и мы не успели схватить пилота. Раненный, он добрался до своего аэродрома под Старым Быховом и все рассказал. Немцы сразу изменили свою воздушную трассу, которая пролегала между Старобыховским и Сещинским аэродромами как раз над Красницей, в тот же день начали облет и бомбежку нашего Хачинского леса.
   Аксеныч обследовал сбитый "мессер" и обнаружил брошенный летчиком планшет с полетной картой и документами, из которых мы узнали, что этот кавалер Железных крестов обеих степеней служил в 4-й эскадрилье 1-го истребительного полка 8-го воздушного корпуса "Люфтваффе" генерала и барона фон Рихтгофена, воздушный округ "Москва". Сбил двенадцать английских и советских самолетов в 1940-1942 годах. С весны, когда Рихтгофен и его корпус убыли в Крым, полк вошел в состав 5-го авиационного корпуса генерала Риттера фон Грейма, возглавившего оперативную группу "Ост". Мы знали, что с Быховского аэродрома немцы летали бомбить наши войска на фронте, лагеря партизан.
   Сашко Покатило ходил именинником.
   - Ну, Сашко, орден Отечественной войны первой степени тебе обеспечен!-говорили ему ребята. - Представляешь, сколько бензина и бомб фрицы потратят теперь на наш лес?!..
   Только Аксеныч не радовался, не ликовал вместе со всеми.
   - Боюсь, как бы гады не отомстили Краснице,- откровенно признался он.- У меня в этой Краснице полно родичей и родная Смолица рядом. А фашисты любят отыгрываться на старых да малых...
   И вот Красницы больше нет.
   - Народ весь в лугах работал, - рассказывал сквозь слезы парень из Красницы, - одни старики в селе оставались, когда германы понаехали. Тогда эти гитлерюги обманом послали дедов за жителями: пусть, мол, все спокойно придут на сходку, землю делить будут. А кто не придет, тому земли не будет. И старики, куриная слепота, поверили душегубам, уговорили народ. А когда собрался народ, тут-то и началось. Окружили, мужиков почти всех в колхозную пуню загнали и там расстреляли. Остальных по хатам развели и убивать стали чем попало - гранатами, из автоматов, из пулеметов. Всех пожгли, все село дочиста выгорело. В нашей семье, кроме меня, семеро душ было, младшей сестренке, Алеське, годик всего. Никого у меня на свете не осталось. Подменил бы из вас кто меня, а? Прибрать хоть косточки-то...
   Красница, мы ели твой хлеб!
   Все мы сразу повернули наши подводы с дороги, ведущей к лагерю, сбросили весь наш груз и погнали лошадей во весь опор через Горбатый мост по Хачинскому шляху в Красницу,
   
   ...Они стояли вдоль Хачинского шляха, пересекавшего Красницу. Женщины всех возрастов - молодухи-солдатки, тещи и свекрови, древние прабабки, старики, белоголовые дети, подростки. Не так уж часто заезжали к ним немцы, только летом прошлого года, в июле, промчались на восток, в Пропойский район, в обход Могилева. Все они, жители Красницы, были соседями, годами знали друг друга. Шурины, девери, кумы, сватьи, золовки. Стояли в домотканых холщовых рубахах, юбках и портах, в лаптях с белыми онучами, черными оборами, но больше босиком.
   Немцы зевали, разглядывали туземцев. Аборигенов. Как не похожи эти лачуги на фольварки гроссбауэров!
   В селе жило до войны, пожалуй, более полутысячи человек. Число немалое. На памяти старейших ее селян была отмена крепостного права, войны и революции нашествия немцев и поляков, лютая классовая борьба, неурожаи и разруха. Незадолго до войны только и увидел народ маломальский достаток, с надеждой стал смотреть в будущее. Потому и помогал он партизанам. Беды в жизни было много, а счастья мало. И никто не знал; пришла такая беда, какой Красница никогда не ведала. В каждой хате смотрели со стен фотокарточки родных и близких: бородатые деды и бабушки, снявшиеся в могилевской фотографии, женихи и невесты в подвенечных нарядах, парни в буденовках, с ворошиловскими значками, с треугольниками, а то и кубарями в петлицах. Эти парни, если еще уцелели, воевали на фронте, лечились в госпиталях, и никто из них не знал, что для родной Красницы настал судный день.
   С какими мыслями и чувствами встретили краснинцы карателей? Грозовой тучей повис над селом страх. Все знали про сбитый самолет, про партизан, ежедневно заходивших в хаты, проходивших и проезжавших мимо на подводах с начала лета. И все-таки, наверное, мало кто ждал смерти. До этого в округе убивали евреев. Под Быховом их расстреляли и закопали в противотанковом рву, и земля в том рву долго шевелилась. Вешали и расстреливали в могилевском лагере военнопленных, да и в самом Могилеве свирепствовало гестапо.
   Люди в Краснице, как и всюду, жили разные. Одни тесно связали свои судьбы с партизанами, отправили в отряд сыновей, выпекали для отряда хлеб, помогали продуктами. Другие - таких, верно, было меньшинство- желали лишь уцелеть на войне да сберечь свое имущество. Была горстка подкулачников, видевших в немцах освободителей, державших тайную связь с полицаями и гестапо.
   Глухо волновалась толпа на шляхе. Всех не арестуют. Наша хата с краю. Мы ни при чем. Мы ихние законы не нарушали. Гады! Наверно, будут брать заложников. На машинах приехали - могут увезти в лагерь, а то и в неметчину угонят. Нет, машины у них битком набиты, в машинах они сами уедут. Может, народ за машинами погонят? Не робей, бог не выдаст, свинья не съест...
   Гадали, судили, рядили. Одно не приходило в голову в это погожее летнее утро, что для всего села оно - последнее.
   Многие свято верили в доброту, в извечную победу добра над злом. Ту доброту, что жила в их сердцах, они бессознательно переносили на всех людей.
   Живя в захолустье, многие краснинцы не верили слухам о зверствах немецких фашистов. Нормальному человеку трудно поверить в зверство себе подобных.
   В расширенных зрачках голубых белорусских глаз отражались приплюснутые каски с руническими знаками эсэсовских молний, серо-зеленая полевая форма "Ваффен СС". На офицерских фуражках с серебряным шнуром под имперским орлом, зажавшим в когтях свастику, скалил зубы череп на скрещенных костях. У эсэсовцев- закатанные по локоть рукава, в черных петлицах- серебряные руны СС и знаки различия. Железные кресты, черные, поблескивающие серебряными обводами. У каждого на черном поясном ремне - кинжал с надписью на рукояти "Кровь и честь", впервые надетый перед выпускным парадом в тренировочном лагере СС. На пряжке ремня, отлитой из оружейного металла, вокруг свастики отштампованы слова: "Моя честь - моя верность". В руках - стальные автоматы. За поясом - гранаты с длинными ручками. И в голенище коротких сапог - гранаты с деревянными ручками, автоматные кассеты, заряженные зажигательными и разрывными пулями. Мертвая голова - символ загробного мира и тевтонской верности по гроб, заимствованный из древнегерманской мифологии. Верности фюреру, своим командирам и друг другу и по ту сторону могилы- в Валгалле.
   Словно завороженные, потемневшими от страха глазами смотрели босые нестриженые мальчишки и девчонки в холщовых рубашках на этих чужеземных солдат. Ребячьи головы в толпе были похожи на подсолнухи. Страх боролся с тревожным любопытством.
   Молодые думали, что они слишком молоды, чтобы умереть, старые думали, что они слишком стары, чтобы умереть насильственной смертью. Никто не собирался покончить счеты с жизнью.
   - Шнелль! Раус! Шнеллер!..
   Эсэсовцы выкрикивали какие-то команды, зачем-то перестраивались, установили два крупнокалиберных пулемета, несколько ручных. Рядовыми эсэсманами командовали унтер-офицеры СС - обершарфюреры и гауптшарфюреры, теми, в свою очередь, распоряжались офицеры СС -унтерштурмфюреры и оберштурмфюреры, гауптштурфюреры. Командовал операцией майор СС - штурмбаннфюрер.
   А потом вдруг с громовым грохотом хлестнул по толпе свинцовый град. Взвились с крыш и полетели прочь черно-белой стаей аисты и вороны. Крики и плач заглушили пулеметную и автоматную трескотню. В глазах у жертв взорвался и стал темнеть мир вокруг. И стекленели глаза. Старухи крестились - вот оно, светопреставление! Страшный суд!
   - Ой, паночки! - взвился к небу истошный крик. Люди в толпе никогда не держали в руках оружия.
   Их руки были в мозолях от поручней плуга, держака косы, серпа, граблей.
   Упал замертво парень, с начала июня собиравшийся уйти в лес, к партизанам, мать уговорила его остаться дома. Упала девушка, беззвучным криком зовя любимого, еще в прошлом году ушедшего с армией на восток. Последняя предсмертная дума многих в те мгновенья улетала к фронтовикам - сыновьям, мужьям, братьям, отцам...
   - Ратуйте! Ой, божечки!.. Ой, татулечки, мамулечки!..
   Упала молодая мать, пытаясь телом защитить уже мертвого грудного ребенка. Бабушка обнимала в последний раз внука. Ползла по шляху девочка, пришедшая к подружке из соседнего Трилесина.
   Одних судьба щадила, и они умирали первыми, сразу, не мучаясь, другие, прежде чем умереть, видели смерть своих близких.
   Одни умирали, не сходя с места, скованные страхом, с парализованной волей. Другие пытались бежать и все равно падали под пулями автоматов и пулеметов, изготовленных фирмами "Рейнметалл", "Бергман", "Крупп".
   Подло, трусливо перебили эсэсовцы мужчин в пуне.
   Эсэсовцы, не теряя времени, перезаряжали автоматы 38-40 и пулеметы МГ-34 и М-42 и снова стреляли по толпе, в сплетенные тела, в извивающуюся груду, добивали тех, кто корчился на земле, в красной от крови пыли шляха.
   На лицах умиравших застывали мука, ужас, безмерное изумление. Стихали крики, стон и плач, предсмертные хрипы.
   ...Невероятно просто убить человека. Нажал на курок- и нет его. Бездыханно валится в пыль, как срезанный подсолнух, "венец творения". Природа создавала человека миллионы лет. От небытия до бытия - бессчетные миллиарды лет. От бытия до небытия - мгновение. Порой - неосознанное. Иные не успевали даже услышать звук выстрела.
   По команде эсэсовцы рассыпались по деревне. Теперь расстреливали людей во дворах и хатах. Добивали больных, древних стариков. Убивали детей в люльках. Бросали гранаты в погреба. Кто не погиб от гранаты, умирал от удушливого дыма. Прочесывали шквалами автоматного огня чердаки. Полицаи выводили, выгоняли на улицу коров, лошадей, мелкий скот. Потом эсэсовцы поджигали дома бутылками с самовоспламеняющейся смесью, обливали старые замшелые сосновые бревна бензином из автомобильных канистр, подпаливали соломенную кровлю пламенем зажигалки. Над деревней валил дым - черный, серый, желтый.
   Кое-кто пытался спастись бегством через огороды, но на задах всюду были расставлены пулеметчики. Автоматчики простреливали даже борозды между грядками на огородах.
   От жары лопались стекла окон. Огненный смерч скручивал, уродовал тела заживо сожженных. Тяжелый смрад плыл по деревне. Словно черный снег, летела хлопьями гарь, и солнце светило, как во время затмения.
   Эсэсовцы смотрели на белорусов как на "нелюдей", на "ненемцев", как на завоеванных рабов. А кто осудит хозяина, убившего взбунтовавшегося раба?! Озверев, они хотели видеть зверей и в своих жертвах. Все они отлично понимали, что самолет над Красницей сбили не эти женщины, старики и дети. Но что из того!
   ...Взяв раненую девушку за руки и ноги, они раскачали ее и бросили в огонь.
   Во славу фюрера! Огнем и мечом уничтожать врага! Железом и кровью!
   Кто узнает, что они совершили в этой дыре! СС выше религии. Не для "черного корпуса" священные заповеди вроде "не убий"...
   "Фюрербефель" - приказ фюрера, известно, превыше всего. "Моя честь - моя верность".
   Был такой гитлеровский приказ: "Необходимая твердость не всегда применяется. Вероломных и жестоких партизан и дегенеративных женщин все еще продолжают брать в плен... Всякая снисходительность и мягкость есть проявление слабости и чревата опасностью..."
   И вот - Красница капут! Аллее капут!
   Все будут забыты. Все будет забыто.
   Во имя высших идеалов германского духа надо преодолеть душевную дрожь, нервную слабость, надо найти в себе силы и мужество, чтобы справиться с нелегким, но нужным для рейха делом "умиротворения".
   В приказе стояло именно это слово: "умиротворение". Чтобы было тихо и мирно, как на кладбище. Таков приказ.
   И все-таки, наверное, немало было таких, что в этом крещении кровью по-эсэсовски выдавали глухой страх тем, что тратили больше патронов, чем требовалось, чем необходимо было для убийства. Такие явления иногда отмечались и порицались в приказах командования. Они стреляли не только в свои жертвы, в лицо старика и ребенка, в живот беременной женщине, но и в свою искалеченную совесть, в исковерканную душу, в боязнь расплаты, чтобы заглушить в себе все человеческое грохотом стрельбы, чтобы утопить ужас перед возмездием в реках крови.
   И ничего не оставалось человеческого в их ретивых помощниках - местных полицаях, предателях и палачах своей Родины, своего собственного народа, презрительно прозванных народом "бобиками". Эти тоже убивали, тоже грабили. Норовили подчистить все до последнего гуся, до последней курицы. И если немцев-эсэсовцев нельзя было оправдать, но можно было попытаться понять, что сделало из них зверей, то полицаев, этих иуд, и понять было невозможно. И не было и не могло быть ни тем, ни другим никакого прощения. Во веки веков...
   
   Когда мы приехали в Краспицу, пепелище еще дымилось. Я подошел к знакомой калитке. Калитка была сорвана, а за калиткой - ничего. Одна печка торчит с черным дымоходом да груда обугленных балок дымится. И почерневшие кусты и деревья в палисаднике со съежившейся листвой.
   Я огляделся. Все исчезло! Приветливые жители Красницы, ставшие знакомыми, родными. Поседевшие, замшелые дедовские хаты, с окнами, встречавшими столько погожих и ненастных рассветов. С запечными сверчками и ласточкиными гнездами. С вечерними спевками девушек. Осиротевшие стежки, по которым еще вчера топали розовые пятки чумазых малышей... Теперь обрываются эти стежки на краю черного пожарища. Сотни человеческих сердец, вдруг переставших биться. Человеческие кости в еще горячей золе...
   Все, что я видел вокруг, острой болью отдавалось в сердце, ранило мозг. В огне и дыму исчезло все, что веками накапливалось, годами наживалось. Кровью и потом все это доставалось, а крови и поту цены нет... Скрученная адским жаром железная кровать, черепки от горшков и крынок. Густой запах гари. Седой пепел, разносимый дыханием смерти по пашням и жнивьям. Пусто. Только мелькнет на грядках бездомная собака с поджатым хвостом, вылетит из обуглившихся цветов беспризорная пчела. Дома всюду сгорели дотла, шлях перестал быть улицей и потому словно вспух, стал похожим на насыпь... Безмолвными памятниками стоят вдоль шляха черные остовы печей, стоят неровным строем посреди пустынного, безлюдного поля, где вчера еще жила Красница. Кругом - звенящая, онемелая тишина, как после внезапно оборвавшегося, кровь леденящего крика. В немом вопле высоко воздеты к небесам руки колодезных журавлей. Словно взывают они о мщении...
   Давно ли оглядывались мы с Щелкуновым на Краспицу и видели, как золотила утренняя заря соломенные шапки ее хат, как курчавился дымок над ее трубами!..
   Тенями бродят по огромному кострищу сыны Краспицы, ее сироты - партизаны нашего отряда. Тяжело нам. А каково им! Все разом сгорело - дом, семья, родня, друзья детства. Из родины выжжена сердцевина...
   По улице наш отрядный врач Юрий Никитич Мурашев и его жена медсестра Люда ведут под руки седую женщину с перевязанной парашютным перкалем головой. И руки у нее все в бинтах. Страшным голосом исступленно кричит она:
   - Детские ангельские душеньки их прокляли! Будь они прокляты, прокляты, прокляты!..
   - Одна из семьи осталась, - шепчет мне врач, стирая рукой пот, покрывший все его распаренное лицо. - Звери! Звери! Сто девяносто восемь дворов - дотла. Почти двести человек! Чудом спаслись Шадьков Семен, Зелепужин Евтихий, Бекаревич Анна, Перепечина вот Лукерья...
   Губы у врача трясутся, взгляд почти такой же безумный, как у Лукерьи... Почти двести человек!..
   Мог ли тогда знать Юрий Никитич, что такая же судьба была уготована карателями и его поселку Ветринке, из которого он ушел к нам в отряд, рабочим стеклозавода "Ильич", которых он лечил до весны сорок второго!
   "Белорутены! - вдруг вспыхивает в памяти черный плакатный шрифт фашистского оккупационного лозунга.-Фюрер вас любит!" Слов нет, горяча любовь "фюрера-освободителя" к "освобожденным" белорутенам!..
   Рыдая, наша партизанка-разведчица Вера Бекаревич целует обожженные руки старухи матери, обнимает плачущих племянников - Владика и Леню. Они в шоке, оцепенели, смотрят дико -бабушка их из огня вытащила. ..
   На дороге, в пыли, валяются рамки с остатками меда. Это поджигатели, факельщики обжирались медом деда Минодоры. Обжирались и сплевывали воск. Не вкус меда, а вкус пепла чувствовал я во рту.
   Из колодца воды не выпьешь - забита чистая криница черной золой.
   За обгорелой яблоней показались двое. Впереди с почерневшим лицом идет Володя Щелкунов. За ним... да это Лявон Силивоныч! Они несут, как носилки, сорванную с петель калитку, а на ней что-то черное, обугленное, скрюченное. Нет, я не могу, у меня не хватит сил на это смотреть!..
   Руки у деда в ожогах, в громадных волдырях и струпьях - копался, видно, в углях. Белая борода в саже. Измазанная копотью рубаха распахнута на впалой груди, на шее болтается медный крест на суровом шнурке. Взгляд его безумен, рот скошен в кривой улыбке.
   - Вся вот сгорела, - бормочет он, поднимая на меня слезящиеся голубые глаза. - Девичье золотое колечко почти совсем расплавилось, а бусы я собрал... Нитка сгорела, так я бусы собрал. А я, старый, цел!.. Ее нет, а я цел!.. Выходит, нету бога! Или умер он... А пчелы все бунтуются, бунтуются пчелы, да...
   Я что-то говорю деду, какие-то не те слова, но дед не слышит меня. А Щелкунов - на его руки тоже страшно смотреть - убитым голосом произносит:
   - Он на лесной пасеке был, потому и уцелел. Тронулся дед... - А у Володьки глаза тоже сумасшедшие.- Рылись в углях. От боли, понимаешь, сердце у меня в обожженных руках билось. И мерещилось мне, будто это ее сердце в углях...
   Едва слышно хрипит старик:
   - Я видел ихний флаг фашистский - красный, черный и белый. Красный огонь, черные угли, белые кости. ..
   Я не могу смотреть на Лявона Силивоныча и на Володю. И на то, что на носилках. Я ухожу, а вдали, замирая, разносится над пепелищем обжигающий душу крик:
   - ... прокляты, прокляты, прокляты!..
   Под светлым пеплом пульсирует, вспыхивает язычками жар. Обуглившиеся венцы, кусок старинной иконы Христа-спасителя с черной от копоти фольгой.
   Десятки партизан рыли огромную могилу. Это была братская могила, и копали ее в тягостном молчании братья погибших - местные партизаны из Грудиновки и Смолицы, Хачинки и Заболотья, и окруженцы и беглые военнопленные из многих и многих городов и деревень Советского Союза. Когда начали собирать трупы, носилками служили садовые калитки, звенья заборов, уцелевшие от огня.
   Во время пожара во все стороны разбегались опаленные куры, расползались обгорелые мыши. Я увидел одну такую мышь, раздавленную на тропинке кованым эсэсовским сапогом, подбитым гвоздями с широкими шляпками. Вот так хотели рыцари черного корпуса Гиммлера раздавить всякое сопротивление на завоеванной земле...
   В громадной братской могиле - не братской, пожалуй, а семейной, общедеревенской - хоронили мы обугленные останки.
   Дотемна пробыл я на пожарище, ворочал еще тлеющие головки балок, вместе с партизаном из Красницы, ставшим в один день круглым сиротой, выносил в плащ-палатке чьи-то обугленные останки. Сгорая, люди свертывались калачиком, становились похожими на внутриутробный плод. В судебной медицине позу заживо сгоревшего называют "позой боксера". Пот смывал копоть с наших лиц, жалил обожженные руки, капал на покоробленные жаром, перемазанные седой золой сапоги.
   Темнеет. Багровый отблеск закатного пожара ложится на пепелище. Свежеет ветерок. И тут и там красно и зло мерцают угли, поземкой вьется пепел. Над мрачным пожарищем, тяжело взмахивая розовыми в последних лучах солнца крыльями, пролетает аист. Точно хлопья сажи, нетерпеливо кружит над черными трубами черное воронье...
   На шляхе еще ясно виднеются отпечатки покрышек немецких машин - "бюссингов", "опелей", "адлеров"... И всюду - следы вермахтовских сапог со шляпками тридцати двух гвоздей. Этот отпечаток смоет первый же летний дождик. Хотелось пойти по следу карателей, догнать их, убивать, беспощадно убивать...
   И в тот вечер в Краснице я дал себе клятву, что узнаю имена убийц, стану голосом безгласной могилы.
   
   Ночью в Красницу пришли и завыли голодные собаки. Со стороны Хачинского леса прилетел и заухал филин. Заскрипели вдали дергачи. Над пепелищем клубился туман. И туман пропах дымом и кровью.
   Потом были дни неуемного горя и ненасытной ненависти. Громом гремели, светлее дня становились в огне боев и засад короткие июльские ночи сорок второго года. Докрасна накалялись дула ручников и станкачей, падающими звездами чертили небо дуги трассирующих пуль. На место одного убитого партизана становилось пять, десять бойцов. Летели под откос эшелоны "Дойче Рейхсбанна". Смерть за смерть, кровь за кровь! Всю челюсть за зуб, всю голову за око!..
   Да, громом гремели июльские ночи. А утром или днем, когда я валился спать в лагере, за минуту до тяжелого сна перед глазами нестройной чередой проносились события последних ночей: замах руки с противотанковой гранатой, судорожно сведенные руки пулеметчика на бьющейся в ознобе гашетке, еще не засыпанная землей лунка с миной-"трясучкой" и блеск рельса под луной, оскаленное, изуродованное очередью лицо гитлеровца в призрачном свете ракеты... Кровь, дым, огонь.
   Отоспавшись, я перелистывал "зольдбухи" - трофейные солдатские книжки, по складам читал письма немецких солдат. Ни в "зольдбухах", ни в письмах ничего не говорилось о Краснице.
   - Ну что? - нетерпеливо спрашивал всегда теперь угрюмый Володя Щелкунов.
   - Пока ничего, - неизменно отвечал я.
   Мы мстили в те июльские ночи не только за мертвых Красницы, но и за живых ее жителей - за наших братьев в армии - односельчан погибших. В последний день Красницы они сидели в блиндажах и окопах где-нибудь под Жиздрой или Юхновом, лежали в санбатах и эвакогоспиталях, шли по дорогам войны...
   Саша Покатило особенно тяжело переживал гибель Красницы. Однажды его спросил Аксеныч:
   - Что, брат, кошки на сердце скребут?
   - Тигры, Яков Аксеныч!
   - Казнишь себя, что сбил тот "мессер" под Красницей? На то война, Сашко... Скажи по совести: над своим родным селом на Украине ты бы стрелял в фашистскую сволочь?
   - А як же!
   - Значит, чиста твоя совесть, брат. Не в пустыне воюем. И засады устраиваем, и на фрицев нападаем, и эшелоны спускаем всё в деревнях или около них. Так что не журись, брат! А то какой из тебя будет вояка?!
   И все мы знали: Аксеныч прав.
   Мы мстили за Красницу, а Красница зарастала крапивой, лебедой и чертополохом. И больше всего я боялся, что она так и зарастет травой забвения.
   А на землях Красницы, вокруг пепелища, ликовало лето. Вызрели хлеба на заброшенных пашнях, празднично пестрели цветы в недокошенных лугах. Равнодушная к судьбам человека природа не знала и ничего не хотела знать о трагедии Красницы. Но человек - не колос в поле, не беззаботная ромашка, не тыква огородная. Каждый, кто видел Красницу, уносил в сердце щепотку ее пепла.
   Как-то я сказал Аксенычу, что меня бесит наше бессилие: сколько бы нам ни удалось перебить бешеных эсэсовских собак, все равно мы никогда полностью не отомстим за Красницу.
   Аксеныч, сын сожженной Смолицы, соседки Красницы, горько усмехнулся:
   - Да, всех их не перебьешь. - И добавил: - Но постараться можно.
   
   Первыми наказание понесли предатели Родины, полицаи, помогавшие немцам-карателям расправиться с Красницей. На трофейном грузовике мы заехали под видом немцев и полицаев прямо в полицейское село, где проходили сборы полиции. Никто из предателей не ушел от справедливой кары. Весь стан полиции был разгромлен полностью.
   Мы не потеряли во время этой операции ни одного человека. Кроме... деда Белоруса-Белоуса, Лявона Силивоныча. Он стал жертвой трагического недоразумения. Когда мы промчались в эсэсовской форме мимо Красницы, Лявон Силивоныч решил, что в деревню снова нагрянули каратели. Он повесился на обгорелой яблоне в своем саду, над разоренными ульями.
   
   Наш отряд немцы выбили из Хачинского леса 3 сентября 1942 года. Огрызаясь, ушли мы на восток, в Клетнянские леса, на Смоленщину и Брянщину, навсегда покинув наш небольшой партизанский край. Но место, где стал партизаном, - это родина партизана. А родину забыть нельзя.
   Мы уходили, а на полях Красницы уже повалилось, спуталось перезревшее жито. Почернели колосья, высыпалось зерно. К спаленной Краснице вели через пепелище лишь следы ворон да мелких грызунов. Шлях шел в объезд пепелища, огибал деревню, как огибает дорога кладбище. Вороны и галки готовились к осеннему перелету в Могилев, Быхов, Пропойск. В саду Минодоры горел куст рябины.
   Мне часто думалось в те дни: если так ужасна гибель рабочих Ветринки и крестьян Красницы, то как безмерно страшна должна быть сдача Севастополя, гибель сотен городов, тысяч деревень в одной только Белоруссии. Как ужасна вся эта война, если увидеть ее всю сразу, прочувствовать ее целиком. Этого сделать нельзя, и это, пожалуй, хорошо - иначе ослепли бы глаза, не выдержало сердце.
   В начале ноября выпал первый снег, и я вспомнил Красницу и представил себе ее огромное кострище, сначала со снежинками, с белыми косицами на братской могиле, затем - в белом саване. И потом, весной, вспоминал я Красницу, и летом на Брянщине, где горели села и деревни, горели со всеми своими жителями.
   Долгое время я ничего не знал о судьбе Курпоченко, двадцать пять лет напрасно разыскивал боевого друга. В 1967 году вышла книга воспоминаний секретаря Чериковского подпольного райкома К.П Белоруссии. Вот что я прочитал в этой книге, озаглавленной "Три партизанских года":
   "Во всех партизанских отрядах была хорошая традиция - все советские праздники отмечать боевыми делами. В канун 25-й годовщины Великого Октября командование 720-го отряда решило провести операцию на железной дороге. Одна такая удачная диверсия стоила нескольких открытых боев. На задание послали группу из восьми человек во главе с заместителем командира отряда Яковом Аксеновичем Курпоченко.
   В первый же день выхода на железную дорогу Курпоченко удалось пустить под откос эшелон противника в районе блокпоста 219-го километра на перегоне Рогачев - Быхов. Задание было выполнено. (В ту же ночь мне довелось участвовать в успешной диверсии на железной дороге Рославль - Кричев под станцией Понятовка. - О. Г.)
   По пути назад группа остановилась в лесной деревушке Роги Кличевского района. Это было уже в партизанской зоне. В деревне ни немцев, ни полицейских не было. Решили отдохнуть.
   На рассвете, только хлопцы сели завтракать, на улице появились эсэсовцы батальона Дирлевангера.
   Партизаны выскочили во двор и повернули на огороды. Их заметили, стали преследовать.
   Старший лейтенант Курпоченко приказал группе отходить, а сам, укрывшись за угол низенькой баньки, стоявшей в конце огорода, стал огнем из автомата прикрывать отход товарищей...
   Я. А. Курпоченко вел бой в окружении до последнего патрона. На огороде, вокруг бани, осталось около десятка убитых эсэсовцев. Когда враги попытались раненого, оставшегося без патронов Курпоченко схватить, он успел выдернуть чеку из последней, оставленной для себя гранаты и взорвался вместе с врагами...
   Якова Аксеновича Курпоченко посмертно наградили орденом Красного Знамени..."
   В сентябре 1943 года я лежал с тяжелым ранением в госпитале в городе Гурьеве, недалеко от Каспийского моря, когда радио сообщило о проведенной патриотами Белоруссии казни гитлеровского гаулейтера Вильгельма Кубе. Я сразу воспринял это как акт справедливого возмездия за Красницу и сотни других уничтоженных врагом весок. Через несколько месяцев я снова прилетел в Белоруссию, в Полесье, и смог прочитать траурные номера газет с портретами Кубе в черной рамке. Это был "старый борец", один из первейших апостолов Гитлера, назначенный фюрером после прихода нацистов к власти гаулейтером Бранденбурга. В газетах, понятно, не сообщалось, что Гитлеру пришлось вскоре уволить своего сподвижника с этого поста за неслыханное и скандальное казнокрадство. В пору его опалы ему крепко помог рейхсминистр пропаганды Геббельс, у которого у самого рыльце было в пушку. При дележе оккупированных земель грабителю Кубе досталась Белоруссия.
   23 сентября 1943 года Геббельс писал в своем дневнике, найденном после его самоубийства в Берлине: "...рейхслейтер Борман, встретивший нас по приезде в главной квартире фюрера, сообщил мне печальное известие об убийстве ночью бомбой нашего генерального комиссара в Минске Кубе. Под его постель подложили мину с часовым взрывателем; его буквально разорвало на куски. Это показывает, какие опасности подстерегают руководителей национал-социалистов, особенно в оккупированных странах Востока. Чтобы остаться в живых в нынешние кризисные времена, нельзя быть чересчур осторожным". Через пять дней Геббельс упоминает о торжественных похоронах Кубе в Берлине, ругая "бестактную" речь над его гробом министра восточных областей Розенберга, еще одного военного преступника.
   Еще до освобождения Белоруссии я узнал, что героями этой операции, кроме непосредственного исполнителя Елены Мазаник, были Мария Борисовна Осипова и Николай Петрович Федоров - мои товарищи по военной разведке. Коля Федоров, мой товарищ по части, погиб в тылу врага на белорусской земле.
   
   Когда я слышал о Хиросиме и Нагасаки и о четверти миллиона жертв в этих городах, я спрашивал себя: сколько это Красниц? Те первые атомные бомбы равнялись двадцати тысячам тонн тола. Водородная бомба равна по силе пятидесяти - шестидесяти миллионам тонн взрывчатки. Сколько это Красниц?
   После войны я не мог не приехать в Красницу. Было это летом 1949 года, семь лет спустя после пожара. Незадолго до того я демобилизовался из армии, стал студентом вуза.
   Еще в армии я часто думал о тех воинах-победителях с орденами солдатской славы на выгоревших гимнастерках без погон, которые возвращались из огня на пепелище. Разбрелись ли они или стали рыть землянки, рубить новые избы в бывшем партизанском Хачинском лесу, очищать заброшенные пашни от мин?
   Прошло четыре года после войны, а Красницу ни разу не упомянули в печати. Ни слова не сказали о ней, о нашей Лидице, нашем Орадуре, и на Нюрнбергском процессе по простой и неимоверно горькой причине: слишком много было в одной Белоруссии таких Красниц. И в каждой были свои Минодоры, свои деды Белорусы-Белоусы. Двадцатью миллионами жизней, десятками тысяч Красниц заплатили мы за Победу...
   В сорок девятом в Краснице стояло не больше десятка новеньких хат. Трудно возрождалась Красница. Но все-таки возрождалась. А ведь в Белоруссии насчитывается немало весок, навсегда заброшенных, исчезнувших с самых подробных карт, деревень, даже названия которых теперь помнят только старики.
   После войны одни демобилизованные фронтовики, вернувшись на родное пепелище, уезжали, поклонившись братской могиле. Другие брали жен из соседних деревень и поднимали целину, сменив винтовку на соху. И труд их был продолжением нашей мести за убийство Красницы, борьбой за жизнь тех, в чьих жилах текла ее горячая кровь.
   Как птица Феникс, Красница служит для меня символом вечного обновления и возрождения, символом бессмертия и непобедимой жизненной силы. Вот судьба одной только семьи.
   Много лет переписывался я с бывшей партизанкой нашего отряда Верой Бекаревич. Это ее мать Анна Тимофеевна Бекаревич спасла из огня двух своих юных внуков. В 1970 году Анне Тимофеевне исполнилось сто лет. Значит, в 1942-м, когда погибла Красница, ей было за семьдесят. До войны жизнь ее была мало чем примечательна. Жила с мужем, колхозным счетоводом, в Рыжковке, недалеко от Красницы, в том же Быховском районе на Могилевщине, воспитывала четырех дочек- Веру, Марфу, Олю и Шуру, потом внуков. Когда немецкие танки форсировали Днепр, снарядом разрушило ее дом. Она не знала, что эти танки принадлежали 3-й Берлинской танковой дивизии, а дивизия входила в танковую группу генерала Гудериана. Перебралась мать с семьей в опустевшее здание сельской больницы. Вера в начале лета сорок второго ушла в наш отряд. С той поры начались мытарства матери, да и всей семьи. Несколько раз ее арестовывали, пытали в могилевском гестапо, требовали, чтобы выдала дочь. Раз она спряталась от полицаев в копну. Полицаи шли по полю, коля копны вилами. Ей прокололи ногу, но она сдержала крик боли, и лиходеи прошли мимо, так и не обнаружив ее.
   Совсем белыми стали волосы у заложницы гестапо после того, как гитлеровцы арестовали трех ее дочерей и стали истязать их при ней, требуя, чтобы мать выдала Веру. Особенно злобствовали урядник Царев и поп Лапин. Наши партизаны воздали этим двум "бобикам" по заслугам и пустили слух, что Вера Бекаревич убита карателями. Только тогда выпустил мать на волю рыжковский бургомистр.
   Спасаясь от преследований, Анна Тимофеевна переехала в партизанское село Красницу, взяв с собой двух внуков - Леню и Владика, сыновей Оли, ставшей учительницей в деревне Хачинке, нашей партизанской столице. Она не только выпекала хлеб для нас, но и держала связь с родичами, жившими в занятых врагом деревнях.
   В день казни Красницы Анна Тимофеевна трудилась на сенокосе. Когда начался пожар, она пробралась в горящее село, чтобы спасти внуков. И спасла их.
   Ныне Леонид Дроздов - учитель музыки, его брат Владик - настройщик роялей. А Вера Бекаревич-Шемонина, бывшая наша партизанка, а затем радистка-разведчица в соединении Медведева, работает на льнокомбинате в Елгаве, Латвия. "Мать моя была старенькая, а все же выстояла перед фашистами", - писала мне Вера Николаевна. Дочь и мать достойны друг друга. Поразительна сила духа этих двух белорусских женщин.
   Володя Щелкунов, мой славный друг, обязательно бы поехал со мной в путешествие по нашим партизанским местам, когда не похоронили бы его в братской безымянной могиле под Гомелем, не так уж далеко от Красницы, осенью сорок третьего. Он так и не узнал имена убийц.
   А я знаю теперь их имена. Много лет спустя после войны, работая в наших военных архивах над трофейными немецкими документами, я нашел секретные приказы тех, кто предал Красницу огню и мечу.
   Имя главного палача - СС-обергруппенфюрер и генерал полиции Эрих фон дем Бах-Зелевский.
   Он родился 1 марта 1899 года в имении своего отца, прусского помещика. Яро ненавидел русских - в 1915 году русские убили его отца во время боев на Нареве. Националист до мозга костей, он пошел на фронт шестнадцатилетним добровольцем, дослужился во время первой мировой войны до чина лейтенанта, был награжден Железным крестом обоих классов. В 1918 году воевал против поляков в Силезии, а после поражения Германии вступил в рейхсвер, служил офицером пограничной охраны на востоке рейха. В 1930 году вступил в нацистскую партию, получив члeнский билет № 489101, и сразу стал нацистским чинушей в чине ортсгруппенлейтера. Не проходит и года, как он вступает в СС. Его номер в СС - 9831. Уже в октябре 1932-го он становится СС-оберфюрером, то есть командиром полка СС старшего разряда. С 1932 года он - члeн рейхстага от нацистской партии. Вначале его эсэсовская деятельность протекала в районе Франкфурта-на-Одере и Шнейдемюля, а затем Гиммлер произвел его в бригадефюреры и перевел на должность высшего начальника СС Восточной Пруссии. Во время "ночи длинных ножей" 2 июля 1934 года фон дем Бах приказал своим подручным убить СС-обер-штурмфюрера Антона фон Хохбергаунд-Бухвальда. Обстоятельства этого темного дела остаются невыясненными до сих пор. Через девять дней фон дем Бах произведен в СС-группенфюреры.
   После разгрома белопанской Польши в сентябре 1939 года Бах стал главным германизатором Силезии, Домбровского бассейна и Живецкой земли. Он выселял из захваченных юго-западных областей Польши поляков и евреев, заселял эти земли "фольксдойче" из Волыни и Прибалтики. В "окончательном решении еврейского вопроса" Бах сотрудничал с такими обер-палачами, как шеф СД Гейдрих и Адольф Эйхман из гестапо. Именно фон дем Бах явился основателем главной фабрики смерти в Освенциме.
   Перед началом войны против Советского Союза фон дем Бах был отозван Гиммлером в штаб рейхсфюрера СС и назначен высшим начальником СС и полиции в тылу группы армий "Центр" на Восточном фронте. Как таковой он несет ответственность за все злодеяния СС и полиции в Белоруссии, в Смоленской и Орловской областях. Документы изобличают его и как непосредственного палача Красницы, Ветринки и других сел и деревень Могилевской области летом и осенью 1942 года.
   В первую военную зиму рухнули мечты гитлеровцев о захвате Москвы в результате блицкрига. Рухнула мечта и СС-обергруппенфюрера фон дем Баха увидеть себя на обещанном ему Гитлером посту высшего начальника СС и полиции всей Московии, гаулейтером которой прочили Эриха Коха. Весной в тылу потрепанных армий группы "Центр" широко разлилось партизанское половодье. Геббельс призывал немцев, несших оккупационную службу, "снять лайковые перчатки". Фон дем Бах решил преподать всем антипартизанским силам урок "умиротворения", избрав для этого район южнее Могилева.
   Почему именно этот район? На этот вопрос отвечает доклад от 31 июля 1942 года шефа управления фельджандармерии при главном командовании сухопутных войск вермахта. Район южнее Могилева назван среди десятка "особоугрожаемых" районов в генеральном комиссариате Белоруссии, районов наивысшей партизанской активности.
   Распределяя районы карательных акций между частями СС и вермахта, СС-обергруппенфюрер фон дем Бах избрал для себя лично не Глусск, не Бобруйск, не Витебск, не Полоцк - Невель, не Логу - Оршу - Сенно, не Горки - Юрибин, не Лепель, не Любань, а район южнее Могилева. Тем самым он отдавал невольную дань уважения подвигам наших партизан, таких, как Володя Щелкунов, Саша Покатило, Аксеныч, Вера Бекаревич.
   В документах перечисляются следующие части СС и полиции, подчинявшиеся фон дем Баху: 2, 13 и 14-й полицейские полки, 1-я мотопехотная бригада СС, Датский добровольческий корпус, батальон Импулявичюса, несколько власовских остбатальонов, группы СД и ГФП - тайной полевой полиции.
   Самые беспощадные карательные акции командующий СС и полицией фон дем Бах обычно поручал гроссмейстеру среди карателей СС-оберфюреру доктору Оскару Дирлевангеру, печально знаменитому командиру "бригады смерти", состоявшей официально из освобожденных из уголовных тюрем Германии браконьеров, а на самом деле включавшей бандитов, воров-рецидивистов, убийц. Многие из них освобождались условно. Дирлевангер брал их на поруки. Именно этой орде уголовников, мародеров и палачей доверял фон дем Бах самые кровавые дела: поголовное и хладнокровное уничтожение безоружных сел и деревень.
   Оскар Пауль Дирлевангер родился в 1896 году в Вюрцбурге в семье бюргера Августа Дирлевангера и Паулины, урожденной Херлингер. Его родители хотели видеть его почтенным коммерсантом, но Оскар сызмальства мечтал об офицерской карьере. Окончив школу, стал вольноопределяющимся 123-й пулеметной роты. Было это 1 октября 1912 года, а в ноябре 1918 года оберлейтенант Дирлевангер увидел, что война проиграна. Ничему не наученный этим уроком, Дирлевангер мечтал о реванше, тяготел к нацистам. Окончив университет, он получил звание доктора общественно-политических наук, стал дипломированным коммерсантом, а мечтал по-прежнему о подвигах и славе. Первого марта 1932 года Вюрцбургское отделение НСДАП выдало ему члeнский билет № 1098716. Потом он с гордостью вспоминал, что вступил в нацистскую партию до прихода ее к власти, являлся "старым борцом".
   Казалось, папа Август Дирлевангер и мама Паулина имели все основания гордиться своим Оскаром, и вдруг - скандал. Суд обвинил коммерсанта и доктора общественных наук в преступлении, предусмотренном параграфом 176, абзац 1, и параграфом 3 Уголовного кодекса, - в растлении малолетних. Учтя, что Дирлевангер нацист, суд приговорил растлителя всего к двум годам и одному месяцу тюремного заключения.
   Томясь в тюрьме, будущий палач принял роковое решение: он подал прошение о добровольном зачислении в легион "Кондор", посланный фюрером в Испанию на помощь Франко. Суд в Вюрцбурге учел его патриотический порыв и освободил досрочно, предоставив ему испытательный срок. Впрочем, он мог в Испании растлевать девчонок любого возраста. Война все спишет!
   Около двух лет проработал Дирлевангер в штабах легиона "Кондор" в Бургосе и Саламанке. Если он и не смыл свой позор кровью в бою, то искупил, просиживая штаны в штабных кабинетах службы безопасности. Все же карьера неплохо продвигалась вперед. Он сумел получить в Испании желанный АК I - Железный крест I класса. В Польшу не успел попасть. Зато во Франции отхватил еще один крест. И тогда о нем снова вспомнили. Рейхсфюрер СС перевел Дирлевангера в СС в чине оберштурмфюрера с предписанием явиться в штаб инспекции 5-го полка СС "Мертвая голова" в Люблине. Его номер в СС - 357267.
   В предместье старинного Люблина, на Майданеке, уже дымили трубы крематориев. Воюя с евреями в люблинском гетто, доктор общественно-политических наук обнаружил такие способности, что вскоре был произведен в СС-гауптштурмфюреры. Возглавляемая им зондеркоманда сдавала рекордное количество изъятых при обысках драгоценностей, не забывая оставлять себе свою долю.
   С начала войны против Советского Союза зондеркоманда Дирлевангера обратила на себя особое внимание главной квартиры рейхсфюрера СС. Действовал Дирлевангер в Полесье, в районе Припятских болот.
   В октябре 1941 года Дирлевангеру присвоили очередное звание в СС - штурмбаннфюрера. В конце декабря он представил Гиммлеру рапорт, в котором, преследуя и личные карьеристские цели, предложил сколотить из уголовных преступников зондеркоманду для самых грязных дел. Этот план поддержал Готтлоб Бергер. Его одобрил сам Гитлер. Гиммлер перевел Дирлевангера в распоряжение высшего фюрера СС и полиции Остланда фон дем Бах-Зелевского. С собой он взял своего помощника Файертага и наиболее способных заплечных дел мастеров.
   Весной 1942 года Дирлевангер работал над созданием карательного батальона "Ост". Поскольку немцы-преступники не очень охотно соглашались идти из тюрем и концлагерей в его батальон, он добился разрешения вербовать карателей из числа советских военнопленных. В могилевском шталаге и других лагерях набрал он роту предателей. Считая, что Гитлер уже выиграл войну, к нему потянулись кулацкие сынки, антисоветские и уголовные элементы. Формировал Дирлевангер свой батальон в Печерске, пригороде Могилева, на территории бывшей психиатрической больницы, все больные которой были расстреляны еще в первые дни оккупации города.
   15 июня особый батальон СС "Ост" держал свой первый экзамен: в отместку за партизанскую засаду на шоссе Могилев - Бобруйск около деревни Борки батальон сжег Борки и несколько других деревень и расстрелял около тысячи восьмисот человек. Не подкачала и больше всего беспокоившая Дирлевангера "русская рота" - называли этих извергов "русскими СС".
   Итак, немцы-уголовники и предатели были связаны кровавой порукой - убийством почти двух тысяч мирных жителей - за две-три недели до своей акции в селе Красница. За эти недели все они превратились в законченных убийц, в том числе изменники Мельниченко, Гра-аровский, Зайвый, Мироненко, Мороз, Радковский, Сахно, Стопченко, Тупига, Ялынский....
   Иван Тупига и Леонид Сахно до ноября 1941 года были бойцами Красной Армии. Попав в плен, добровольно записались во вспомогательную полицию, а оттуда, опять же добровольно, пошли в батальон "Ост". Потеряв человеческий облик, они охотно убивали своих же земляков, советских людей. Еще до Красницы, с 16 до 21 июня, они устроили кровавую баню в деревнях за Днепром, в Кобылянке и Хоново, в Пируново, Виленках, Немках, на Забуднянских хуторах.
   22 июня 1942 года батальон Дирлевангера расстрелял и сжег более двухсот жителей деревни Збышин Кировского района. И вновь "русская рота" СС-оберштурмфюрера Вильгельма, помощника Дирлевангера, стреляла по своим, жгла своих. Только пепел оставили они от деревень Скачок, Городец, Студенки.
   Уже в июле батальон "Ост" сжег Будище, Закутье, Куты, Малые Болевичи в Могилевском районе, по соседству с Быховским. И вот огромные грузовики БМ-10 везут батальон в Быховский район. В Ветринке многим жителям удалось убежать в лес, кое-кто пришел в наш отряд. Палачи зверски убили Марию Кустовскую с ребенком, престарелых Жукову, Каштанову, Капитонову, Печкурову, Мицкевич. Тогда же, уже после Красницы, были расстреляны и сожжены ее соседи - деревни Дабужа, Трилесино, Смолица.
   В августе 1942 года Дирлевангер получил в Минске из рук СС-бригадефюрера фон Готтберга новую награду и новые указания. Отныне предписывалось не только уничтожать и сжигать, а конфисковывать урожай и имущество. Прежде Дирлевангер и его бандиты грабили только для себя, теперь это нужно было делать и для "Великой Германии".
   Награды палачам Гиммлер раздавал по закрытому приказу и по специальной графе "За психическую нагрузку".
   Во время новых карательных акций против партизан Дирлевангер использовал мирных жителей для разминирования партизанских мин. Оставшихся в живых Дирлевангер расстреливал. За подобные заслуги в конце весны 1943 года Дирлевангер получил новое повышение - стал СС-оберштурмбаннфюрером. Приказом Гиммлера от 10 августа батальон "Ост" был преобразован в полк, причем, как и прежде, новые два батальона комплектовались из уголовников.
   За два года Дирлевангер уничтожил сто деревень и сел - сто Красниц, перебил и сжег двадцать тысяч человек. Такие заслуги перед третьим рейхом не могли быть забыты - 19 марта 1944 года он стал штандартенфюрером- полковником СС. А вскоре, во время разгрома группы армий "Центр" в "Белорутении", где он совершил столько злодейств, Дирлевангер едва унес ноги,
   В конце июня полк вел тяжелые бои с партизанами, ударившими с тыла по линии обороны 4-й полевой армии в районе города Борисова на Березине. Полк был бы уничтожен прорвавшимися танками 5-й танковой армии генерал-лейтенанта Крылова, если бы Гиммлер не отозвал Дирлевангера в глубокий тыл. Штандартенфюрер бежал вместе со своей любимой обезьянкой, которая обычно сидела у него на плече, и Кирой Шаровой, своей любовницей, которая одна умела ублажать похотливого доктора общественно-политических наук.
   В августе 1944 года Дирлевангер получил в Берлине приказ рейхсфюрера СС о преобразовании его полка в особую бригаду СС. Так догнал он Отто Скорцени, также командира бригады СС, фаворита Гитлера.
   12 августа Гиммлер произвел его в СС-оберфюреры - полковники СС старшего разряда. Дирлевангеру уже грезились погоны СС-бригадефюрера - генерала СС, и ради них он был готов на все.
   Гитлер снова вспомнил о ловкаче Бахе и о Дирлевангере, когда восстала Варшава. И Бах и Дирлевангер сделали все, чтобы выполнить наказ фюрера: "Варшава будет гладко обрита! Варшава должна стать только точкой на карте!" Послушные им эсэсманы заживо сжигали варшавян, обливая их бензином, вешали женщин на балконах вверх ногами, насаживали грудных детей на штыки. Палачи Красницы дорвались до европейской столицы. Гиммлер наградил фон дем Баха и Дирлевангера высшей наградой рейха - Рыцарским крестом.
   Сразу после подавления Варшавского восстания бригаду Дирлевангера перебросили под город Златые Муравцы в Чехословакию, где каратели занесли в свой "боевой" счет новые тысячи убитых славян. Заодно Дирлевангер и его верный подручный СС-гауптштурмфюрер Вильгельм, участник экзекуции в Краснице, расстреливали дезертиров из числа собственных солдат. Не успели отгреметь залпы палачей, как СС-оберфюрера отозвали вновь в Берлин: Гиммлер решил реорганизовать бригаду Дирлевангера в дивизию.
   Возмездие настигло бригаду Дирлевангера в апреле 1945 года в Гальбе. Вся бригада была полностью разгромлена. Однако сам Дирлевангер, спрятавшись под трупами своих эсэсманов, избежал смерти в бою.
   Вскоре после войны Дирлевангер пустил слух о своей кончине - одни уверяли, что его убили белорусские партизаны, другие божились, что он отдал богу душу во французском плену.
   В еврейских гетто, в карательных акциях, в пылающей Варшаве этот черный ландскнехт награбил несметные сокровища - платину, золотые и серебряные слитки, бриллианты. Эти трофеи помогли ему, по сведениям американского военного историка Алана Кларка, считающего Дирлевангера "худшим из банды", свить себе уютное гнездышко в Каире.
   А ловкач фон дем Бах? Он ухитрился стать свидетелем обвинения на Нюрнбергском процессе. Извиваясь как уж, давал он показания против главных военных преступников третьего рейха. "Свинья! - крикнул ему с места бывший рейхсмаршал Геринг. - Паршивая собака!"
   А в апреле 1951 года фон дем Бах публично признался, что это он спас Геринга от виселицы, тайно снабдив его в нюрнбергской тюрьме ампулой с ядом.
   "Холодная война", развязанная западными державами против Советского Союза, своего бывшего союзника, спасла от справедливого наказания многих эсэсовских палачей, ставших их новыми союзниками. Основателя Освенцима, палача белорусского народа и Варшавы судил не союзнический, а западногерманский суд в Мюнхене.
   Наказание было чисто символическим: фон дем Бах был условно приговорен к десяти годам лишения свободы. Это лишь укрепило его репутацию среди реваншистов.
   В январе 1961 года Бах заявил: "Я был человеком Гитлера до конца... Я по-прежнему убежден, что Гитлер невиновен..."
   С 1963 года обер-палач Варшавы и Красницы находится на свободе и, насколько известно, по-прежнему проживает в ФРГ.
   В Белоруссии и Польше никто не скажет о Бахе и Дирлевангере: кто старое помянет - тому глаз вон. Скорее- наоборот: кто старое забудет - тому оба прочь.
   Великая правда девиза: никто не забыт, ничто не забыто.
   Но сколько селений у нас, подобно Краснице, остались неизвестными, как остаются неизвестными в своих могилах многие и многие солдаты!
   Теперь в Хатыни высечены на камне слова:
   "Люди добрые, помните: мы любили жизнь, и Родину, и вас, дорогие. Мы сгорели заживо в огне. Наша просьба всем: пусть скорбь и печаль обернутся мужеством и силой, чтоб смогли увековечить вы мир и спокойствие на земле, чтоб нигде и никогда в вихре пожаров жизнь не умирала!"
   Это завет не только Хатыни. Это завет и Красницы.
   Говорят, пепел и землю из Красницы привезли в Хатынь в урне и установили рядом с другими урнами из других огненных деревень Белоруссии. А таких деревень и сел почти десять тысяч. На каменных плитах высечены названия уничтоженных гитлеровцами деревень. Среди них Красница. Одна из многих могил на кладбище деревень.
   Хатынь богата символами. Вот три березки. Их три, потому что каждый четвертый белорус погиб на войне.
   В 1973 году, сразу после великой победы героического народа Вьетнама, я полетел в Ханой, а оттуда поехал на газике в освобожденные районы Южного Вьетнама, где все еще гремели пушки.
   Из этой поездки я привез несколько блокнотов со следами красной пыли с дороги номер один, что тянется вдоль почти всей страны. Вот одна из записей.
   "- Вот здесь, - говорит переводчик Хоан, - раньше был город. Город Ха Тинь.
   Мы выглядываем из газика, озираемся. Кругом пусто. В других местах хоть руины остались, а здесь и руин нет - все давно заросло.
   Нахожу Ха Тинь на карте, ниже 19-й параллели. На карте город Ха Тинь сохранился. Около трехсот километров к югу от Ханоя. Пять провинций отделяют Ха Тинь от столицы. Река, на которой стоит или, вернее, стоял город, впадает неподалеку в Тонкинский залив - Винь Бак Бо по-вьетнамски. До границы Лаоса за хребтом Туонг Шон - меньше полусотни километров.
   Оглядывая пустырь, вспоминаю Хатынь, мемориал с колоколами. По ком звонят колокола? По тысячам белорусских весок, начисто спаленных - зачастую вместе с жителями - карателями СС, вермахта и полиции. Мне не приходилось бывать в Хатыни, но я помню Красницу живую и мертвую. Красница выжжена у меня в сердце.
   Хатынь и Ха Тинь. Хатынь по-вьетнамски так и будет: Ха Тинь. Созвучные названия, одинаковые трагические судьбы. Селения-побратимы. И душа болит за Ха Тинь, за Сонгми, так же как болела она в июле сорок второго за Красницу.
   Плакат на пустыре: "Нет ничего дороже свободы и независимости Родины!" Какая сила духа!..
   - Куда девались уцелевшие жители? - тихо спрашиваю я Хоана.
   - Кто уцелел - ушел в глубь леса, - отвечает Хоан, который так отчетливо помнит улицы и площади живого, шумного, работающего Ха Тиня. - В банановые рощи, в болота.
   Так было, помнится, в белорусском Полесье, где каратели сожгли все села и деревни от Мозыря и Калинковичей до Житковичей, Турова и Бреста, и полещуки ютились, голодая, в лесных лагерях.
   На километровом столбе написано "Ха Тинь", а города нет. Но будет, его наверняка восстановят!.."
   Для этого нужна разрядка международной напряженности. И мы все делали и делаем для того, чтобы добиться такой разрядки. И сделать ее необратимой. Чтобы укротить навсегда огонь войны.
   "Не забудем, не простим!" Этот девиз неразрывно связан с другим нашим девизом: "Никто не забыт, ничто не забыто!" Мы не можем, не имеем права забывать ни о жертвах войны, ни об их палачах и убийцах. Пока горит негасимый вечный огонь Хатыни. Приведу еще одну запись из вьетнамского блокнота: "Река Бенхай. Граница Северного и Южного Вьетнама.
   Бамбуковый шлагбаум преграждает нам путь. У переправы - длинная очередь грузовиков. В кузовах наших "ЗИСов" - беженцы, возвращающиеся с братского Севера на родной Юг.
   Спрашиваю через переводчика пожилую женщину-беженку, окруженную детьми:
   - Что вы оставили на родине?
   - Ничего, кроме родины.
   Люди возвращаются на пепелище, в разоренное, заросшее сорняками гнездо, а в глазах у них светится радость. Дорога домой - дорога радости.
   И я снова вспомнил Красницу..."
   




ПРЫЖОК ЧЕРЕЗ ФРОНТ
    ПОВЕСТЬ О БРАТСТВЕ ПО ОРУЖИЮ
ПРЫЖОК ЧЕРЕЗ ФРОНТ

 & nbsp; Из очерка И. Василевича "Четвертое задание "Спартака". Сборник "Встретимся после задания". М" изд-во ДОСААФ, 1973
   "...С утра до поздней ночи занимался он все эти дни подготовкой к выполнению очередного задания в тылу противника. На этот раз он был подключен помощником к офицеру штаба подполковнику Николаю Александровичу Леонтьеву. В первой декаде мая им предстояло десантироваться в оперативный тыл вражеской группы армий "Центр", чтобы проверить состояние работы наших разведчиков, действовавших на Минщине и в других районах, расположенных на важном направлении будущего наступления советских войск.
   ...Не все боевые друзья знали его настоящую фамилию, имя, отчество. На одном задании он представлялся им Александром Васильевичем Астанговым, при выполнении другого задания имел документы на имя Евгения Кульчицкого, в некоторых случаях выдавал себя за Войцеха Прокопюка или Петра Зубкова. А в документах штаба фронта он часто значился "Спартаком"...
   Сейчас "Спартак" готовился к выполнению четвертого задания в тылу врага.
   Но в последних числах апреля его вдруг срочно вызвали в штаб фронта. "Что бы все это значило? - ломал он себе голову. - Зачем я потребовался штабу фронта? Почему приказали сдать немедленно все документы, по которым я готовился? .."
   Ясность внес подполковник Леонтьев - бывалый, опытный офицер-кадровик, который заехал за "Спар- таком".
   - Инспекционная поездка отменяется, - сказал он.
   - Как? - не сдержался "Спартак". - Сколько времени затрачено на подготовку, и вдруг...
   - Да. Планы изменились. - Леонтьев внимательно посмотрел на юношу, словно еще раз оценивая его личные качества, и продолжил: - Заместитель начальника штаба фронта поручил нам выполнение другого особо важного задания Москвы... - Он закашлялся, давало о себе знать простуженное горло, а затем начал обстоятельный рассказ, который должен стать как бы прологом к новому заданию "Спартака"..."
   
   
    
   Отель "Веселая жизнь"
   
   Эта надпись мелом, сделанная каким-то неунывающим остряком-авиатором, красовалась на старых серых досках грубо сколоченной двери, прикрывавшей вход в полуразрушенную полесскую пуню. В пуне даже в самый солнечный весенний день стоял полумрак, пряно пахло прошлогодним сеном - сеном 1943 года. В поле неподалеку от пуни прятались днем замаскированные со всех сторон пожелтевшими срубленными елками работяги-"уточки". Летчики, временно выселенные из "отеля", жили в больших защитного цвета палатках на краю поля. В тихую погоду слышно было, как вешней грозой гремела канонада на западе, под Ковелем.
   Третью неделю жили мы - подполковник Леонтьев, он же Орлов, старший радист Киселев, он же Вова, радистка Валя Потупова, она же Тамара, и я, известный Центру как "Спартак" и Евгений Кульчицкий, - в этой пуне на "подскоке" - полевом аэродроме. Нетерпеливо ждали вылета во вражий тыл, в неведомый лес недалеко от линии фронта.
   Представитель Центра майор Савельев, высокий, стройный энергичный офицер, специально прилетевший из Москвы, чтобы координировать операцию, с каждым, днем волновался все сильнее.
   - Поймите, - говорил мне и Тамаре майор, в который раз объясняя задание, - скоро наши войска и Первая польская армия начнут новое наступление, примутся за освобождение Польши! Власть в свои руки возьмет Крайова Рада Народова - Национальный совет Польши, созданный четыре месяца назад, а четыре уполномоченных Рады - вы же читали газеты, читали коммюнике - находятся в оккупированной Польше, ведут у себя на родине, в Польском генерал-губернаторстве и на присоединенных к рейху землях, партизанскую и подпольную борьбу против поработителей своего народа, Эмигрантское польское правительство в Лондоне считает Советский Союз таким же врагом Польши, как и гитлеровскую Германию, - дикая теория "двух врагов"! Оно натравливает своих сторонников на настоящих польских патриотов. Вы знаете, что мы порвали дипломатические отношения с правительством Сикорского еще год назад. Этих четырех польских руководителей новой Польши...
   - Мы должны вывезти из тыла врага! - улыбаясь, дружно продекламировали мы с Тамарой.
   - Во что бы то ни стало! - горячился майор. - Вы понимаете, как это важно, как их ждут в Москве!.. Это важнейшее задание...
   - Понимаем, Петр Никитич, - заверили мы майора. - Не наша вина, что в тылу у немцев затерялся след польских руководителей. Мы готовы лететь за ними когда угодно и куда угодно.
   Разумеется, командование вряд ли поручило бы мне, двадцатилетнему разведчику, столь важное и ответственное задание. Вначале оно было поручено моему командиру подполковнику Николаю Александровичу Леонтьеву, офицеру штаба 1-го Белорусского фронта. Подполковник уже однажды посылал меня в тыл врага - в район Житковичи - Петриков - Давид - Городок, сердце белорусского Полесья.
   Сам подполковник уже бывал на задании в тылу врага на Брянщине и пользовался в штабе фронта большим авторитетом. Выбор на него пал не случайно. Опытный офицер-кадровик, родился и учился в Соликамске, коммунист, в армии с начала тридцатых годов. Лучшего командира нечего было и желать. Но на "подскоке" Николай Александрович заболел, вскоре стало ясно, что он не сможет лететь и возглавить операцию придется мне. Штаб фронта согласился с этим предложением подполковника. Было решено, что "Вова" - старший радист лейтенант Киселев - вернется в штаб с Леонтье- вым, а со мной полетит радистка Тамара. Тамара тоже уже выполняла задание в тылу немцев - под Почепом, была награждена орденом Красной Звезды. Свою рацию она берегла, как мать грудного ребенка.
   Майор Савельев сказал мне, что переброска из фашистского тыла польских представителей была вопросом международной важности.
   От майора Савельева я знал, что ранней весной 1944 года на своем первом конспиративном заседании в Варшаве Крайова Рада Народова приняла решение послать в Москву делегацию, состоящую из четырех человек. Эта делегация должна была перейти через линию фронта и информировать Советское правительство о деятельности революционного польского подполья. Делегация должна была установить контакт с Союзом польских патриотов и польской армией, сформированной на территории Советского Союза, для согласования действий, направленных на создание свободной Народной Польши и укрепление стоящего на ее страже Войска Польского. Крайова Рада Народова, представляющая все прогрессивные и патриотические силы польского движения Сопротивления, стремилась установить деловую связь с правительством СССР.
   - А без нашей помощи,- еще и еще раз твердил майор из Генштаба,- делегация не сможет перебраться через фронт.
   - Я уверен, что "Спартак" выполнит задание, - твердо сказал подполковник Леонтьев, глядя в упор на меня. - Перед вылетом сюда "Спартак" написал заявление в партию...
   Все эти дни в урочные часы, днем и вечером, Тамара связывалась с радиоузлом, запрашивала командование о местонахождении четырех польских руководителей. Уполномоченные Крановой Рады Народовой пробирались не одну неделю по оккупированной польской земле из Варшавы на восток, все ближе к линии фронта. Польский партизанский отряд передавал их советским партизанам, советские партизаны - польским. Их охраняли, за них отвечали головой. Это была настоящая эстафета боевой дружбы. Стоит ли говорить, что Гиммлер или палач-гаулейтер Польши Ганс Франк не пожалели бы ни рейхсмарок, ни рыцарских крестов за поимку четырех представителей рожденной в боях Народной Польши!
   С волнением следили мы за их продвижением. Нетерпеливо ждали, пока моя "музыкантша" - так у нас, разведчиков, называли радисток - принимала очередную радиопередачу.
   Много лет спустя после войны, специально изучая операцию по переброске через фронт польских уполномоченных, я установил, что четверка переправилась через вспученный весенними водами Буг 28 марта 1944 года и находилась сначала на базе отряда имени Ворошилова, а затем - в партизанском отряде имени Жукова. Этот отряд - им командовал Катков - входил в бригаду имени Сталина (комбриг Арзуманян) Брестского партизанского соединения, во главе которого стоял секретарь Брестского обкома партии С. И. Сикорский.
   Штаб партизан радировал, что гитлеровское командование изо дня в день посылает "юнкерсы" бомбить партизанские леса между Припятью и Бугом, а потому прием самолетов невозможен. Наш майор, прочитав радиограммы, совсем расстроился:
   - Час от часу не легче! Каратели блокировали лес!
   Все на "подскоке" в этот день радовались известию об освобождении новых советских городов, а мы, взволнованные, мрачные, с нетерпением ожидали следующего радиосеанса.
   Партизаны сообщили, что самолеты "Люфтваффе" вновь жестоко бомбили леса. Потом начались ожесточенные бои с карателями. Ожидание стало невыносимо мучительным.
   Трудно приходилось в прифронтовом районе группе Николая Матеюка, которой Центр поручил охрану польской делегации.
   Старший лейтенант Николай Антонович Матеюк был замечательным разведчиком. Среди нас, молодых по годам разведчиков, Николай Антонович был "стариком" - ему было тридцать шесть лет. Партизаны знали его под фамилией Дубовик. Многие партизаны до сих пор не знают, что это был один из его псевдонимов в тылу врага. И уж никто почти не знал, что был Дубовик-Матеюк сыном сельского священника...
   Радистка Матеюка - "Маргарита", она же Людмила Орлеанская, немедленно радировала в Москву о том, что у Матеюка на базе с начала апреля находятся представители Крайовой Рады Народовой: члeн ЦК ППР "Тадек", члeн ЦК ППР и начальник главного штаба Армии Людовой полковник "Марек", начальник штаба Люблинского округа Армии Людовой "Казек" и члeн Крайовой Рады Народовой "Янек". Польские руководители просили содействовать их отправке в Москву. В тот же день Матеюк получил из Центра приказ об отправке польских представителей через линию фронта. Центр требовал, чтобы Матеюк обеспечил трудный переход в прифронтовой полосе из-под Бреста, в район города Ковель, всячески оберегая польских друзей от всех опасностей в пути. Здесь он сделал все, что мог, чтобы переправить поляков через линию фронта, но пеший переход оказался невозможным - в начале апреля немцы закрыли оперативную брешь северо-восточнее Ковеля на стыке групп армий "Центр" и "Юг", пробитую Красной Армией еще в конце октября 1943 года севернее Киева.
   
   
 &nbs p; Говорят участники похода
   
   Никакие попытки реконструкции двухмесячного похода четырех польских делегатов не могли бы заменить их собственных воспоминаний, а тем более дневниковых записей. Спустя почти четверть века после тех событий, о которых идет речь, мне посчастливилось заполучить в свои руки весь дневник похода, написанный пусть бегло, но по самым горячим следам, во время похода, заместителем председателя Крайовой Рады Народовой (КРН), который был известен в польском антифашистском подполье как "Тадек", а 20 января 1970 года я встретился и беседовал в варшавском дворце "Бельведер" с "Мареком" - бывшим военным руководителем делегации КРН и члeном КРН. Тогда же, в январе 1970 года я встретился с третьим участником похода - "Казеком". Четвертый участник похода - бывший члeн КРН, известный под подпольным псевдонимом "Янек", умер в 1966 году. Таким образом, я впервые собрал наиболее полные материалы о героической эстафете боевого братства.
   Предоставляю слово польским участникам похода - основным действующим лицам эстафеты.
   "КАЗЕК": "Ранней весной 1944 года на своем первом конспиративном заседании в Варшаве Крайова Рада Народова приняла решение послать в Москву делегацию из четырех человек... Делегации предстояло доставить в Москву ряд весьма важных документов, комплекты нелегальных газет ППР и ППС, фотографии, отражающие гитлеровские зверства и преступления польских подпольных фашистских группировок. Выезд был назначен на 12 марта 1944 года..."
   "ТАДЕК": "12 марта. Выезд в Москву отложен. В районах нашего путешествия идет карательная экспедиция. Я ликвидировал уже все явки, так как установил, что меня интенсивно выслеживают. Ночую в книжном магазине Струсинского на улице Вильчей. Великолепный ночлег. Тепло. Запертый в магазине, сплю безмятежно, не опасаясь гестапо.
   13 марта. И снова выезд отложен.
   16 марта. Отправились сегодня в долгую дорогу в Москву. День снежный, вьюга. Выехали во второй половине дня с Главного вокзала в направлении Лукув - Люблин. В Лукуве - пересадка и ночлег. Утром 17 марта следуем дальше".
   "МАРЕК": "Нас сопровождала Марыся, подпольщица, сестра "Казека", четвертого члeна делегации, который должен был присоединиться к нам позднее. Марыся изображала мешочницу, направлявшуюся в деревню за мясом вместе со своими компаньонами. Надо сказать, что мы не имели ни малейшего представления о нелегальной торговле мясом на черном рынке и поэтому прикидывались новичками, впервые отправляющимися на подобный промысел. Все мы были снабжены подложными документами.
   До Грудка в Люблинском воеводстве доехали без особых препятствий. Оттуда направились на фурманке в находящуюся недалеко деревню Тысьменицу. За два дня до нашего прибытия туда немцы вырезали и сожгли соседнюю деревню Ямы, жители которой сотрудничали с партизанами. Мы направились туда пешком, чтобы сфотографировать лежавшие на каждом шагу обугленные, истерзанные трупы польских крестьян. Эти снимки дополнили тот фотографический материал, который мы везли в Москву".
   "ТАДЕК": "17 марта... Ждали темноты и связи с партизанами. Был полицейский час. Сначала в хату пришли советские партизаны. Они были прекрасно вооружены... Потом около полуночи пришли наши. Командир- украинец с Люблинщины - с большим недоверием допрашивал нас. Но экзамен прошел хорошо. Забрал нас с собой. Ехали на санях целую ночь. По дороге встретили сильный отряд "Яворского", который вез раненых из боя".
   "МАРЕК": "Из Тысьменицы, простившись с нашей проводницей Марысей, мы отправились в сопровождении большой группы польских партизан АЛ в штаб округа АЛ, находившийся в Ожехове. Идти пришлось двадцать пять километров. Принял нас командующий округом АЛ "Метек" - майор Мечислав Мочар. Наше прибытие возбудило всеобщее любопытство, но мало кто из партизан знал о том, кто мы и какова наша миссия. Приходилось сохранять строгую секретность, дабы сведения о нас не просочились к немцам".
   "ТАДЕК": "18-23 марта. Находимся в отряде майора "Метека". Вся деревня занята партизанами. Вооружены не плохо. Часть в военной форме. К нам присоединился капитан "Казек" (возглавлявший Люблинскую окружную организацию ППР). Ежедневно переходим из деревни в деревню в целях конспирации. Партизаны гоняются за квашеной капустой, а еще больше за чесноком и луком. Все больны шкрабутом (цингой) и чесоткой. К нам тоже привязывается че- сотка".
   "КАЗЕК": "Поджидая товарищей делегатов из Варшавы, мы готовились к труднейшему переходу за Буг на базе отряда люблинских партизан, которым командовал Мажента. Незадолго до этого, в январе, наша Гвардия Людова (Народная гвардия), сражавшаяся против гитлеровцев на польской земле, была преобразована в Армию Людову, которая продолжала действовать под руководством ППР - Польской рабочей партии. В Люблинском воеводстве, как известно, боевые действия людовцев приобрели наибольший размах. Среди этих партизан было много советских солдат и офицеров, бежавших из плена".
   "МАРЕК": "Через несколько дней с помощью Мочара нам удалось установить связь с советскими партизанами из Брестского соединения, которые должны были снабдить нас лодками для переправы через Буг...
   Мы двинулись вчетвером под охраной хорошо вооруженного отряда А.Л. состоявшего примерно из двух десятков бойцов. Мы шли пешком или ехали на фурманках подчас среди бела дня, по ночам устраивали в деревнях митинги. Мы были убеждены, что ночью немцы не осмелятся заглянуть в партизанский район. У люблинских партизан была популярная поговорка: день принадлежит немцам, а ночь - полякам.
   Последний этап пути перед Бугом оказался очень трудным. Погода держалась отвратительная - то вьюга, то снег пополам с дождем.
   Теперь мы пробирались только ночами по лесам и болотам. С большим риском пересекали дороги, охра- нявшиеся немцами. Все время надо было быть начеку, чтобы не наткнуться на вражеский патруль, не выдать себя чавканьем грязи под ногами. При всем этом нужно было торопиться...
   Идти становилось все трудней. Несмотря на холод, порой мы по несколько суток не вылезали из воды. Обувь обледенела. Обобьешь ледяную корку прикладом, а через короткое время она опять нарастает. Тонкий снежный наст на полях не выдерживал тяжести наших тел. Мы тащились, проваливаясь в мерзлую грязь и талую воду. Иногда приходилось пробираться ползком. Потом подымались и снова шагали вперед..."
   "ТАДЕК": "25 марта. Присоединяемся к большому советскому отряду имени Ворошилова (Брестского партизанского соединения). Свою шляпу поменял на зимнюю советскую шапку военного образца.
   26 марта. Двинулись в путь с отрядом имени Ворошилова. Длинный караван возов и пеших. Ужасные болота. Непрерывно падает легкий мокрый снег. Но это еще ничего по сравнению с тем, что ждет нас впереди. Ночью идем окольными лесами и болотами, чтобы миновать большие дороги, где можно наткнуться на немцев. Все основные дороги сейчас зорко охраняются, потому что германская армия отступает по ним. Всю ночь шли страшной трясиной по колено в воде и рыхлом снегу. Кое-где проваливались по пояс и с трудом, с помощью товарищей, вылезали из ям. Больше всего было хлопот со старым "Янеком" и одним раненым советским партизаном. "Янек" много раз отставал, выбившись из сил, мучаясь в неудобных ботинках. Однако инстинкт самосохранения подсказывал ему держаться группы... Каким же было наше разочарование, когда мы после ночного похода по болоту вышли в ту же деревню, из которой отправились в путь!
   В течение дня немного отдохнули в деревне. Из нее перед самым нашим возвращением выехали немцы после стычки с партизанами. Вечером снова вышли в тяжелый путь, вброд по болотам, тайком через железные и колесные дороги".
   "МАРЕК": "Наконец вышли к Бугу. Широко разлились его мутные, темные воды. По ним то и дело скользили во тьме лучи вражеских прожекторов. Если лодка попадает в перекрестие лучей - пиши пропало!"
   "ТАДЕК": "28 марта. Сегодня дошли до Буга. Брели через его ответвления по пояс в воде, шли по ломающемуся льду. Лед ужасно трещал. Шум разносился далеко. Призывы к соблюдению тишины не помогали. Вдруг сообщили, что мадьяры крепко охраняют Буг, переход невозможен. Измученные, пошли назад, еле волоча ноги. Партизаны почти бежали. Мы, штатские, отстали, особенно "Янек". Я не мог оставить "Янека" одного.
   Шли по следам, не зная твердо направления. Было уже темно. Все же добрались до места, где поджидал нас отряд.
   Тревога оказалась ложной. Стали переправляться на лодках. Переброска отряда заняла несколько часов. Замерзли жестоко. Брюки и ботинки обледенели. Сначала ехали на санях по мелкой воде, чтобы не замочить ноги, но это было уже бесполезно. В нашу лодку село больше людей, чем полагалось. Раз лодка опасно накренилась. Вымазали пальто и костюмы в дегте"...
   
   Эстафета боевой дружбы
   "МАРЕК": "Несмотря на многочисленную венгерскую охрану, мы переправились относительно спокойно. Только в мою лодку, куда набралось слишком много пассажиров, стала протекать бужская вода. Мы вычерпывали ее котелками, пригоршнями, сапогом, снятым с ноги, - всем, чем попало. И добрались-таки до бе- рега".
   "ТАДЕК": "Наконец - противоположный берег. Одна из самых больших преград осталась за нами. Едем на санях в ближайшую деревню. На санях холодно, ноги омертвели. Хожу, хочу согреть ноги. Каждый шаг давался с огромным трудом. Заметил, что на санях нет моей винтовки... Меня жестоко отругал партизанский командир. Он принял меня за обыкновенного партизана. ..
   Отдыхать в деревне нам пришлось недолго. Тревога. На деревню напал враг. Мы быстро отошли к лесу. Стрельба. Все ускорили шаг... Наконец - лес. В лесу не так опасно, как на открытой дороге. Стрельба позади не утихала. Шли большими болотами. Через несколько часов утомительного марша добрались до главной базы партизанского отряда имени Ворошилова. Приняли нас сердечно. Накормили. Только донимал ужасный холод. В землянках нельзя было топить печи, чтобы дымом не выдать врагу место лагеря. Всю ночь прободрствовали, стуча от холода зубами".
   "МАРЕК": "Партизанская база находилась километрах в пятнадцати от берега Буга. По пути нас обстреляли гонведы, проводившие в это время очередную облаву. Каратели сунулись и на базу, потеряли в боях и стычках несколько десятков солдат. Дней десять пробыли мы в отряде имени Ворошилова и в бригаде имени Ванды Василевской".
   "ТАДЕК". "30 марта. Послали радиограмму в Москву. Ждем совета, каким путем дальше пробираться. В брига- де нам сказали, что мы опоздали. Не так давно через фронт можно было ездить на подводах. Теперь - отступление германской армии. Все дороги забиты и хорошо охраняются. Нам не пройти. В отряде большинство поляков, украинцы, евреи... Отправляем назад сопровождавшую нас группу польских партизан из отряда майора "Метека".
   "МАРЕК": "После выхода Красной Армии на линию Припяти немцы сосредоточили в Полесье значительные силы и, создавая сплошной рубеж обороны, закрыли полесский коридор. О том, чтобы перейти линию фронта по старому коридору, предложенному партизанами, не могло быть и речи. Фронт на Припяти стабилизировался, и было ясно, что такое положение сохранится вплоть до летнего наступления Красной Армии.
   Форсировать Припять, учитывая состояние неприятельского фронта и паводок, было почти невозможно. Но мы все же решили попытать счастья".
   "ТАДЕК": "31 марта. Тревога. Враг приближается к нашему лагерю. Стрельба. Удираем в глубь леса, где прячемся, голодные и холодные, весь день. Наконец - обратно в лагерь. Была схватка с мадьярами. Обе стороны имели раненых...
   1-4 апреля. Ежедневно ожидаем информацию из Москвы. .."
   "МАРЕК": "Восьмого апреля мы двинулись в сопровождении партизан отряда имени Жукова того же Брестского соединения на партизанскую базу Каплуна и Черного, находившуюся в 60 километрах".
   "ТАДЕК": "Вечером добрались в деревню, где была расположена группа поручника (Матеюка). Поручник принял нас очень сердечно. Убили кабана. Жарили свежую свинину, варили колбасы. Давно мы так не пировали.
   9 апреля. Двинулись в дальнейший путь. Поручник импонирует нам своей отвагой и своей заботой о нас. На опасных переправах, как, например, через железнодорожное полотно, он первым выходит на место переправы и последним отходит с автоматом на боевом взводе.
   Шли главным образом ночами. Днем неплохо отдыхали на захолустных хуторах. Ночью хоть глаз выколи. Не раз шлепались ничком и навзничь в воду или болотную грязь. Разговаривать, перекликаться нельзя - враг услышит. Надо было быть очень внимательным, чтобы не потеряться. "Янек" нес за плечами портфель. У портфеля блестящий латунный замок. Шел за ним, как за путеводным указателем".
   "МАРЕК": "Несколько раз пересекали бдительно охраняемое шоссе и железные дороги. Однажды наткнулись на моторизованный патруль силой в несколько танкеток и мотоциклистов. Переправлялись через глубокие каналы и озера. Во время одной из переправ подводы увязли, лошади стали тонуть. Пришлось идти вброд, сняв одежду и обувь. Потом мы долго не могли согреться".
   "ТАДЕК": "14 апреля. Наконец добрались до базы Черного и Каплуна... Наша радистка Шура посылает радиограмму в Москву".
   "КАЗЕК": "Помню встречу с подполковником Черным. Он сообщил нам, что освобождены города Николаев и Черновицы. Сказал, что сильно волновался за "Марека" и его товарищей. Дело в том, что главная рация Армии Людовой в Варшаве провалилась, наши люди по- пали в лапы гестаповцев. Оборвалась связь, и в Москве беспокоились: не погибло ли руководство ППР и все наше варшавское подполье. Долго не было из Варшавы никакой информации".
   "ТАДЕК": "15 апреля. Перед самой Припятью проходили через наиболее опасные места, населенные украинцами (буржуазными националистами)... А за Припятью-Красная Армия. Несколько дней назад войска Красной Армии перешли Припять и вошли в район, в котором мы сейчас находимся, но были отброшены в кро- вавых боях. Остались раненые солдаты с обмороженными ногами. Они прятались в крестьянских хатах. С какой жалостью смотрели мы на этих бедняг, когда они брели за нами через болота. Только молодость и инстинкт жизни, казалось, держали их на ногах. Ночевали в белорусских хатах. Видели ужасающую нищету. А народ белорусский очень хороший и красивый. В хате, в которой мы ночевали, были две девочки - Таня и Зоха, красивые как мечта. Разумеется, неграмотные..."
   "МАРЕК": "Маршрут, рекомендованный командованием отряда, оказался очень трудным... Прошло еще несколько дней утомительного марша по бескрайним болотам, покрытым голым кустарником и чахлыми сосенками. Шли мимо безлюдных пепелищ. Мы шлепали по грязи. Ноги соскальзывали с трухлявой гати, с узкой тропинки, петлявшей среди бездонных "окон". Ночами стояла такая темень, что в трех метрах невозможно было различить контуры человеческой фигуры...
   Когда кто-либо из товарищей оступался и начинал тонуть, мы вытаскивали его, протягивая ему палку... И все это время в ушах у меня насмешкой звучали слова популярной перед войной песенки "Полесья чары...".
   Наконец добрели до Турского канала. До Припяти оставалось еще четыре километра. Вся прибрежная полоса была густо нашпигована сторожевыми постами. С фронта отчетливо доносились отголоски боя. Вся местность освещалась ракетами и простреливалась. Неотступно мучил вопрос: как переберемся мы через реку с портфелями, набитыми документами?..
   Вечером наш проводник, полесский крестьянин, которого нам с огромным трудом удалось заполучить, предложил вернуться в ближайшую деревню, чтобы взять там проводника понадежнее и перебраться через реку в более удобном месте. Его послушались и повернули назад.
   Все были дико голодны. Никто ничего не ел почти двое суток. Я относительно меньше других страдал от голода. Еще в студенческие годы, когда я готовился стать архитектором, а потом почти с самого начала войны, из-за тяжелого материального положения я привык питаться только один раз в день. Благодаря этому мне удалось сэкономить во время наших прежних редких трапез немного солонины "про черный день". Теперь я разделил ее между товарищами. Но микроскопические кусочки еды только усилили чувство голода. Я уж подумывал, не изжарить ли мне эскарго - это такое изысканное, любимое гурманами блюдо из "слимаков" (улиток)",
   "ТАДЕК": "19 апреля. Последний этап пути перед Припятью был невероятно тяжелым... До Припяти оставалось всего полкилометра. Через каждые две минуты вспыхивали ракеты, освещавшие весь район. Слышались выстрелы. Казалось, за каждым кустом подстерегает тебя враг.
   20 апреля. Советовались, как будем переправляться через Припять. Придется вплавь. Надо будет раздеться совсем, а бумаги и газеты нести на плечах. "Янек" не решается на этот последний этап. Часть группы сопровождает его обратно в бригаду подполковника Каплуна. Мы движемся дальше.
   Видим, что не успеем перейти, - пять утра, скоро будет светать. Отдыхали на голой мокрой земле. Сырость и холод не давали уснуть. Утром к холоду присоединился голод. "Марек" достал последний кусочек копченой колбасы- граммов двадцать, поделился со мной и "Казеком". Но это лишь обострило голод. Огонь разжигать нельзя. Слышны голоса пробирающейся болотом немецкой охраны. Все же страдания наши превозмогли страх. Мы разожгли костер... Немцы, проходившие неподалеку, наверняка слышали шум и треск, но, видно, их было немного и они не решились сунуться к нам..."
   "МАРЕК": "Возвращаться было крайне тяжело и досадно. Снова пришлось в кромешном мраке брести по узким, осклизлым, нырявшим под воду тропкам".
   "ТАДЕК": "21 апреля. Вернулись обратно к хате Тани и Зохи. Отдыхаем после тяжелых мытарств. Ночуем в клуне...
   Утром, с рассветом, двинулись обратно в лагерь подполковника Каплуна.
   22 апреля 1944 года. Находимся в лагере подполковника Каплуна. Радиограммой запрашиваем Москву, просим совета и помощи.
   24 апреля. Получили радиограмму из Москвы. Предлагают нам два решения:
   1) прорвать на одном участке фронт на Припяти и освободить нас или
   2) перелететь через линию фронта на самолетах, если вблизи найдется место для посадки небольших самолетов "У-2".
   Мы выбрали второй вариант..."
   
   Вот тогда-то и была по приказу из Москвы спешно сформирована группа подполковника Леонтьева со мной. в качестве его помощника и с двумя радистами. Партизаны Каплуна должны были подготовить посадочную площадку к 30 апреля. Генштаб выделил специального представителя для организации операции - майора Савельева. Вылет самолетов со специальной группой подполковника Леонтьева намечался на 5-10 мая. Обо всем этом радировали польской делегации и Каплуну.
   Центр, придя к решению вывезти польских уполномоченных воздухом, приказал поручнику Матеюку передать делегацию КРН командиру партизанской бригады особого назначения Каплуну, а самому с группой разведчиков перейти для выполнения нового разведывательного задания в Забужье.
   Уже из военных архивов, через много лет после войны, я узнал, что капитан Николай Матеюк, выполняя этот приказ Центра, засек группировку врага на Люблинском и Варшавском оперативных направлениях, но в мае был трижды тяжело ранен - одна пуля пробила ему легкое - и эвакуирован воздухом на Большую землю. Его удалось спасти. После войны Николай Антонович Матеюк работал в Черновцах, затем по кирпичику поднимал Дарницкий шелковый комбинат в Киеве, став его директором. Он умер в 1960 году.
   
   "Воздушный мост"
   Как нередко бывает у партизан, полная картина большой операции складывается из рассказов многих ее участников. Никто из нас не видел эту картину целиком, всю сразу.
   Многое знал один из активных участников операции польский разведчик Миколай Козубовский, известный также под псевдонимом "Меркурий". В те дни двадцативосьмилетний Козубовский, сын ровенского стрелочника, был командиром партизанского отряда имени Котовского, входившего во 2-ю партизанскую бригаду особого назначения, которой командовал со дня ее создания известный партизанский вожак подполковник Каплун. Именно Козубовскому комбриг 24 апреля поручил подготовить "стол" - посадочную площадку для самолетов.
   Заявив Центру и полякам, что он берется обеспечить посадочную площадку для самолетов в Михеровском лесу, Каплун взял на себя огромную ответственность. Но какой настоящий партизанский командир боялся ответственности!
   Долго искал "Меркурий" в урочище Михерово подходящую поляну с достаточно твердым грунтом, пока не облюбовал одну недалеко от лагеря под деревней Ляховцы, километрах в пяти от станции Хотислав на железной дороге Брест - Ковель. Впрочем, между станцией и заветной поляной лежало почти непроходимое лесное болото.
   - Ничего! - сказал комбриг. - Сойдет, хоть и болото рядом. Трава еще низкая. Вот только гарнизон немецкий в Ляховцах и станция Хотислав под боком. Да до Малориты всего двенадцать километров.
   Козубовский тщательно измерил поляну. Радист Каплуна - рации имелись только в штабе бригады - передал эти размеры Центру.
   Центр, посоветовавшись с авиаторами, приказал разровнять землю и расширить поляну в одну сторону до ста пятидесяти метров.
   Через связных Миколая Ободовского, полесского поэта и учителя, ставшего начальником разведки у Каплуна, достали в деревнях под самым строгим секретом пилы и топоры. Темной апрельской ночью спилили самые высокие корабельные сосны с подлетной стороны, поросшей редколесьем, утащили эти деревья далеко в сторону, как могли замаскировали пни со свежими срезами, сочившимися пахучей жидкой смолой. Весна в тот год выдалась холодная, под утро порой потрескивала под ногами схваченная заморозком прошлогодняя лесная трава.
   Поляки с радостью и охотой включились в строительство секретного лесного аэродрома. Поляна оказалась давно задерневшей пашней. Рядом находилась сгоревшая лесничевка. Когда-то здесь жил "гаевый" - польский лесник. Видно, немало труда положил михеровский "гаевый" на эту пашню в лесу. Теперь партизанам бригады Каплуна надо было вырубить множество молодых деревьев на этой залежи, выровнять борозды, засыпать ямы. Основные земляные работы велись за спиной у немцев с 25 апреля по конец месяца, но к началу мая посадочная площадка была готова лишь вчерне.
   Лишь в 1973 году меня разыскал один из строителей этого тайного лесного аэродрома - бывший юный разведчик Каплуна Иосиф Романович Дежурко, ныне учитель математики сельской школы в Полторановичах Пинского района Брестской области.
   Приведу выдержки из военного дневника этого полещука-партизана:
   "24 апреля 1944 года. В расположении нашей бригады появилось несколько человек поляков. На вид очень интеллигентные люди, одеты по-городскому. Они усиленно изучают русский язык. С собой принесли томик Пушкина. По этой книжке они учатся читать и выговаривать русские слова. В этом деле им помогают командиры разведчиков Н. А. Ободовский и А. А. Сологуб. Работаем, пилим лес, копаем землю..."
   Ни Иосиф Дежурко, ни его друзья по бригаде не знали, кого и зачем они собираются отправить на Большую землю. Некоторые партизаны вообще не видели смысла в перекапывании земли в заблокированном лесу, готовы были на все, лишь бы вырваться из этой гиблой западни.
   "Никто, - записал в дневнике Дежурко, - не мог подумать, что среди нас есть несколько человек, у которых не выдержат нервы. Им начало казаться, что топчемся в Михерово безо всякой цели, что все лишения, переносимые нами, напрасны. Комбриг разрешил им уйти за линию фронта. И они ушли. Но среди ушедших не было ни одного из моих товарищей. Мы очень гордились этим".
   "Гораздо позже, - добавляет бывший партизан-каплуновец, - мы узнали, что выполняли важнейшее правительственное задание".
   Во всей округе шныряли агенты абвера, СД, контрразведки рейхскомиссариата "Украина" и генерального комиссариата Волыни и Подолии. Двух немецких шпионов удалось обезвредить Матеюку на Припяти. Появился и третий.
   "ТАДЕК": "25-30 апреля. Строим аэродром. Часовые задержали немца. Представляется немцем из Силезии. Убежал, мол, и желает присоединиться к партизанам. Обращаются с ним хорошо. Но когда требуют от него работы, отказывается, смотрит волком. Возникает твердое подозрение, что он шпион. С ним и поступают как со шпионом".
   КОЗУБОВСКИЙ: "Этот немец находился в моем отряде (имени Котовского) более недели. Мне он заявил, что является социал-демократом и, хотя перешел к партизанам, по немцам стрелять не будет, так как это его нация. Все же я выдал ему винтовку и патроны и зачислил в отряд, поставив под наблюдение. Через несколько дней он пытался убежать с оружием и двумя лентами патронов, но часовые поймали его и привели ко мне. На допросе он признался мне, что немцы прислали его расследовать места расположения партизан в урочище Михерово. Собрав нужные сведения, он намеревался уйти обратно к немцам. После этого я расстрелял его".
   Первого мая комбриг Каплун накормил партизан праздничным обедом - вареным воловьим мясом с бульбой. Хлеба в обрез. Для командиров и гостей нашлось немного самогона с березовым соком. На аэродроме не работали. Слушали по радио речь Сталина, полную надежды и веры в победу.
   "ТАДЕК": "Кабы не голод, чесотка и вши - все было бы хорошо!.. Строим аэродром. Сегодня часовые поймали летчика. Утверждает, что убежал от немцев и хочет в партизаны. Но девушки-партизанки, знающие его, разоблачили летчика как немецкого прихвостня, угнетавшего жителей. Надо быть бдительным.. ."
   Не значила ли засылка бывшего летчика в бригаду, что немцы пронюхали о постройке тайного аэродрома в Михеровском лесу?
   Если прежде Козубовский обращал мало внимания на самолеты с черными крестами и свастикой, днем и ночью летавшие над Михеровским лесом, то теперь он провожал каждый самолет "Люфтваффе" тревожным взглядом. Многие из этих самолетов были разведывательными самолетами - партизаны называли их "рамами", "стрекозами". Они искали лагеря партизан -тропинку в урочище, дымок костра, блеск стекла и металла,
   Наверняка эти самолеты держали связь с подразделениями карателей, наведывавшихся почти ежедневно в лес.
   Приказ комбрига гласил: не открывать первыми огня, не принимать боя. Козубовский, прячась в густом кустарнике, то и дело пропускал мимо группы разведчиков-эсэсовцев из дивизии "Викинг".
   Фашистская разведка не случайно проявляла большую активность. Третьего мая карательный отряд из дивизии СС "Викинг" смог скрытно подойти к лагерю Каплуна и открыть по землянкам ураганный огонь из станковых и ручных пулеметов. Это было около трех часов дня, когда в землянках и на кухне с нетерпением ожидали кипевший в котлах обед из всегдашнего воловьего мяса. С утра, когда зарезали очередного вола, партизаны успели лишь разделить и выпить свежую воловью кровь.
   Под вой и визг пуль партизаны похватали свое оружие и бежали в болото. Поляки бежали со всеми. Ночевать пришлось под кустами, на болотном островке. Крайне осторожно разожгли в ложбинах несколько охотничьих костров. День 4 мая провели на этом же островке, в самом сердце урочища.
   "Викинги" устроили новый прочес леса. Партизаны отряда имени Котовского играли с эсэсовцами в жмурки вокруг посадочной площадки, расположенной всего в полутора километрах от села Ляховцы Брестской области. Всего двадцать пять километров отделяли это село от линии фронта. Партизан спасали болота, которых много в Михеровском лесу. В болотах котовцы часто прятались от "викингов" и карателей-венгров. К счастью, распустились уже листья - надежный партизанский камуфляж.
   На исходе дня Каплун, получив рапорты от командиров разбросанных по лесу отрядов, сообщил Центру: положение сложное, бои не прекращаются, бригада маневрирует по лесу...
   В свойственной ему иронической манере комбриг радировал:
   "Мы немцам очень понравились: часто ходят к нам в гости, приезжают даже на танках. Добрались до штаба, рядом с посадочной площадкой. Вчера сожгли все землянки. Боеприпасы мы все съели - осталось полсотни минометных мин".
   Ссылаясь на невозможную обстановку, Каплун несколько раз снова просил Центр разрешить ему уйти с бригадой из этого проклятого и опасного Михеровского леса. Немцы начали обносить урочище колючей проволокой. Центр неизменно отвечал: "Сначала отправьте польских представителей на Большую землю".
   Командирам отрядов - Козубовскому, Васинскому, Стовбе, капитану Сазонову, Дежурко, Францкевичу- комбриг сказал:
   - Мы с вами воюем тут третий год, с самого сорок первого, а может, и не было у нас важней задания, чем переброска польских товарищей через линию фронта. Это приказ Москвы, государственной важности задание! Выполнить его для нас дело чести.
   Козубовский знал от комбрига, что отправка польской четверки на Большую землю - важнейшее правительственное задание. Приказ комбрига гласил: "Беречь польских товарищей как зеницу ока!"
   В лес продолжали наведываться немцы и венгры. Над лесом, стрекоча, кружили "рамы". Партизаны уже давно не жгли костров, питались всухомятку. Только штабной повар разжигал бездымные костры, чтобы сварить горячий картофельный суп для раненых и больных, как только улетали "рамы" и в лесу воцарялось короткое затишье. Польских представителей тоже угощали горячим супом, пока не кончились воловье мясо и картошка на лесных складах Каплуна. Тогда перешли на сухари. Все понимали, что груз с Большой земли принять нельзя - это демаскирует каплуновцев и сорвет операцию "Воздушный мост".
   
   
   
   Илья-пророк сердится
   
   Прифронтовой аэродром жил своей напряженной малознакомой нам жизнью. На КП полка зуммерили полевые телефоны в кожаных футлярах. Порой над командным пунктом взвивалась зеленая ракета - сигнал тревоги. На огромной высоте - шесть тысяч метров- пролетали на восток плотные группы "юнкерсов" и "хейнкелей". Мы постоянно ждали бомбежки, но "бомберы" ни разу не напали на аэродром. И слава богу - у него не было никакой противовоздушной обороны.
   Все на этом аэродроме пропахло касторкой, хотя лазарет находился в ближайшем украинском селе с побеленными мазанками. Дело было не в желудочных заболеваниях, а в том, что авиаторы мазали касторовым маслом сапоги, чтобы не промокали. Особенно пахло слабительным в столовой летчиков, куда прикрепили и нас. В этой столовой было до того чистенько и уютно и так аппетитно пахло в ней украинским борщом, перебивая даже запах касторки, что радист "Вова" из зависти к летчикам пропел, поглядывая на хорошенькую официантку:
   - Чаму ж я не сокол, чаму ж не лятаю... Чаму ж пятую норму не получаю!..
   Никто из нас не предполагал, что мы так долго застрянем на аэродроме. Шеф-повар и тот, кажется, уже стал коситься на нас: зажились, мол. Почти никто на аэродроме не знал, кто мы и куда летим.
   - Мы не можем рисковать секретностью операции, - объяснил нам подполковник Орлов-Леонтьев. Летчики, техники, механики, авиаспециалисты - все поглядывали на нас с нескрываемым любопытством, однако нескромных вопросов не задавали.
   Несколько раз высоко-высоко появлялась старая знакомая "стрекоза", войсковой разведчик "Хе-46", и каждый раз у нас замирало сердце: неужели пронюхали про наше задание! Или - случайный гость, обычная авиаразведка и аэрофотосъемка?..
   Каплун приказал своей разведке пустить по подлесным деревням слух, что потрепанная партизанская бригада, разбившись на мелкие группы, просочилась сквозь немецкие заслоны и ушла из Михеровского леса на запад, что лишь отдельные подразделения не смогли вырваться из леса... Чтобы подкрепить этот слух, Каплун запретил партизанам появляться в подлесных деревнях, прекратил все боевые операции в районе леса, поддерживал связь лишь с самыми надежными связными в населенных пунктах, рассредоточил отряды - в бригаде их было шесть.
   Козубовский подготовил в укромных местечках сухой смолистый хворост для четырех костров, которые предстояло выложить по краям поляны, подобрал пункты
    для пулеметных гнезд со стороны села Ляховцы и местечка Малориты, Всю посадочную площадку предстояло оградить заслонами.
   Казалось, "стол" для самолетов готов. Дело за самолетами.
   Воздушный рейд во вражеский тыл всегда задача со многими неизвестными. Главный штурман авиаполка тщательно рассчитал время вылета, проложил маршрут в стороне от аэродромов врага и крупных населенных пунктов с сильной противовоздушной обороной, над районом, в котором действовали партизаны, с тем чтобы партизаны могли спасти пассажиров самолетов, если их собьют немцы. Нам предстояло перелететь линию фронта на максимальной высоте, дабы избежать зенитного огня противника. Центр договорился с партизанами Каплуна о световых ориентирах: четыре костра квадратом по краям посадочной площадки. Поскольку каплуновцам не приходилось прежде принимать самолеты с посадкой в бригаде не нашлось сбитых летчиков, которые могли бы проследить за правильностью подготовки посадочной площадки, Центр передал комбригу подробный перечень правил и требований, предъявляемых к посадке легкомоторных самолетов в тылу врага. Наконец Каплун сообщил о полной готовности к приему самолетов.
   Со своей стороны мы тоже были готовы к полету, но изменчивая майская погода подвела нас. Каждый день дорог, а тут, как назло, лазурное небо затянуло тучами, взвыл ветер, забушевала майская гроза. Совсем замолкли моторы на аэродроме. Отменили даже вторую боевую готовность.
   Дождь нещадно хлестал сквозь дырявую, как решето, крышу "отеля", молния освещала плащ-палатку, натянутую над радиостанцией. Тамара - она очень боялась грозы - смотала на всякий случай антенну. Наш гость - летчик Герой Советского Союза Африкант Платонович Ерофеевский - ворчал, сокрушенно потягивая свирепый бармалеевский ус и бренча на неразлучной гитаре:
   - Н-да! "Люблю грозу в начале мая"!.. Метеосводка такая, хоть в пехоту просись! Видать, Илья-пророк с Берлином пакт заключил...
   И Африкант Платонович, низенький, плотный, взмахивая казачьим чубом под щегольской фуражкой с небесно-голубым околышем, пел не лишенным приятности баритоном:
   
   Наши грозные "Иль" роют фрицам могилы,
   А наш быстрый "Як" с неба фрица бряк!..
   
   Я быстро подружился с Африкантом Платоновичем, потому, может быть, что он - случай весьма редкий - открыто восхищался разведчиками, а свою службу ни во что не ставил.
   - Какой я летчик! - сокрушался он, подходя со мной к своей "уточке". - Был летчиком, верно, когда на "Яке" летал, а сейчас, после ранения, - воздушный извозчик, и только иногда мне кажется, что я экс-сокол, бывшая птица, вроде новозеландского киви или домашней курицы! Я летал на лучшем в мире, самом маневренном истребителе "Як-3". Ну, перевели бы меня на "летающий танк" - "Ил-10" или, куда ни шло, на самый надежный из самолетов "Ла-7"!...
   - Когда-то и я мечтал стать летчиком, - признался я.
   Он посмотрел на меня, сощурив острые глаза.
   - Нет, на вашу работу я ни за что бы не пошел, - самая трудная у вас работа! У нас сделал дело и гуляй смело: завтрак, обед и ужин по пятой норме, постель чистая да мягкая, девчата гарные рядом в селе. А у вас - бр-р-р!.. Как подумаю, что собьет меня фриц и попаду я в тыл врага, - волосы дыбом становятся! А вы туда сами лезете!
   Я же, наоборот, всегда восхищался нашими соколами, завидовал асам. Но мы не только обменивались комплиментами, но и старались побольше поучиться друг у друга. Я рассказывал Африканту Платоновичу по его просьбе, как лучше вести себя в тылу врага сбитому летчику, а он мне расписывал свою профессию с красноречием, достойным Антуана де Сент-Экзюпери.
   Особенно интересовал меня самолет "У-2", которому мы вверяли свою судьбу и судьбу всей операции.
   - Этот двухместный летательный аппарат, - с насмешкой в голосе объяснял мне капитан Ерофеевский, стоя под дождем у своего неказистого, выкрашенного в защитный цвет биплана с множеством залатанных пробоин, - сконструировал дедушка Поликарпов, Говорят, с этого года сей самолет будут именовать не "У-2", как прежде, то есть "Учебный-2", а "По-2" по имени конструктора. "Старичок" родился в 1927 году, испытывал его тогда великий летчик нашего времени Громов. Сделан из того же в принципе материала, что и метла Бабы-Яги. Склеен столярным клеем из фанеры, сосновых реек, полотна и проволоки, а весит около тонны. Значит, эта "уточка" вшестеро легче слона и вчетверо - гиппопотама. Максимальная скорость просто фантастическая, почти сверхзвуковая - почти сто пятьдесят километров в час!
   Африкант Платонович пнул носком сапога колесо "уточки".
   - Используется эта воздушная колымага, - продолжал он, - как учебный самолет, - все мы на нем учились летать. Как наблюдатель, разведчик, связник, транспортер, корректировщик, санитар, аэрофотограф. Мне он заменяет легкий ночной бомбардировщик - поднимает до трехсот килограммов бомб. Вооружение - один мой пистолет ТТ. Машина вроде музейная, а по правде сказать- незаменимая. Король легкомоторной авиации! Кстати, машины нашей разведывательной эскадрильи все снабжены шумопламегасителями, что очень важно для нас...
   - Слышал я, как тарахтят ваши бесшумные "кукурузники"!
   - Тебе приходилось летать на других самолетах? - спросил Африкант Платонович.
   - Я прыгал в тыл врага с "Дугласа", - ответил я.
   - Отличная машина. Двухмоторный транспортный -самолет "Ди-си-сорок семь", "Дуглас корпорейшн". Мощные моторы Прэтта и Уитни. Поднимает десять тонн. Первый пилот, второй пилот, штурман...
   - И вышибала, - добавил я.
   - Именуемый официально инструктором парашютно-десантной службы. Да, брат, мировой самолет! Но ведь его на той полянке не посадишь. Ни один другой самолет не годится для вашего задания - сесть и взлететь ночью на пятачке во вражеском тылу!
   И все-таки я разглядывал "уточку" с некоторым сомнением. Она смахивала на музейный экспонат времен первой мировой войны, на какой-нибудь "ньюпор", "альбатрос" или "фоккер", Рисунками таких бипланов я исчерчивал в детстве, к великому неудовольствию учителей, свои школьные тетрадки.
   В отеле "Веселая жизнь", в офицерской столовой, расположенной в большой палатке рядом с аэродромом, много услышал я разных рассказов о боевых делах Африканта Платоновича и его товарищей по полку. Летчики часто вспоминали погибших на войне друзей, и мое разгоряченное их рассказами воображение рисовало мне всяческие ужасы. Воздушные катастрофы стали сниться мне чуть не каждую ночь.
   Хотя весной 1944 года советская авиация намного превосходила гитлеровские "Люфтваффе", в полосе Белорусских фронтов немцы не раз добивались временного превосходства на отдельных направлениях, пользуясь тем, что наши ВВС еще не успели перебазироваться на освобожденные земли, где гитлеровцы, отступая, разрушили все аэродромы. Именно так и обстояло дело в районе Полесья.
   Когда я в первый раз добровольно вызвался лететь в тыл врага, я был еще, признаться, мальчишкой и, как все мальчишки, втайне, подсознательно верил в свою неуязвимость, в свою звезду. Теперь же, после трех заданий в тылу противника, после двух ранений, одно из которых было тяжелым, я сознательно шел на смертельный риск, прекрасно понимая, что такое страх смерти и на что я иду.
   Из радиограмм Каплуна, сообщавших о жарких боях с "викингами" 3 и 4 мая, было ясно, что нам предстоит лететь в пекло.
   
   
   
   Самолет не вернулся на базу
   
   Как только выдохся гнев Ильи-пророка, мы решили лететь. Превозмогая недуг, решил лететь и подполковник Леонтьев. Это было в пятницу, 5 мая. Поздним вечером провожали нас на аэродроме. Майор Савельев обнял нас, поцеловал. Пилоты включили зажигание, моторы работали на малых оборотах. Заканчивали последние приготовления к полету летчики знаменитой 5-й гвардейской особого назначения эскадрильи ночных дальних разведчиков из полка ночных бомбардировщиков. Наши пилоты - отборные мастера своего дела, заслуженные офицеры с довоенным опытом,
   - Надень подшлемник! - сказал мне майор хрипловато. - Фуражку снесет.
   Командир эскадрильи капитан Владимир Александрович Пуцаев помог Тамаре отрегулировать длину привязных ремней.
   - Поскорее, ребята! - сказал он пилотам, взглянув на часы. - Луна скоро выйдет.
   Почти ровно в 22.00 первым взлетел самолет с подполковником и радисткой. За ним, поместившись в тесной задней кабине за пилотом, старшим лейтенантом Семеновым, вылетели и мы с "Вовой" - старшим радистом лейтенантом Киселевым.
   Сразу стали подниматься на большую высоту - кругом в лесах прятались бандеровцы и бульбовцы. В конце февраля эти бандиты смертельно ранили генерала Ватутина, командующего 1-м Украинским фронтом. Часто стреляли они по нашим самолетам.
   Я не думал о бандеровцах. В первые минуты я наслаждался полетом. В этих полетах в открытой кабине была ни с чем не сравнимая прелесть. Никогда не был так близок к птице человек, как на заре авиации.
   Нашу тысячекилограммовую "уточку" кидало из стороны в сторону. Она то и дело проваливалась в воздушные ямы. Дул сильный встречный ветер. Выли на ветру стальные ленты стяжек. Боком проходила грозовая туча. Я разглядел внизу справа темную ленту Припяти. В кромешной тьме майской ночи то и дело угасал мерцавший впереди голубоватый огонек - струя раскаленного газа, вырывавшегося из выхлопного патрубка мотора летевшей впереди "уточки". Как правило, летчики полка не садились на незнакомые площадки в тылу врага, а тщательно изучали их особенности во время выброски груза на парашютах. Нам же предстояло сесть в Михеровском лесу с первого раза.
   Место для перелета через линию фронта было выбрано такое, где у немцев не было 88-миллиметровых зенитных пушек, стрелявших по вертикали до 11 000 метров со скорострельностью до 15 выстрелов в минуту. Немецкие зенитки меньшего калибра нам были не очень страшны: 20-миллиметровые райнметалловские пушки имели вертикальную дальность стрельбы до 4000 метров, а 37-миллиметровка - всего 3000 метров. На четырехкилометровой высоте без происшествий перелетели мы линию фронта. Вначале мы хорошо видели ведущего, но, снижаясь в косматые облака, скоро стали терять его из виду. Потом огонек, светивший нам путеводной звездой, совсем пропал в рваных облаках. Над лесом нас бросало в воздушные ямы так, что заходилось сердце.
   Посадочная площадка в Михеровском лесу находилась в сорока пяти километрах юго-восточнее Бреста. Но как ее найти?
   Долго кружили мы над темным урочищем, где должны были гореть партизанские костры. Взошла луна - была третья ночь полнолуния. Лес внизу осветился призрачным сиянием. Самолет с подполковником и радисткой куда-то пропал. Где же сигнальный квадрат из четырех костров? Как ни таращил я глаза, свесив голову, никаких костров и вообще ничего не увидел внизу. Только молодая листва, развеваемая ветром, вспыхивала в лунном свете. С тяжелым сердцем крикнул я пилоту, чтобы ложился на обратный курс.
   Непогода разыгралась. Порой по лицу хлестал ледяной дождь. Клубились тучи. Нечего и говорить, что у нашего "По-2" не было никаких приборов для слепого пилотирования. Не было и радиосвязи. На третий год войны этот самолет один в нашей авиации оставался без радио. На обратном пути что-то стряслось с компасом или ветер снес нас с курса - во всяком случае, пилот сбился с курса, а потом чуть не приземлился на головы немцев не то на переднем крае, не то над каким-то прифронтовым гарнизоном.
   Переговорной трубки телефона у нас не было. - Ищи мельницу! - кричал Семенов. Он включил мотор и, повернув к нам лицо в полумаске очков, орал во всю глотку: - Ищи мельницу!
   Неистовый шум воздушного потока заглушал его слова. Восточный ветер гнал навстречу туман. Мы таращили в потемках глаза, искали с "Вовой" мельницу, а пилот смотрел сразу и на полетную карту-двухкилометровку и на приборный щиток со скупо освещенным компасом, альтиметром и другими приборами.
   Воздух был так наэлектризован, что под подшлемником шевелились волосы.
   Я добросовестно вертел головой, выглядывал за левый борт, впиваясь в мглистую темень глазами, хотя сознавал, что с такой высоты да в такую ночь никогда не замечу на земле и небоскреба, не то что мельницы. Я не видел земли из-за почти сплошной слоистой облачности, но знал - под нами леса и болота Полесья, пустынной, выжженной гитлеровцами земли, равной по территории всей Баварии.
   Мы не заметили, как перелетели Припять и линию фронта, как попали в зону нашей противовоздушной обороны. Кувыркнувшись, совершили вынужденную посадку близ линии фронта у деревни Крушино в трех километрах западнее Мозыря, недалеко от местечка Камень-Каширский, в районе, кишевшем бандеровцами. И только тогда пилот растолковал нам, что "мельница" - это не какой-нибудь ветряк, а прожектор, луч которого бегает по кругу, как во время праздничного артиллерийского салюта в Москве, и служит световым ориентиром для самолетов. А я-то, профан, искал мельницу на земле!
   "Вова" связался по рации, благо "Северок" не разбился, со штабом фронта, сообщил координаты вынужденной посадки, просил прислать ГСМ - горюче-смазочные материалы - и новый пропеллер. Штаб прислал все, что нам было нужно, на следующий день. Мы помогли Семенову сменить винт и заправить самолет бензином. На ремонт ушло несколько дней. Кругом - вода, грязь, знаменитая полесская распутица. Обратно на "подскок" мы прилетели только 12 мая. На "подскоке" я вздохнул с огромным облегчением: наша "флагманская уточка", подполковник Леонтьев и радистка Тамара, целые и невредимые, давно уже были там... Оказывается, Грызлов, их пилот, обнаружил костры партизан, но не решился сесть - лесная прогалина показалась ему чересчур маленькой для посадки. Пилот пронесся на бреющем над поляной и, выключив мотор, крикнул что было мочи в темноту:
   - Рубите дальше лес!.. Рубите в сторону болота!..
   На "подскоке" мы узнали, что еще 9 мая наша армия освободила Севастополь. Пили за эту большую победу. Пили в офицерской столовой за воссоединение всей нашей группы и за успех операции.
   - Дай бог, не последнюю! - с чувством проговорил майор Савельев.
   Для нас, вылетающих на задание, этот тост имел особый смысл.
   На "подскоке" нас ждали и неприятные новости: по данным воздушной разведки, немцы за последние дни стали рассредоточивать свои истребительные эскадрильи по полевым аэродромам, подтягивая авиацию ближе к фронту.
   Подполковник был совсем плох, он весь пожелтел, мучили боли в желудке.
   - Ну как, Тамара, - осведомился я у радистки,- страшновато лететь было?
   - Вот уж нет, - невозмутимо отвечала бесстрашная казачка. - Как в трамвае, даже на сон потянуло.
   Грозы Тамара боялась, а полеты через линию фронта, в тыл врага ее совсем не смущали!
   Снова готовились мы "вылететь в заданную точку". Первым самолетом должны были лететь я с Тамарой. Вторым - подполковник с "Вовой". Но вновь гремит гроза, что ни ночь - нелетная погода.
   От дождя совсем развезло все дороги вокруг. Маршал Советского Союза Александр Михайлович Василевский в своих мемуарах вспоминал: "Много я повидал на своем веку распутиц. Но такой грязи и такого бездорожья, как зимой и весной 1944 года, не встречал ни раньше, ни позже..." Бьюсь об заклад, что самая страшная распутица была в Полесье. Мы на "подскоке" были отрезаны от всего мира, не могли даже сходить в соседнее село. Аэродром раскис. А что там делается с нашим лесным аэродромом!..
   - Помните, - говорит нам, морщась от боли, наш подполковник Орлов-Леонтьев, - вы можете сесть на посадочную площадку врага. Немецкая авиация почти наверняка засекла уже сигналы партизан. Я просил менять их каждую ночь: треугольник, конверт, ромб, квадрат, три линии. Но немцы, подсмотрев новый сигнал, могут тут же радировать, чтобы их люди выложили и зажгли такие же сигналы. Поэтому от вас требуется величайшая бдительность, особенно от тебя, "Спартак". Если заметишь две пары сигналов, немедленно поворачивай обратно, как это ни тяжело будет сделать. А сев, держи палец на спусковом крючке своего ППС и будь готов сжечь самолет, если кругом - немцы!
   Помолчав, подполковник веско проговорил: - О нашей операции знает сам командующий - генерал армии Рокоссовский. И в Москве знают...
   Мы не знали, какие драматические события разыгрались 5 мая в Михеровском лесу...
   "ТАДЕК": "5 мая. Сегодня с самого утра началось наступление немцев на лес. Приехали на танках, заблокировали основные тропы на болотах. Были и кавалерийские части. Прочесывали весь лес. Ходили весь день за нами по пятам. А мы час за часом маневрировали по самым большим болотам. Видели немецкие танки. Слышали голоса немцев и стрельбу. Основные силы врага прошли мимо. Прятались на каком-то островке. До самого вечера ничего не ели. Разожгли костер. Стали готовить пищу. А сегодня первый день ожидания самолетов! Наконец Каплун приказывает идти на аэродром. Идем, очень боясь найти там притаившихся немцев. Проходим спаленным лагерем. В нашем госпитале оставался один тяжелораненый, которого мы не смогли забрать с собой. Немцы застрелили его, а потом сожгли с землянкой".
   Козубовский, узнав о гибели товарища, весь день гадал: выдал или не выдал этот партизан перед смертью тайну лесного аэродрома?
   "ТАДЕК": "Десять вечера. Разжигаем костер. Печем картошку. Ждем до часа ночи. Самолетов нет. Потушив костер, возвращаемся на стоянку. И вдруг - характерный голос самолета "У-2"! Бежим обратно, зажигаем костры. Самолет приближается, делает круг и опускается, словно летучая мышь. На бреющем полете летчик кричит: "Болото!.." Мы отвечаем: "Сухо!" Но он бросил в нашу сторону ракету и... улетел. Опечаленные, вернулись мы домой".
   Шестого мая каплуновцы строили временные шалаши. С вечера, не получив никаких радиограмм, снова дежурили на аэродроме. Снова пекли картошку и томительно ждали, выставив во все стороны охрану. Около полуночи над лесом появился "У-2". Покружился и улетел, сбросив в стороне, над железной дорогой Брест - Ковель, несколько бомбочек...
   Седьмого мая Каплун получил нашу очередную радиограмму. Она предписывала ему удлинить аэродром, спилив высокие деревья со стороны захода самолетов на посадку. Вечером Козубовский снова руководил работами на аэродроме. Поляки трудились изо всех сил.
   "КАЗЕК": "Следующую ночь опять ждали самолетов.
   А немцы шарили по лесу, увидели огонь костра, который партизаны зажгли по ложному сигналу, и обстреляли его. Партизаны мгновенно потушили костры, и все обошлось благополучно. В другой раз немцы обстреляли костры с воздуха..."
   
   Летим или не летим? С 6 мая опять потянулись дождливые, пасмурные дни и ночи. Снова гремел в небесах Илья-пророк.
   Ничто так не изматывает, как затянувшееся ожидание смертельно опасного дела. Нам было нелегко томиться на "подскоке" изо дня в день в первой или второй боевой готовности. Но каково было полякам и партизанам в Михеровском лесу!
   В щегольской фуражке с небесно-голубым околышем, в коричневой кожаной тужурке на "молнии" и с гитарой спешил ко мне навстречу Африкант Платонович Ерофеевский.
   - Пламенный привет аргонавтам пятого океана! - еще издали с широкой улыбкой приветствовал меня Африкант Платонович.
   Вот как бывает на войне! Прощаясь накануне, мы были уверены, что долго не увидимся, а увиделись через несколько дней. Когда настало новое прощание, мы допускали, что у нас опять ничего не выйдет с посадкой и что мы скоро увидимся, но мы не увиделись вовсе. Наверное, погиб мой друг летчик. После войны я пытался разыскать капитана Ерофеевского, помнил, что он ушел на войну с Урала, происходил, помнится, из уральских казаков, но мне так и не удалось напасть на след Африканта Платоновича.
   - Второй полет в то же место всегда опаснее первого, - заметил Африкант Платонович, провожая меня в "Веселую жизнь", где заждался меня майор Савельев. - Может, фрицы уже начеку. Небось диверсант, как и волк, не ходит туда, где его могут ждать.
   За обедом - полковым интендантам пришлось снова поставить на довольствие меня и "Вову" - Африкант Платонович объяснил мне, почему второй полет опаснее первого.
   Звукоулавливатели одного или нескольких немецких пунктов ВНОС - воздушного наблюдения, оповещания и связи - наверняка засекли полет двух наших самолетов через линию фронта на Припяти, без труда определили типы самолетов по характерному звуку моторов. Дежурный унтер-офицер немедленно телефонировал об этом в соответствующие штабы "Люфтваффе" в Ковеле, Бресте, а может быть, и в Демблине, за Бугом, и всюду другие дежурные занесли эту телефонограмму в специальные журналы. На оперативных пунктах гитлеровских аэродромов зажглись красные лампочки "тревоги". "Флигалярм!" - "Воздушная тревога!" Обширная прифронтовая сигнальная сеть 4-го воздушного флота "Люфтваффе" генерал-полковника Отто Десслоха, телефон и радио быстро разнесли сигнал тревоги по всему району.
   Офицер оперативного командования прифронтовых истребительных эскадр 4-го воздушного флота "Люфтваффе" мог тут же объявить боевую готовность номер один. В оперативном зале, где сидят в шлемах и комбинезонах летчики дежурного отряда, загремели бы репродукторы, и летчики побежали бы, застегивая на ходу ремни и "молнии", к своим истребителям. Всего несколько минут потребовалось бы, чтобы выслать под Малориту ночной истребитель "Ме-110". Однако команды на вылет не последовало. Почему? Да потому, что с прошлого лета, с великого Курского сражения, советская авиация добилась превосходства в воздухе, и "Люфтваффе" уже не могли охотиться за каждой "воздушной этажеркой". Есть у ночных "мессеров" дела и поважней. Так что дежурный офицер ограничился тем, что скрупулезно зарегистрировал перелет фронта двумя самолетами "По-2", нанес их координаты на карту и тут же предупредил ближайшие командные пункты ПВО.
   Эти два таинственных самолета не имели радиостанций на борту или же соблюдали режим радиомолчания, иначе все переговоры в воздухе были бы перехвачены, запеленгованы и записаны оперативными пеленгационными группами и зарегистрированы в функабвере и станциями радиоподслушивания СД.
   Еще минут через тридцать немецким "слухачам" стало ясно, что эти самолеты не перелетали через Буг, а остались в треугольнике Ковель - Брест - Влодава. Затем, еще через час, немцы зафиксировали возвращение обоих самолетов через фронт. Никаких данных о сбрасывании бомб этими самолетами не поступало. Значит, они сбросили или парашютистов, или груз. Возможно, даже садились за фронтом на партизанских аэродромах в лесу. В таких случаях следует немедленно связаться с абвером и СД. И еще этой ночью в абверштелле-Ковель и абвер-штелле-Брест раздались телефонные звонки, и контрразведчики вермахта и СС начали ломать голову над загадочным полетом двух самолетов "По-2" над местечком Малорита. Задумаются над этой загадкой и опытные офицеры "зихерхайтдинста" при штабе дивизии СС "Викинг". Им станет ясно: в Михеровском лесу еще скрываются партизаны и что-то они затевают.
   Одним словом, повторный визит самолетов в Михеровский лес уже не застанет гитлеровцев врасплох. И на этот раз отнюдь не исключено, что с ковельского или брестского аэродрома взлетит по тревоге двухмоторный ночной "Ме-110". А скорость его - почти шестьсот километров в час, и вооружен он двумя скорострельными пушками и пятью пулеметами...
   - Американцы, - сказал Африкант Платонович, - вычислили, что их летчики сейчас имеют восемьдесят шансов из ста вернуться домой живыми и невредимыми, - превосходство в воздухе у них потрясающее. У наших соколов на это, конечно, меньше шансов. Что же касается вашего задания, то думаю, что во время первого полета у вас было пятьдесят шансов из ста на успех. Теперь же - двадцать пять из ста. Причем я говорю о полете туда и обратно без учета обстановки в том лесу, о которой мне слишком мало известно. Я говорю тебе это, потому что ты сам знаешь - риск был велик, а сейчас и подавно. Вот почему по всем правилам вам необходимо перенести "стол" в другой лес!
   Но у нас не было на это времени. Когда мы отобедали, Тамара уже успела связаться с Центром. Она молча, угрюмо вручила мне радиограмму, в которой подполковник Каплун сообщал, что на его лагерь снова напали эсэсовцы, выбили партизан из лагеря, едва не заставили каплуновцев покинуть лес с удобной поляной, на которой они собирались принять наши самолеты. Угораздило же эту 5-ю танковую дивизию СС прибыть еще 8 марта как раз в район, где тайно готовилась наша операция! Ветераны-"викинги" помнили боевое крещение своей дивизии, пятой по счету в "Ваффен СС", под Равой-Русской, победы на Украине в сорок первом, путь на Кавказ, отчаянную попытку деблокировать армию Паулюса в Сталинграде, повторный захват Харькова... Ветераны-"викинги" были стреляные волки, многократные кавалеры Железного креста, любимцы фюрера. Около двух месяцев переформировывалась дивизии в Люблине, в том самом Люблине, из которого "викинги" и выступили в сорок первом, чтобы форсировать Буг и начать свой "черный марш" по степям Украины. Им приходилось начинать теперь с самого начала, только мало среди них оставалось высоченных ветеранов сорок перового, когда в "Ваффен СС" брали лишь нордических верзил не ниже метра восьмидесяти ростом.
   Рейхсфюрер СС Гиммлер поставил перед командиром дивизии СС-группенфюрером Гербертом Гилле задачу, очень похожую на ту, что стояла перед "викингами" в декабре сорок второго, когда бронированная армада генерал-полковника Гота ринулась к Сталинграду чтобы деблокировать армию Паулюса. На сей раз дивизия пробилась к Ковелю и, зарыв свои танки в землю отбила упорные атаки советских войск. Гитлер придавал особое значение Ковелю - ключевому узлу железных дорог, открывавшему путь в Польшу и Чехословакию. Фюрер ни за что не хотел отдавать рокадную Львовско Белостокскую стальную магистраль.
   Эсэсовцы из нового пополнения были желторотыми необстрелянными юнцами из гитлерюгенда. Новоиспеченные унтерштурмфюреры не кончали пятилетний курс в Блюторденсбургах - "Замках крови", не проходили закалку в эсэсовском училище в Бад-Тельце. За плечами у "викингов" образца 1944 года было лишь военное обучение в гитлерюгенде да двухмесячные курсы в казармах Люблина.
   С "викингами" нам предстояло встретиться, что называется, лицом к лицу.
   Наши пилоты нервничали.
   - Партизаны - народ, знамо дело, геройский, однако они мало смыслят в наших воздушных делах, говорили они, тыча в микроскопическое пятнышко на полетной карте. - Что за пятачок они там подобрали. Болото, кусты... Открытых подходов нет. Нет твердого грунта. Врежемся - ни винтиков, ни костей не соберем на таком "столе"! Там черт ноги переломает! И трава мокрая - не от дождя, так от росы. Прокатимся, как на коньках, и амба! Не удержат тормоза...
   - Но ведь посадочный пробег у ваших "воздушных мотоциклов" совсем небольшой! - понаторев в авиационных делах, льстиво утешали мы бывалых пилотов. - Сто метров! И ночи в мае уже такие светлые...
   - Какие там светлые! Кругом грозовой фронт.
   В непогоду, объяснили нам, плохо, а в чересчур светлую ночь лететь тоже опасно: район Ковеля особенно густо насыщен немецкой зенитной артиллерией.
   Капитан Африкант Платонович Ерофеевский после участия в дерзком дневном полете со звеном "уточек" на Ковель рассказывал:
   - Там у них, у подлецов, дальнобойные 88-миллиметровые зенитки, 22- и 37-миллиметровые автоматические пушки, счетверенные пулеметы... А авиацию свою немцы с каждым днем на нашем участке усиливают!.. Большие аэродромы у них тут в Бресте, Демблине, Люблине. Эх, мне бы мой "ястребок" сюда! А то летаю на кофейной мельнице! Последний раз мой механик заклеил на ней двенадцать пробоин перкалевыми заплатами. ..
   Карие глаза Африканта наполнились грустью. Именно из жарких рассказов Африканта Платоновича узнал я нехитрый словарь летного жаргона. "Юнкерс-87" - "лапоть" или "лаптежник", "Мессершмитт-109" - "мессер", "худой" или "шмитт", "Фокке-Вульф-190" - "фоккер" или "фока". Только постигнув этот язык наших соколов, стал я понимать то леденящие, то зажигающие кровь рассказы о скоротечных воздушных боях. На наших героев-летчиков мы вполне могли положиться. Взять, к примеру, моего славного Африканта. В "Огоньке" военного времени я нашел такую его характеристику под фотографией бравого усача:
   "Тысяча пятьдесят восемь ночных боевых вылетов на бомбометание и сорок разведывательных полетов совершил Герой Советского Союза А. П. Ерофеевский. Бесстрашно наносит он удары по крупным объектам противника, важнейшим коммуникациям и жизненно важным центрам врага. По орудийным вспышкам, едва различимым теням и еще каким-то одному ему известным признакам он безошибочно "читает землю". "Не в бровь, а в глаз бьет Ерофеевский врага", - говорят о нем боевые товарищи..."
   Сокол, да и только! Тысяча пятьдесят восемь ночных вылетов. Это еще летом сорок четвертого. Это, считай, по одному боевому вылету ежедневно в течение почти трех лет. Сколько еще вылетов сделал он за оставшийся год войны!..
   Вот какие орлы летали на "небесных тихоходах"! Правда, Африкант Платонович почему-то не стал нашим пилотом. Однако командир авиационного полка выделил нам самых опытных, самых мужественных своих летчиков, с самой высокой техникой ночного пилотирования, с опытом посадки на партизанских площадках за линией фронта. В полку тоже знали, что речь идет о важном правительственном задании.
   И капитан Ерофеевский и все летчики этого полка - они громко именовали себя ночным легкобомбардировочным.полком- тоже были готовы на все, только бы выполнить приказ Москвы. Лететь решили во что бы то ни стало: жизнь польских представителей была в опасности.
   Правда, кое-кому в авиаполку казалось, что сложность обстановки в районе посадочной площадки не обеспечивает возможность успешного полета с посадкой, но майор Савельев сумел добиться согласия на полет у командира полка.
   И вдруг снова авиаторов взяло сомнение: по последним данным, в конце апреля у немцев впервые появились на фронте, в авиаистребительном корпусе... радиолокационные станции!..
   
   
   
   
    В двадцати километрах за фронтом
   
   В Михеровском лесу шла лихорадочная подготовка к приему самолетов. Миколай Козубовский считал, что посадочная площадка подготовлена с соблюдением всех необходимых правил, - только бы самолеты скорей прилетели!
   Почти ежедневно в урочище Михерово пробирались роты эсэсовцев в шапках-"фуражирках" и пятнистых маскировочных костюмах. Возвращались они под вечер, неся убитых и раненых "охотников за партизанами".
   А партизаны Каплуна копали могилы в лесу. Боеприпасы в бригаде подходили к концу...
   В этой небывало сложной обстановке каплуновцам неожиданно невольно помогли... англичане. Самолеты Королевских военно-воздушных сил Великобритании, прилетев из Италии, по ошибке сбросили в Михеровский лес десяток обшитых брезентом металлических контейнеров с обмундированием, оружием, боеприпасами и медикаментами, предназначенными для польских националистов, державших связь с правительством Сикорского в Лондоне. Каплун от души благодарил англичан за мундиры, пулеметы, гранаты и прочие ценные "подарунки", но, разумеется, и не думал отдать эту манну небесную адресату.
   Наутро, когда эсэсовцы сунулись в лес, их встретил шквальный огонь из английских "стенганов" - автоматов системы Томпсона калибра 11,43 миллиметра. Причем в засаде были замечены люди в английской форме цвета хаки. Пожалуй, "викингам" могло померещиться, что англичане открыли второй фронт в.. Михеровском лесу, на берегу Буга!
   Видя, что на голодной партизанской диете поляки с каждым днем все заметнее худеют, Каплун распорядился выдавать им за счет Лондона усиленный паек - наравне с тем пайком, что получали раненые. Но паек этот вскоре опять уменьшился до нескольких сухарей в день. Каплуновцы пробирались в дальние деревни у Буга, но там, где не стояли эсэсовцы или венгры, рыскали бандиты-сечевики из армии "Полесская сечь" генерала Тараса Бульбы... Комбриг давно ушел бы из прифронтового Михеровского леса, если бы не приказ Москвы о переброске через фронт польских руководителей. И во имя боевой дружбы двух братских народов в ожидании наших самолетов стояли насмерть каплуновцы в Михеровском лесу. Многие партизанские могилы в этом лесу - залог бессмертия этой дружбы, братства по оружию.
   В Михеровском лесу незримо шла затяжная битва - битва умов двух опытных противников - закаленного комбрига подполковника Каплуна и карателя группен-фюрера Герберта Гилле, командира 5-й дивизии СС "Викинг". Гилле разработал подробный план операции по расчистке своего тыла и выполнял его педантично и неуклонно. Его войска прочесывали леса квадрат за квадратом.
   Днем и ночью кружили над Михеровским лесом "фокке-вульфы", "мессеры" и "юнкерсы". Они обстреливали лес из крупнокалиберных пулеметов, бомбили квартал за кварталом. Всюду, по всем просекам и тропам шныряла эсэсовская разведка.
   А тем временем команды, выделенные из отрядов Николая Козубовского и Назара Васинского, продолжали расчищать тайную посадочную площадку доставленными с дальних хуторов топорами и пилами, заготавливали хворост для костров, прекращая работу и пропадая сквозь землю лишь тогда, когда мимо, в десятке шагов от партизан, проходили эсэсовские лазутчики.
   Но следы свежей порубки невозможно было долго скрыть ни от наземной гитлеровской разведки, ни от воздушных разведчиков. СС-группенфюреру Герберту Гилле казалось, что он правильно понял намерения партизан. Он приказал своим летчикам сбросить над лесом листовки:
   "Партизаны! Вы окружены. Ваше положение безнадежно. Ваше начальство ждет самолетов, чтобы удрать, бросив вас на произвол судьбы. Прекращайте сопротивление, выходите из лесу. Сдавайтесь немецким властям, и вы будете отпущены на родину..."
   Каплуновцы были весьма признательны группенфюреру - он снабдил их неплохой бумагой, потребной для курева и других надобностей.
   И по-прежнему без отдыха петляли по лесу каплуновцы, обманывая разведчиков из дивизии СС "Викинг". А когда все же сталкивались с эсэсовцами, четверо поляков, таких же голодных, измученных, как и партизаны, отстреливались из новеньких английских "стенганов" и вновь пропадали в зарослях...
   "МАРЕК": "11 мая мы отправили в Москву драматическую радиограмму, в которой сообщали, что находимся в тяжелом физическом состоянии, в самых неприятных условиях... Каждый лишний час мог оказаться критическим..."
   "ТАДЕК": "8-13 мая. Все строим аэродром, а ночью ждем самолета. Тягостные, безнадежные часы ожидания мы скрашиваем печеной картошкой. С каждым днем все мы голодаем все больше, потому печем и поедаем огромную массу картофеля. Едим его даже тогда, когда он сгорает в угольки. Кто-то философски заметил, что уголь весьма полезен для желудка..."
   Это последняя запись в дневнике "Тадека", верного хроникера большого похода по вражьим тылам.
   
   
   
   Самолеты летят через фронт
   
   Подполковник Орлов-Леонтьев вынужден был окончательно отказаться от полета. Совсем скрутила его болезнь. Несмотря на режим радиомаскировки, введенный на "подскоке" с самого начала операции, он решил связаться с Центром. "Вова" передал Центру такую радиограмму: "13.5.44 не летали. При хорошей погоде 14 мая к Каплуну полетят "Спартак" и "Лена". Командиром группы назначается "Спартак". Он сориентирован после отправления на Большую землю четырех польских представителей остаться в тылу противника и вести работу самостоятельно. В соответствии с Вашими требованиями "Спартак" мною проинструктирован по стоящим перед его группой задачам. "Спартак" заверил командование, что поставленные группе ответственные задачи будут выполнены. 14.5.44. Леонтьев".
   Итак, командование назначило меня командиром группы. Такой ответственной, сложной комплексной операцией мне еще никогда не приходилось руководить, хотя я уж и не помнил, во скольких переплетах побывал за два с лишним года работы в разведке. Если операция пройдет гладко - прекрасно. А если немцы собьют один или оба самолета, если мы не найдем в лесу за линией фронта братьев-поляков, если мы не сможем до зари отправить обратно самолеты! Мерещились и гибель в объятом пламенем самолете, и плен, и пытки в гестапо. Трудно на войне людям с воображением!..
   При свете фронтовой коптилки в отеле "Веселая жизнь" я написал письмо матери. Оно сохранилось, это письмо, и я привожу его здесь полностью. Вот что написано карандашом на двух вырванных из блокнота пожелтевших от времени страницах:
   "14 мая 1944 года
   Дорогая мама!
   Пишу тебе, быть может, последнее письмо на аэродроме, откуда я улетаю в немецкий тыл. Тебе передаст это письмо майор из Генерального штаба в Москве, который улетит обратно, как только проводит меня.
   Аэродром этот находится в Западной Украине, недалеко от Ковеля. Я готов был к полету последние полтора месяца, но различные обстоятельства задерживали вылет. Каждый день сидел я на аэродроме, но погода был нелетной. Сначала я должен был лететь с одним подполковником в группе из четырех человек, но теперь лечу вдвоем с радисткой.
   Командование оказало мне большое доверие, так как посылает меня на очень серьезное задание.
   Риска и опасности будет меньше, зато больше тяжелой работы.
   Я лечу в партизанский отряд, а потом отправлюсь я Польшу.
   Я сделаю все, чтобы выполнить задание. Или грудь в крестах, или голова в кустах.
   На этот раз я не буду прыгать с парашютом - самолет летит с посадкой.
   Но еще неизвестно, что опаснее - партизанский аэродром не внушает доверия.
   Чувствую себя хорошо, даже очень - рана в порядке..
   Главное, Родина верит в меня и дает мне настоящее задание.
   Ладно, любимая мама! Не забывай меня. Поцелуй за меня сестер - Лялю и Ирочку.
   Если сможешь, передай все это моей дорогой Тамаре. Я все еще надеюсь, что когда-нибудь она станет моей женой.
   Горячо обнимаю и целую, люблю, твой сын.
   Р. S. Наилучшие пожелания всем моим друзьям!"
   Наспех написанное письмо я свернул треугольником, "Лена" тоже написала родителям, эвакуированным куда-то из ее родного Батайска. Мы вручили наши письма майору Савельеву уже у самолетов.
   - Все будет хорошо, - оптимистически заверил меня майор. - Боевая ситуация, конечно, довольно острая, но ничего... Я надеюсь на тебя, Кульчицкий, крепко надеюсь! ..
   В этот раз по документам я "Кульчицкий". А "Спартаком" для Центра я стал давно.
   В сумраке над аэродромом еще носились стрижи.
   Мы молча обнялись с майором, понимая, что этот полет в тыл врага может оказаться моим последним полетом.
   У самолетов, молча покуривая, стояли авиатехники. И от них тоже зависел успех всей нашей операции.
   - Ну, "Спартак"! - взволнованно проговорил подполковник Леонтьев. - Крепко обнимаю тебя. Знаю, не подкачаешь! Ни пуха тебе, ни пера!..
   - К черту, к черту!.. - Вот и вся моя прощальная речь перед вылетом в тыл врага.
   Майор и подполковник жмут руку пилотам. Они в шлемах, в американских авиационных куртках из коричневой кожи на меху.
   До костного хруста обнял меня Африкант Платонович, поцеловал трижды по-русски, щекоча усами:
   - До скорой встречи, брат!
   Увы, нам не суждено было снова увидеть друг друга.
   Тамара села в первый самолет. Я во второй. Привязал себя к сиденью ремешками.
   В свете ракеты вспыхнул прозрачный диск пропеллера.
   "Удвашка", "кукурузник", "фанерка", "керосинка", "тихоход" - сколько прозвищ было у этого самолета, скромного любимца фронтовиков и особенно партизан. Этому самолету я был жизнью обязан - в июне сорок второго вывез он меня, тяжело раненного, в фанерной люльке под крылом, из заблокированного карателями Клетнянского леса...
   И вот 14 мая, в субботу, снова летели мы на запад, в неизвестность. Снова летел я за хвостом ведущего самолета. Снова трепетно мерцал впереди, в ночной темноте, голубоватый огонек. Все тело пронизывала моторная дрожь. Крутыми кругами поднялись на большую высоту, выше трех тысяч метров. Я был легко одет и закоченел совсем по-зимнему - температура упала чуть не ниже нуля, а самолет, натужно ревя, все карабкался вверх, все набирал высоту. Византийского вида вершины высокой гряды перистых облаков еще отражали солнце, а внизу чернела бездонная пропасть.
   Еще утром я не верил, что полечу. С тоской вспоминалась песня жаворонка над аэродромом, букетик лилово-голубых колокольчиков в банке из-под американской свиной тушенки, официантка Зоя, которую я больше никогда не увижу...
   Тревожно смотрел я по сторонам. Если встретимся с ночным истребителем с черными крестами на крыльях и свастикой на хвосте - "аллее капут". Одним моим автоматом ППС не отобьешься. К тому же мы почему-то летим без парашютов. И скорость наша... Семнадцать лет назад Чарльз Линдберг летел из Нью-Йорка в Париж с большей скоростью.
   А на одном только демблинском аэродроме, по сведениям нашей разведки, базируются 83 "хейнкеля", 20 "юнкерсов" и 35 "мессершмиттов", включая и ночные истребители "Ме110".
   Мы не сомневались, что уже во время первого полета попали "на мушку". А теперь еще эти радиолокаторы!.. Чтобы сбить с толку врага, мы летели к нему в тыл не прямо, а с изломами маршрута. Ночь, на наше счастье, была темной, безлунной, воздух по-весеннему чист и ясен. Над нами, в зените, небо иссиня-черное. Вот и передний край - неровный, убегающий во тьму ряд красноватых, вспыхивающих и угасающих огоньков. Это отблески пушечных залпов, внизу идет артиллерийская дуэль. Огненный веер "катюш" накрывает позиции 2-й полевой армии генерал-полковника Вейса. Южнее - стык этой армии с 4-й полевой армией генерала Йозефа Гарпе. Слева по борту гроздьями, оплывая в серебристом сиянии, висят осветительные ракеты, снуют лучи прожекторов над полуразрушенным Ковелем.
   Будучи военным разведчиком, я десять раз перелетал или переходил через линию фронта, но ни разу не волновался так.
   Очень многое в эту ночь зависело от простой удачи.
   Повезет или не повезет?
   Много позднее я узнал, что в ту самую ночь наша авиация дальнего действия совершила крупный налет на эшелоны и склады врага на Брестском железнодорожном узле, так что основное внимание 6-го воздушного флота "Люфтваффе" было прочно приковано к Бресту.
   Снизу бесшумно потянулся к нам, разгораясь, разноцветный пунктир трассирующих. Не помогли наши шумоглушители. Пилот Александр Грызлов прибавил газу, взял ручку управления на себя, еще выше, ближе к бледно-зеленым майским звездам взмыл самолет. Летим с максимальной скоростью- 150 километров в час. Забрались так высоко, что я опять увидел розовую полосу вечерней зари на западе, хотя солнце село давно - в половине девятого. Альтиметр показывал теперь почти 4000 метров. Застучало в висках. Стало трудно дышать. Поташнивало от запаха отработанных газов, запаха бензина и разогретого масла.
   "Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю..." И бой, и бездна. Опасность, рев мотора, высота и скорость, которую на этом бипланчике ощущаешь куда больше, чем на любом быстроходном лайнере, - все это будоражит невыразимо.
   Пилот что-то подозрительно крутит головой - уж не заметил ли в небе вражеский самолет?! Я часто оглядываюсь назад: эти ягдфлигеры - немецкие летчики-истребители- любят пристраиваться в хвост нашим самолетам перед нанесением решающего удара. Задираю голову - небо над нами иссиня-черное. Сегодня первый день новолуния: месяц взойдет только в 4.54.
   Много лет спустя после войны я прочитал воспоминания супераса первой мировой войны барона Манфреда фон Рихтгофена, сбившего 80 самолетов противника. Оказывается, он начал свою карьеру аса в районе Ковеля и впоследствии участвовал в мирных переговорах в Бресте. У Рихтгофена я нашел такие строки: "Отыскать заданное место ночью отнюдь не легко. И совсем трудно это сделать, если рядом нет шоссейной магистрали, или реки, или железной дороги, которые являются хорошим ориентиром для ночных пилотов". Летал Рихтгофен на "альбатросе", вроде нашего "У-2", с мотором в 150 лошадиных сил. У нас была одна надежда - на партизанские костры.
   Грызлов отдал ручку от себя, самолет резко пошел на снижение, как с крутой горы покатился. Желудок тугим комом подкатил к горлу. Гитарным звоном запели струны расчалок между крыльями. Мы вышли из зоны огня. Вцепившись в высокий борт кабины, я напряженно всматривался в поля и перелески внизу. Скорость свободного снижения - два метра в секунду. Я не могу высунуть голову - встречный поток воздуха вдавливает меня обратно за щиток. Снижаясь, мы пересекли шоссе и железную дорогу Ковель - Брест, Наконец пилот вывел самолет на прямую, и вдруг я увидел под собой лес, заметил четыре огонька посреди леса, крохотные, как острие булавки. Сильно забилось сердце - костры Каплуна, условные сигналы для посадки!
   Наши "уточки" планировали над Михеровским лесом. Вот они - четыре костра по углам полянки! Дымные, багровые костры росли на глазах. Казалось, они горят на палубе невидимого корабля, качаемого высокими волнами. На самом деле качало, конечно, самолет... Хорошо бы бросить осветительную ракету, да нельзя - немцы... Второй круг, третий... Сейчас сядет первый самолет с Тамарой...
   Но Тамарин пилот не решался пойти на посадку: полянка, видимо, казалась ему чересчур маленькой. Да легче сесть на авианосец во время шторма!.. На лед у лагеря челюскинцев или папанинцев, где не было эсэсовцев! Однако надо было спешить. Каждый разведчик и партизан знает: приземляться в прифронтовом районе куда опаснее, чем в глубоком тылу врага! Партизаны могли с минуты на минуту затушить по тревоге костры мокрыми плащ-палатками...
   Так мала эта полянка внизу, так чертовски, мала! Будто и вправду "стол". А вдруг этот "стол" размок, превратился в болото? Вот и сядем в лужу... В прошлый раз хоть луна была, и "стол" был виден в резком фокусе, а сейчас видны только костры во мраке.
   - Садись! Садись! - закричал я во всю мощь своих легких Грызлову.
   Летчик просигналил красной лампочкой: "Иду на посадку!" Мотор выключен. Зажигание выключено, чтобы не было, в случае чего, пожара. Сейчас главное для пилота - глазомер, точный расчет угла захода, высоты, скорости. Грызлову требуется абсолютная уверенность в себе, а откуда взять ее, эту уверенность, если он ни разу не сажал самолет на этой поляне!.. Никто никогда не сажал!.. Я инстинктивно вбираю побольше воздуха в легкие, будто это могло облегчить самолет. Под нами бушует листва, скорость кажется бешеной. Снизу пахнуло дыханием согретой за день земли. Мы планируем вниз. Шумит ветер.
   Кр-р-рах! Вся кровь бросается в голову. С треском подскакиваем на ухабах. Выдержат ли шасси? Колеса скачут по старым бороздам пашни лесника. Это какой-то дикий стипль-чез, ковбойское родео! Мустангом прыгает костыль. Под колесами свистит смоченная росой трава. Удержат ли тормоза? .. Наверно, это некошеная трава притормозила наш самолет при посадке. Но грозная стена леса набегает так стремительно - разобьемся, обязательно разобьемся... Теперь уже не подняться... Пилот изо всех сил нажимает на тормоз...
   Молодчина Грызлов посадил наш славный "кукурузник" с замечательным искусством на колдобистую лесную поляну. Мы живы, живы! Тут же, скинув привязные ремни, я выскочил, отбежал с пилотом под деревья. Взвел затвор - автомат готов к бою... Честно говоря, я испугался, когда наш самолет "поцеловал" землю. Испуг - детонатор страха. Важно не дать страху сдетонировать, вызвать взрыв паники...
   В ушах гудит, а кругом - тяжелая, густая тишина. Самолет цел, мы целы! Ура! Нет на свете лучше самолета, чем "У-2"!
   И снова тревога: а вдруг фрицы ждут нас здесь давно, вдруг мы в западне?
   Второй самолет, описав над поляной еще два круга, включил фару и тоже пошел на посадку. Над лесом он опасно клюнул носом, но не задел деревья. Пробежав метров сто со средней скоростью примерно в семьдесят километров в час по гофрированной поляне, он подскочил раз, другой, едва не зацепив крылом за кочку. Остановился рядом, чуть не уткнувшись носом в сплошную стену леса, косо вздернув крыло над неровной поляной.
   
   
    
   
   Заре навстречу
   
   Ветер нес шум винта в сторону опушки, в сторону эсэсовцев.
   А что, если немцы давно перехватили наши радиограммы, расшифровали их, узнали обо всем и устроили нам и полякам ловушку!
   Костры вдруг разом погасли, точно проглоченные плотной тьмой. Нахлынула зловещая тишина. Над поляной стояла легкая дымка. Духовито пахло сосной и травами. Шел первый час ночи. Наступило воскресенье 15 мая...
   Мы с Тамарой помнили подобные приземления на партизанские аэродромы в Белоруссии, на Смоленщине, в Брянских лесах. Там, в партизанских краях, где партизаны были хозяевами, все было иначе: огромные, празднично ревущие искрометные костры, толпы взбудораженных партизан из разных бригад и отрядов, веселые крики и смех, веселая сутолока у грузовых тюков, целый обоз подвод... Там посланцев Большой земли обнимали, качали, пилотам предлагали "махнуть" парабеллум на ТТ. Но здесь я стоял на краю поляны со взведенным автоматом ППС в напрягшихся руках, пока летчики кое-как маскировали самолеты. Тамара, обвешанная сумками с рацией и батареями, сжимала в руке браунинг. В темноте ее силуэт казался почти квадратным. В случае внезапного нападения врагов надо успеть сжечь машины. Я не спускал глаз с радистки: за нее и за рацию я тоже в ответе. Еще на аэродроме мы договорились с Тамарой- в случае чего, я уничтожаю самолеты, она - рацию и шифр.
   Тишина стояла такая, что я услышал, как потрескивают, остывая, выключенные моторы.
   И вдруг - я даже вздрогнул - звучно защелкал неподалеку соловей - одно колено, второе, третье. И снова - могильная тишина, всполохи немецких ракет за лесом, пулеметная трель вдалеке.
   Но вот за кустом мелькнула какая-то тень, тихо звякнул металл. Я ясно вижу светлые пупырчатые пуговицы на немецком мундире. Мы бесшумно встали за деревьями, автоматы - на боевом взводе.
   - Пароль! - произнес я негромко. И все мы вздыхаем с огромным облегчением: ответ правильный, свои!
   Хотя если немцы перехватили ту радиограмму...
   - Далеко ли немцы? - спрашиваю я партизана, одетого почему-то в английское обмундирование.
   - Далеко, - отвечает командир отряда Миколай Козубовский. - Полтора километра. Вчера ближе были.
   В густом подлеске неслышно скользят тени... Почти все партизаны - в трофейном немецком или английском обмундировании. Мы пожимаем руку приземистому крепкому человеку в гимнастерке, с наголо выбритой головой. Во тьме чуть светятся подполковничьи погоны - Два просвета, две звезды. Это Степан Павлович Каплун, или таинственный и неуловимый "Эспека" (партизанская кличка, состоявшая из инициалов Каплуна), бывший капитан-окруженец, подпольщик, партизанский комбриг. Третий год воюет он в глубоком тылу врага... Но все это и многое другое - мы узнали лишь позже... А пока надо было откатить самолеты в тень деревьев. В небе уже слышался надрывный рокот "мессера". Не успели мы откатить самолеты, как над поляной хищной молнией пронесся "Ме-110". Пронесся и вернулся и стал совсем некстати барражировать над лесом. Значит, он из "ягд-штаффеля" - "охотничьего отряда" ночных истребителей. ..
   Немецкие летчики почти непрерывно, выматывая нам нервы, кружили над лесом до самого рассвета. А рассвета мы боялись больше всего. Средь бела дня не полетишь через фронт. Значит, придется прятать наши "уточки" в лесу. А ну как придут сюда "викинги"? Тогда мы сожжем самолеты, и все придется начинать сначала!..
   Над поляной курился туманец. На фронте гулко ухала артиллерия, в Прибужье глухо ворочались раскаты грома.
   "Мессеры" все не улетали. Не решили ли немцы после первого нашего прилета блокировать перехватчиками эту посадочную площадку в Михеровском лесу? А на востоке, за черной грядой Михеровского леса, уже светлело небо. По просьбе Грызлова партизаны спилили еще несколько деревьев, мешавших взлету.
   За лесом вспыхивали осветительные и сигнальные ракеты, тарахтели автоматы. Над урочищем Михерово снова кружил ночной истребитель.
   Грызлов, качая головой, прошелся по расквашенной ливнями поляне вдоль глубокой двойной колеи, продавленной в размокшем грунте колесами самолетов. Посовещавшись, летчики заявили, что возьмут лишь по одному пассажиру, а назавтра прилетят снова. Пришлось минут десять уговаривать их... Один из летчиков слил часть бензина партизанам.
   ...Только в четвертом часу утра, израсходовав, видно, все горючее, улетел к Бресту последний вражеский самолет. Но мы не могли знать наверняка, что это был последний. А вдруг снова прилетят? Решили рискнуть, пока в лес не сунулись "викинги". Уже таяла ночная темень, плыла в воздухе первая рябь световых волн. Солнце взойдет в 4.17...
   Вот взревели стосильные моторы "М-И", самолеты выруливают на старт. На лесных дорогах залегли засады из отрядов Каплуна. На боевом взводе пулеметы Миколы Козубовского. Мы с комбригом Каплуном усаживаем польских руководителей в наши двухместные самолеты, по два человека на заднее сиденье.
   - Тоже мне воздушный корабль!-тревожно бормочет Каплун.
   Один из поляков - очень моложавый на вид - снимает с пояса и дарит Каплуну на память красивый дорогой кинжал с наборной красно-белой ручкой. Другой поляк- самый старший - отдает юному партизану томик Пушкина на русском. По Пушкину вся четверка учила на досуге русский язык. Руки поляков сплетаются в прощальных крепких рукопожатиях с нашими руками.
   - До свидания!
   - До видзения! Дзенкуеме!
   Моторы прогреты, но летчики медлят, они озабочены: сесть-то они сели, да слишком мала лесная поляна для взлета.
   - Давай! Давай!-торопит летчиков Каплун.
   - Вряд ли взлетим. Рискуем зацепиться за деревья,- говорит мне пилот Грызлов. - Перегрузка. Трава больно высокая, тяжелая от росы. Грунт размок от дождя. И ветерок, дьявол, хотя почти и встречный, уже очень слаб.
   - Откладывать никак нельзя! Может, это последний шанс!
   - Давай! Давай!
   По команде пилота партизаны окружили первый самолет, крепко уперлись в землю ногами, ухватились за крылья. Пилот дал полный газ, загрохотал на всю мощь мотор. Словно сотня коней силилась сдвинуть самолет с места. Плоскости дрожат, рвутся из рук, тащат за собой партизан... Пилот двинул сектор газа, крикнул: "От винта!" Партизаны отскочили в стороны, и "кукурузник", снятый с тормозов, ринулся вперед как из катапульты, неуклюже запрыгал по кочкам.
   Все затаили дыхание. После отчаянно смелой посадки - не менее смелый взлет. Грызлов сделал короткий, метров в девяносто, разбег, проскакал, оторвался от земли, снова подпрыгнул на левом колесе, взмыл и... провалился в темную массу деревьев. Нет! Нет, попав в слой более холодного воздуха над лесом, он чуть-чуть не коснулся колесами верхушек деревьев и тут же, качая крыльями, снова потянул вверх, туда, где уже зарумянилось небо.
   На взлет самолета уходит каких-нибудь двадцать секунд, но растягиваются они бесконечно.
   За первым самолетом взлетел второй. Снова рывок мощностью в сто лошадиных сил, вторая "удвашка" тоже с трудом набрала безопасную высоту, тоже едва не срезала макушки сосен. Смолк вдали, растаял в предутреннем небе треск моторов. Шумел лес. Половина пятого утра. А за опушкой, в Ляховцах, все взвивались осветительные ракеты, стучали пулеметы-"универсалы" растревоженных шумом авиамоторов эсэсовцев-"викингов".
   В бригаде Каплуна было много раненых. Сам Каплун был тяжело болен. Он давно просил врача сделать ему хирургическую операцию - здесь же, в лесу, на ходу, в первое затишье между боями. Но ни комбриг, ни раненые не полетели на этих самолетах - полетели наши польские товарищи.
   - Слава богу! - с огромным облегчением проговорил комбриг. - Отправили наших "челюскинцев"!..
   В лесу возбуждение быстро спадает, проходит ликование, я устал, меня тянет ко сну. Уже гложет тревога - они улетели, а мы - в тылу врага, и уже рассвело - небо над лесом цвета снятого молока...
   
   
  
   Партизанский пикник
   
   До временного лагеря добрались к завтраку.
   Угощать нас Каплуну, кроме желудей и березового сока, было нечем, зато мы, гости с Большой земли, пригласили весь штаб на завтрак - выложили толстые куски сала с лиловыми интендантскими печатями, консервированную американскую колбасу "Спэм" и свиную тушенку, именовавшуюся у нас "вторым фронтом", бутылку сорокаградусной "Московской". Миколай Козубовский отличился - этот кавалер со "стенганом" на груди, тяжелым польским "висом" на боку и торчащими из-за голенищ кассетами преподнес зардевшейся Тамаре букетик лиловых и розовых колокольчиков и росистых ландышей, сорванных им в лесу по дороге с михеровского аэродрома. Я же украдкой поглядывал на обслуживавшую нас красивую еврейскую девушку Эстеру, похожу на юную цыганку.
   - Мы ее от верной смерти спасли, - шепнул мне усевшийся рядом на землю Козубовский. - Всю ее семью отравили газом в Собиборе - это недалеко отсюда.
   Выпили за благополучное прибытие на Малую землю.
   - А что это у вас так мало людей в лагере? - спросил я его, насчитав всего десятка полтора небольших шалашей и палаток.
   - Комбриг, - ответил Миколай, - давно рассредоточил отряды бригады. Здесь только головной отряд.
   Подняли тост за советско-польскую дружбу.
   - Скажите, Степан Павлович, - обратился я к комбригу. - Почему эсэсовцы в подлесных деревнях ведут себя так смирно? Ведь они наверняка засекли посадку наших самолетов. За час они могли накрыть нас на аэродроме. А мы с вами тут пикник устроили. В чем дело?
   - А дело в том, - с улыбкой ответил Каплун, - что; вчера утром, как доложила разведка, основные силы эсэсовцев выехали за Буг, оставив здесь только заслоны. Иначе бы они рвались встретить вас с почетным караулом и салютом наций, и мне, признаться, было бы нелегко выйти к ним навстречу и уговорить их отказаться от излишних церемоний.
   А через день-два "викинги" прикатили обратно на своих мощных бронетранспортерах на полугусеничном ходу, и мы узнали, что их отзывало командование для карательной операции недалеко от Люблина, что 14 мая, в день нашего вылета, они дрались почти весь день напролет с партизанами Армии Людовой под местечком Рамблов в Пулавском повяте. По данным АЛ. каратели потеряли двести солдат и офицеров, партизаны - восемь десять человек. 16 мая - через сутки с лишним после отправки польской делегации - они устроили массовую казнь мирных жителей в том же Рамблове. Вернувшие на прежние квартиры вокруг Михеровского леса, они услышали о ночном визите двух "зингеров", помчались в лес, нашли нашу ВПП - взлетно-посадочную полосу со следами колес двух самолетов. В диком раже подняли они пальбу, стали снова прочесывать лес, укрепили заставы, пытаясь закупорить все входы и выходы.
   - Спохватились! - посмеивался комбриг. - Запирают ворота, когда кобыла сбежала!
   "Ну, а если бы эсэсовцев не отозвали за Буг?" - хотел спросить я комбрига. И не спросил. Что ж, на войне как на войне.
   Я сделал такой вывод: успех воздушной операции по переброске польских руководителей из тыла врага был бы невозможен, если бы противник на этом участке фронта мог, ведя эффективную разведку, сосредоточить достаточные силы. Но как раз этого и не мог сделать командир 5-й танковой дивизии СС "Викинг" группенфюрер Гилле. Его дивизия весной сорок четвертого походила на пожарную команду, пытавшуюся, как гласит немецкая поговорка, залить вулкан из чайника. Генерал-фельдмаршал Модель не мог снять с фронта необходимые ему дивизии, чтобы очистить свои тылы от партизан, из-за превосходства противостоявших ему советских армий. Так что в нашей операции участвовали, не сознавая этого, но обеспечивая ее успех, и наши фронтовики, и советские и польские партизаны, и те жители Рамблова, безвестного местечка Люблинского воеводства, которых вели на расстрел эсэсовцы-"викинги".
   Вскоре мы узнали, что утром 15 мая, когда доложили командиру дивизии СС "Викинг" группенфюреру Герберту Гилле о том, что в Михеровском лесу садились советские самолеты, он решил, поразмыслив:
   - Все ясно! Это улетели на восток командиры разгромленных мною партизан!
   Может быть, Герберт Гилле, один из столпов западногерманского реваншизма, прочитает эти строки. Пусть покусает себе локти, пусть захлебнется пеной бешенства. ..
   "ТАДЕК": "15 мая 1944 года. Что-то пронюхал немецкий истребитель - все время кружился над нашим районом. Много хлопот было у нас с сигнальными кострами. Полагалось тушить костры, когда летал этот истребитель, и снова зажигать, когда он улетал, чтобы сигнализировать нашим самолетам. Такая игра в кошки-мышки продолжалась с полчаса. Сожгли все дрова, особенно распалку. Наконец истребитель улетел. И вот, к нашей великой радости, два самолета "У-2" приземлились на аэродроме. "Янек" был так обрадован, что не разрешал никому приблизиться к самолетам, опасаясь саботажа. Я предложил лететь согласно партийной принадлежности: по одному пэпээсовцу и одному пэпээровцу - "Марек" с "Янеком" и я с "Казеком".
   Наконец улетели. Наша дорога в Сарны должна был равняться тридцати минутам, а равнялась полутора часам, так как на пути оказалось много препятствий. Нас обстреляла противовоздушная артиллерия. Наши самолеты долго кружились, то поднимаясь на большие высоты, то низко спускаясь. Перед глазами то и дело сверкали красные светляки, точно направленные на самолет Наконец - Сарны! Посадка. Освобождение. Командир авиационной части принимает нас у себя в части очень сердечно. Знакомимся с майором из Москвы, который командовал нашей переправой. Долго там мы не задерживались. Садимся на три самолета "У-2" и летим в штаб 1-го Белорусского фронта..."
   "МАРЕК": "И наконец - всем нам памятная и радостная минута приземления первого самолета, потом второго... Какая это была радость. Помню душевное прощание с партизанами... Перелетая линию фронта, наши, летчики маневрировали то вверх, то вниз, то вправо, та влево. Нас порядком мутило от такой карусели... Шестнадцатого мая, ровно через два месяца после прощания с Варшавой, мы были в Москве..."
   "КАЗЕК": "Кажется, я больше всего беспокоился за документы ЦК ППР, которые мы везли с собой. Среди них было важное письмо. Помню, оно было написана очень выразительным, ровным, хотя и мелким почерком. И, конечно, зелеными чернилами..."
   
   
   
   "Говорит Москва..."
   
   Как-то после очередного жаркого боя с эсэсовцами, когда каплуновцам пришлось похоронить несколько боевых товарищей в болотистой почве Михеровского леса, Тамара установила рацию и, настроившись на Москву, сняла вдруг один наушник, сунула его мне. Москва передавала сообщение Президиума Союза Польских патриотов. "На днях, - услышали мы голос Юрия Левитана, - прибыли в Москву из оккупированной немцами Польши уполномоченные Крайовой Рады Народовой..."
   Тамара и я молча пожали друг другу руки: задание выполнено! А Левитан говорил дальше о том, что Крайова Рада Народова объединяет все польские "партизанские группы, вооруженные отряды и военные формации, порющиеся с оккупантами, в единую народную армию", что "уполномоченные Крайовой Рады Народовой прибыли в Москву, во-первых, для ознакомления с деятельностью Союза польских патриотов в СССР и состоянием 1-й Польской армии, во-вторых, для установления связи с союзными правительствами, в том числе и с правительством СССР".
   - Сейчас... сейчас скажут, - взволнованно проговорила всегда невозмутимая Тамара, - сейчас назовут их!..
   Но тут Юрий Левитан нас сильно разочаровал. "По понятным причинам... - все тем же приподнято-торжественным голосом объявил он в конце сообщения, - имена прибывших уполномоченных не могут быть опубликованы в настоящее время".
   - Но ведь дело не в фамилиях!-успокаивал я Тамару.
   Комбриг Каплун был даже разочарован. Польских руководителей и он знал лишь по подпольным псевдонимам: "Марек", "Тадек", "Янек", "Казек"...
   Новость, прилетевшая к нам через линию фронта из Москвы, быстро облетела всех партизан в бригаде. Особенно ликовали поляки - их было немало у Каплуна, и все они были такими же отважными партизанами, как и их русские, белорусские и украинские братья. Эта славная бригада была многонациональной по вполне понятной причине: она действовала на стыке Белоруссии, Украины и братской Польши. Среди ее бойцов и командиров было немало закаленных революционеров-коммунистов Польши, Западной Украины и Западной Белоруссии.
   Еще через несколько дней мы услышали поздно вечером по радио, по Тамариному "Северку", что представители польского народа встретились с советскими руководителями в столице СССР, в Кремле. После передачи последних известий мы с новым чувством услышали бой часов Кремлевской башни, гудки машин на Красной площади.
   Хотя одураченный группенфюрер СС Герберт Гилле продолжал беспокоить нас, посылая в лес "викингов" и сжигая наши шалаши, Тамара ежедневно ловила Москву и держала нас в курсе пребывания "наших" поляков на Большой земле. Все каплуновцы знали о том, как радушно встретили их в Сумах и на фронте офицеры и солдаты частей Первой Польской Армии, которую они инспектировали с 25 мая по 10 июня 1944 года. Мы услышали декрет Крайовой Рады Народовой о создании Польского комитета национального освобождения и о соглашении, подписанном между этим комитетом и правительством Советского Союза.
   Уполномоченные польского движения Сопротивления организовали снабжение с Большой земли польских партизанских отрядов и подпольных организаций, открыв тем самым новый этап в героической и пламенной борьбе польского народа против немецких захватчиков.
   Еще раз вернемся к нашим польским побратимам.
   "МАРЕК": "На следующий день (17 мая) мы встретились с представителями Союза польских патриотов Войска Польского, а также с советскими руководителями. Начались переговоры, результаты и полезность которых подтвердила и навсегда запечатлела история".
   "КАЗЕК": "Остальное - история. С прифронтового аэродрома в Москву летели на "Дугласе" в сопровождении майора Савельева. В Кремль к Сталину нас четверых вез генерал Георгий Жуков, который при ближайшем знакомстве оказался лишь тезкой и однофамильцем прославленного маршала".
   Да, остальное - история. И встречи в Кремле, и поездки на фронт в Войско Польское, и переговоры с послом США в Москве Гарриманом и послом Великобритании Кларком Керром, с послом Чехословакии Фирлингером, с представителями Югославии. Крайова Рада Народова готовилась принять участие в образовании первого народного правительства Польши... Один из участников незабываемой эстафеты боевого братства станет премьер-министром Польской Народной Республики, другой -сначала министром обороны, а затем председателем Государственного совета, третий - министром финансов, четвертый - послом во многих столицах мира, заместителем министра иностранных дел ПНР...1 (1 Через годы и десятилетия переброска делегации КРН через линию фронта будет привлекать к себе пристальное внимание историков. Многими изданиями вышла в ПНР книга профессора Влодимежа Т. Ковальского "Дипломатическая борьба вокруг места Польши в Европе (1939-1945)". В. Т. Ковальский отмечает, что первая беседа делегации КРН в Кремле имела место 19 мая 1944 года, а дальнейшие встречи состоялись 22 мая, 22 и 28 июня, 15, 17, 19, 21, 24 и 26 июля того же года. На первом же совещании делегация КРН заявила И. В. Сталину, что польское правительство в Лондоне не является представителем народа Польши, что подлинным представителем его является Крайова Рада Народова. Делегаты просили И. В. Сталина помочь Армии Людовой оружием. "Сколько?" - спросил Сталин. "Отвечаем, - вспоминал потом Э. Осубка-Моравский, - с замиранием сердца: 20 000 автоматов". "Дайте им 50 000", - ответил Сталин". И так было со всеми видами оружия. Делегация КРН побывала в Войске Польском, вела переговоры с Союзом польских патриотов. 20 июля 1944 года был создан Польский комитет национального освобождения, во главе которого стал Э. Осубка-Моравский - "Тадек". Его заместителями были избраны Ванда Василевская и Анджей Витое. 22 июля этот комитет опубликовал в Хелме "Манифест к польскому народу".
   ...Передана последняя наша радиограмма из Михеровского леса - о железобетонных дотах в Мокранах. Пора в путь!
   Поздним вечером, под летними звездами, в Михеровском лесу сняла моя молчаливая радистка Тамара наушники и, ловко сматывая закинутую на высокий бук антенну, задумчиво сказала:
   - Партизаны-каплуновцы, польские подпольщики, наши летчики, да и мы с тобой - каждый вроде делает свое маленькое дело, иногда не видя дальше своего носа, а на поверку выходит, что действуем мы в самой гуще, в самом центре событий - мировых событий. Историю делает сейчас, если разобраться, каждый наш боец.
   И ведь верно сказала Тамара! Верно распутала диалектическую связь событий. И, слушая канонаду за Ковелем в ту летнюю ночь, я думал о том, что каждый наш боец, уходивший через бруствер окопа в разведку, творил, сам того не ведая, мировую историю, лепил ее своим ратным трудом, своими израненными и натруженными солдатскими руками на многие века вперед.
   В ту пору Тамаре - старшине Вале Потуповой - был двадцать один год, мне шел двадцатый...
   
   
   
   Однополчане Зои - всегда впереди
   
   Ждали лодок с того берега. Выполняя приказ Центра, взяв у Каплуна группу партизан - человек двадцать,- мы шли далеко на запад - в Польшу. На востоке вспыхивали зарницы "катюш". Войска 1-го Белорусского фронта прорвали оборону 4-й танковой армии вермахта, освободили Ковель и катились на запад Бугу, к Бресту и Влодаве.
   Вырвавшаяся из-за туч луна серебрила стремнины в середине плеса.
   - Это моя первая заграничная командировка, - взволнованно прошептала Тамара. - Подумать тол ко - вот она, государственная граница!
   Оба мы задумались над этими словами. И оглянулись назад... Где-то сейчас наши товарищи, комсомольцы, добровольно ставшие народными мстителями? Долгий и суровый путь прошла наша в/ч 9903 с тех памятных дней в Москве в начале войны, когда по одному подбирала комиссия ЦК комсомола молодых патриотов для отправки в тыл врага. Мы действовали небольшими-группами, всегда порознь, шли на сотни километров впереди армии. Чаще всего командование бросало нас в самые опасные районы - туда, где не было партизан, где еще не трещал по всем швам "новый порядок". Перед нашими маленькими группами ставились большие и важные задачи, мы были глазами и ушами высоких штабов Советской Армии.
   Многие наши друзья по части не дожили до полного освобождения советской земли. Скромные деревянные обелиски на могилах других наших друзей затерялись в Брянских лесах и на Смоленщине, на островках среди Полесских болот и на пустынном берегу Припяти. И никто не знает, где могилы тех из нас, кто умер в одиночку, под чужой фамилией, кого замучили гестапо, СД, эсэсовцы-каратели. Бывало и так, что погибали целые группы... В тылу врага опасен каждый шаг - от десантировки и до возвращения через линию фронта.
   Последние дни с Каплуном были сплошным праздником. Стычки с немцами, правда, продолжались, но все мы ходили словно хмельные от успехов нашего 1-го Белорусского и других Белорусских фронтов. В роковой для немцев день 23-24 июня сорок четвертого года на; гитлеровскую группу армий "Центр" обрушился невиданной силы удар. Более ста пятидесяти наших танковых и стрелковых дивизий взломали оборону немцев и погнали их на запад. Москва салютовала освобождению Витебска, Жлобина, Орши, Могилева, Осиповичей, Бобруйска. Освобождение Могилева было мне особенно дорого: под этим городом я выбрасывался с десантом в начале июня 1942 года... Третьего июля красные флаги заалели над Минском. А 6 июля наши вошли в Ковель, полностью разрушенный за сорок минут генерал-фельдмаршалом Вальтером Моделей, и нам пришлось поторопиться с выходом к Бугу.
   Шли лесами и болотами, мимо вырубок, румяных от иван-чая. На пути нам попадались старые окопы - в них умирали в империалистическую русские солдаты, стоявшие на пути кайзеровского генерала Макензена. Попадались и окопы сорок первого года... Как три года назад, как летом четырнадцатого года, беспечно звенели в лесах кузнечики.
   Ночью мы прошли по заросшей бурьяном улице через спаленную бандеровцами польскую деревню. Они перебили почти всех жителей. Черными надгробиями торчали остовы печей. Зелеными глазами провожала нас кошка на пепелище. Жутковато было в глухую полночь в этом затерявшемся среди лесов селении мертвецов.
   По тайному договору "бульбашей" с гитлеровцами, последние убрали из Прибужья всех польских полицейских, и бандиты немедленно воспользовались этим, начали резню поляков.
   За Бугом - Польша. Мы дошли до тех самых мест, где почти ровно три года тому назад, в предрассветные часы 22 июня сорок первого года, советскую землю вспахали первые фашистские снаряды и бомбы. Темной ночью вышли мы, вестники скорого освобождения, к границе южнее молчаливых развалин Брестской крепости - памятника грозного и величественного сорок первого года. Большая честь - одними из первых в Красной Армии выйти к государственной границе.
   Тревожно кричала выпь. Солнце зашло в двадцать минут десятого, но было еще светло.
   Разведчик башкир Мазит Нафиков, смуглый и быстрый как араб, "организовал" две большие плоскодонки, от которых пахло дегтем, тиной и рыбой. Одна из них здорово протекала. Нет ни весел, ни уключин, но
   Нафиков "организовал" опять же доски от забора --придется грести ими.
   Мазит постоянно вертелся вокруг Тамары, готов был всегда нести ее сумку с радиопитанием и вещевой мешок. Если он не шел во главе головного дозора, то всегда пристраивался поближе к нашей единственной девушке, в опасные минуты всегда держался рядом.
   - Ты что, влюбился в Тамару? - наконец спросил я его с улыбкой.
   Его сбивчивый ответ поразил меня. Оказывается, он просто боготворил ее.
   - Понимаешь, старшой, был я на фронте храбрый, а попал в плен и сник, увял. И все потому, что боялся пропасть без вести. Ведь на фронте мало кто ложится в могилу неизвестным солдатом, а тут, в тылу у немцев, это проще простого, в плену и в партизанке. Но теперь я знаю: если придется сложить голову, вот она передаст про меня на Большую землю, а там родным в Башкирию дадут знать, маме и отцу. Нам беречь радистку надо, пуще глаза беречь!..
   Наш берег реки невысок, но крут. Некошеные травы - по пояс. Обильная роса. Комары. В стороне Влодавы нервно вспыхивают, горят, пульсируя, и гаснут осветительные и сигнальные ракеты немцев. Ширина реки - всего каких-нибудь полсотни метров. Весной нам было бы трудней - в половодье Буг разливается на полтора километра.
   Каплун смотрел на мою переправу через Буг скептически: германская армия уже заняла, дескать, оборону вдоль западного берега реки. Вдоль восточного установила заставы, заслоны, засады. Стоит ли головой рисковать!
   Пока переправляется первая партия, остальные лежат за старыми прибрежными вербами, готовые прикрыть товарищей огнем. На три рейса по три человека с перевозчиком уйдет не менее часа. Лучше не попадаться немцам на глаза - без потерь не обойдется. Да и переправа будет сорвана. Пока приходится отбиваться лишь от злого комарья.
   - Переправляться будем вместе, - говорю я Тамаре, - в одной лодке. От меня - ни на шаг! Плавать-то умеешь?
   - Я Дон переплывала, но рацию купать нельзя. От черной речной глади тянет холодком, запахом водорослей. Ветер восточный - это нам на руку.
   Настает и наша очередь. Устраиваю Тамару с рацией на корме. Батареи беру сам - с двумя сумками она, в случае чего, ни за что не выплывет. Тихо журчит вода. Настороженное ухо ловит плеск на перекатах. Каждую секунду ждешь выстрела, взрыва стрельбы, которая расколет ночь. Нам везет: над плесом стелется косматый туман, луна за облаками.
   На той, на польской стороне мирно прокричал петух, сонно тявкнула собака. Я оглянулся на советский берег: в сплошную темную массу слились вербы, сосны и ели. Уходят они, сосны и ели, далеко на восток, к партизанским моим лесам в Белоруссии, к перелескам Подмосковья...
   Пока тихо. А вдруг вспыхнет, загремит, вздыбится Буг, как в ночь на 22 июня сорок первого? Пока нам везет. ..
   Буг... Я ни на минуту не забываю, что это не просто река. Это Буг. Река не менее роковая, чем Рубикон, чем мифическая Лета. С виду ничем особым не приметна, лопухи на берегу, бузина, но даже в кроваво-красном суглинке, налипшем на сапогах, чудится нечто символическое. Вот в такую ночь здесь, под Брестом, поползли по дну Буга танки-амфибии Гудериана. Демонстрируя превосходство боевой техники вермахта, они прошли по дну реки, под водой. Здесь взяла старт величайшая из войн, здесь начался ее разбег. И здесь пали первые герои.
   На советской стороне защелкал соловей. Наверное, пели соловьи в прибужских кустарниках и в ту последнюю мирную ночь, три года назад, когда через Рубикон мира и войны шагнула многомиллионная армия Германии.
   Солнце в тот день взошло в 3.45. Надо спешить - и сегодня оно придет примерно в это время. Нужно успеть добраться до леса, запутать следы. Наш путь лежал через Забужье в Парчевские леса. Указанный Центром район действий - Парчев - Любартув в междуречье Буга и Вислы.
   Мы, недавние школьники, студенты, молодые рабочие, мало знали тогда о Польше. Помнили со школьной скамьи, что другом Пушкина был Мицкевич, до войны брали в "Герценке" или "Ломоносовке" Словацкого и Ожешко, Пруса и Сенкевича, зачитывали до дыр книги Ванды Василевской. Костюшко и Домбровский были и для нас символом свободолюбия. Мы с детства восхищались героической борьбой польского народа против Романовых и Гогенцоллернов, помнили, что русские народовольцы боролись рука об руку с героями польского "Пролетариата" против одинаково ненавистного для них всероссийского самодержавия, что рабочие Варшавы и Лодзи в нашу общую революцию 1905 года дрались так же отважно, как и рабочие Красной Пресни. Мы знали имена Юлиана Мархлевского и Розы Люксембург и "делали жизнь" по Феликсу Дзержинскому...
   Мы знали и то, что в Польше нас встретят не только друзья, встретят и враги, называющие себя поляками, те, кто хотел сделать Польшу буферным государством, "бастионом христианства", кто был виновником сентябрьской трагедии 1939 года, кто сложил оружие перед гитлеровцами, но в сорок первом стрелял в спину красноармейцам, кто интриговал против польского народа в эмиграционном польском правительстве, подручные тех, о ком нам с ненавистью рассказывали белорусы и украинцы, - князей Радзивиллов и Потоцких, графов Замойских... Однако мы понимали, что эти люди прежде всего враги польского народа, и потому отказывались их считать поляками, как не признавали земляками власовцев и изменников из бригады предателя Каминского, по воле Гитлера предавших Варшаву огню и мечу.
   Что ожидало нас в Польше?.. Трудно было заранее все предвидеть, предугадать. Но недаром прошли мы сотни километров по оккупированной гитлеровцами советской земле, недаром видели пепелища хуторов на Волыни и непогребенные тела скошенных пулеметным огнем крестьян Полесья. "Новый порядок" был одинаков для всех славянских народов - для русских и украинцев, для белорусов и поляков. И в этом мы скоро убедились, попав в "генерал-губернаторство" Ганса Франка, где поляки перестали быть официально поляками и были лишь "нихтдойче" - "ненемцами".
   Так вот она, Люблинщина, вот она, Польша!.. Костелы и распятый Христос на перепутьях. Черные остовы печей, - и тут прошли с мечом и огнем каратели. ..
   Спустя четверть века часто достаю я из своего партизанского архива пожелтевшие от времени генштабовские карты и разглядываю их, вспоминая давние боевые дела и походы. Вот этот "гостинец" - большак или шлях - из Влодавы на юг в Ленчо мы переходили ночью. До сих пор помню я названия тамошних сел за шоссейной дорогой Влодава - Холы: Колачи, Эджарка, Люта. В лесу под Лютой мы устроили первый привал после перехода через Буг. В памяти встают зеленые перелески, песчаные холмы, болота и частые загайники. Села Ожехов, Землинец, Лейно... В любом месте мы могли наткнуться на засаду, ввязаться в ненужный нам бой с гитлеровцами. Шли по всем правилам, выслав вперед и слева и справа по ходу движения головные парные дозоры...
   Продуктов у нас было в обрез - перед прощанием с Каплуном я не успел принять до зарезу нужный мне груз с Большой земли, груз одежды, продовольствия и, главное, оружия, боеприпасов и питания для Тамариной рации. Мы скоро узнали от местных жителей, что в селах- не то что в Белоруссии - работали "склепы" - лавки. Кто-то из наших называл их упрямо "сельпо" - так привычней. А "склеп" - это на кладбище... Однако в "склепы" мы могли сунуться, лишь рискуя жизнью: в селах действуют "постерунки" - полицейские участки. Ясно, что придется искать верных людей среди поляков, чтобы поручить им закупки продуктов. Деньги, слава богу, у меня еще имелись.
   Поздно вечером, разбив временный лагерь в незнакомом лесу, я попросил Тамару связаться с Центром. Командование торопило с выходом в новый район действий, интересовалось переброской войсковых и грузовых эшелонов гитлеровцев на железной дороге Лукув - Демблин - Варшава, строительством оборонительных сооружений вермахта на западном берегу Вислы. Но до Вислы было еще немыслимо далеко...
   В ту же ночь мы наткнулись на группу вооруженных поляков. Обошлось, к счастью, без перестрелки. Нам повезло: это был отряд Армии Людовой.
   - Сердечно витам пана поручника и партизантой радецких! - приветствовал нас молодцеватый поручник, усатый щеголь, симпатяга. Он предупредил меня, что немцы начали "гроссфандунг" - большую облаву на партизан в бассейне Западного Буга, угостил бимбе-ром - крепчайшим самогоном - из трофейной фляжки, обтянутой серым сукном:
   - За нашу и вашу свободу!
   И пошел разговор - "о боях-пожарищах, о друзьях-товарищах".
   Оказывается, наши старые знакомые "викинги" и здесь побывали в мае. Один из их полков, поддержанный артиллерией и танками, дрался с аэловцами и беховцами в районе Острув-Любельский. После отчаянного боя партизаны отошли в Козловецкие леса. В Бялке эсэсовцы "пустили в расход" почти сто мирных жителей, как обычно выдав их за партизан в своем рапорте. Многих польских селян перебили они в деревне Рудка Старошаньска, где стоял повятовый штаб АЛ.
   Положение нашей группы, вся наша работа осложнялись тем, что Люблинщина, как и соседние районы Западной Украины, кишела в то время десятками враждовавших друг с другом отрядов и групп. Во всем этом вавилоне предстояло нам разобраться...
   Страшные времена переживала Польша. Страшные несла она потери. Дым, валивший из труб крематориев в лагерях смерти, в Освенциме и Майданеке, отравлял ее воздух. Но польский народ не покорился. Как нигде в Польше, жарко пылал партизанский пожар в Люблинском воеводстве, где гремела слава отрядов Армии Людовой, гордо носивших имена Тадеуша Костюшки, Дзержинского, Мицкевича, Словацкого, советских отрядов имени Котовского и Щорса.
   Среди партизан Парчевских лесов жила память о знаменитом русском партизане "Федоре", еще в декабре 1941 года организовавшем партизанский отряд под Влодавой. Всего с восемьюдесятью бойцами он смог прорвать кольцо окружения. Это было в декабре сорок второго, на заре массового сопротивления в Польше. Вырвавшись из огненного кольца, отряд "Федора" напал на город Острув-Любельский и разогнал тамошнюю администрацию и служившую оккупантам "синюю полицию", В другой раз, тоже после боя с карателями, партизаны "Федора" неожиданным ударом разбили станцию Парчев. В отрядах и деревнях Парчевского повита помнили лихого грузинского богатыря Давида, который с десятком бойцов задержал в лесу целый батальон карателей, пока гитлеровцы не изрешетили храбреца пулями.
   Помнили в краю Парчевских лесов лихие дела "Мишки-татара", отважного командира, павшего в бою за город Юзефов в начале июня 1943 года, когда фронт стоял еще за Десной, на Орловщине. Помнили отряды Михаила Колосова, Павла Томилова, армянина Миши Петросяна, группу имени Ивана Грозного. И совсем свежи были в памяти рейды славной украинской партизанской дивизии имени Ковпака, которой командовал подполковник Петро Вершигора, смелые операции соединений Героя Советского Союза полковника Черного, подполковника Прокопюка и майора Карасева, чьими "глазами и ушами" была группа польских разведчиков во главе со Станиславом Вронским.
   Все чаще слышалось слово "победа". Все с большим нетерпением ждали прихода "Червены Армии".
   Все поляки, которых мы встречали, спрашивали нас о польской армии, которая, по слухам, шла вместе с Красной Армией освобождать Польшу от ненавистного врага. Я отвечал, что 21 июля Крайова Рада Народова, как я услышал по московскому радио, приняла в свое подчинение выросшую из корпуса 1-ю Польскую армию и, объединив ее с Армией Людовой, создала единое Войско Польское. Командующим ее Рада назначила генерала Михала Роля-Жимерского. Как же загорались глаза поляков при этом сообщении! Ведь немцы три года твердили им, что все поляки в СССР уничтожены! ..
   Восемнадцатого июля войска левого фланга нашего 1-го Белорусского фронта начали большое наступление, ринулись через Буг к Висле. Двадцатого июля мы услышали по радио "Дойчландзендер" о покушении на Гитлера. В этот день войска нашего фронта форсировали реку Западный Буг. Еще через четыре дня красные и красно-белые флаги взвились над Хелмом, еще через день - над Люблином, где вскоре родилось первое в истории народное правительство Польши.
   25 июля, выйдя в район Демблина, наши фронтовики пили воду из Вислы. В тылу наших войск сражался окруженный гитлеровский гарнизон в Бресте - целых три дивизии, но их хватило ненадолго, - неся тяжелые потери, гитлеровцы стали пробиваться на северо-запад. Гитлер спешно перебрался из своей ставки в Оберзальцберге в "Вольфсшанце" - "Волчье логово" - в свою главную квартиру под восточнопрусским городом Растенбургом - поближе к Восточному фронту.
   На Люблинщине нам не удалось развернуть по-настоящему разведывательную работу, не удалось и уйти дальше на запад - так стремительно было наступление наших войск.
   Обгоняя нас, хлынули на запад недобитые танковые гренадеры из дивизии СС "Викинг". Перед бегством из Люблина эсэсовцы расстреляли четыреста пятьдесят заключенных в замке. Все еще уповая на СС, Гитлер поставит Гилле во главе корпуса и пошлет его драться за Будапешт. Один из его полков - "Нордланд" - вырастет в 11-ю добровольческую мотопехотную дивизию СС и будет драться почти до конца в Берлине. Но до этого оставался еще почти целый год войны...
   А нам казалось, что к осени, не позже, придет долгожданная победа. Ведь поражение вермахта в Белоруссии было во много раз более тяжелым, чем под Сталинградом. Там погибла армия, здесь рухнул целый фронт.
   В двадцатых числах июля части 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова, гоня перед собой немцев, форсировали Западный Буг и, развивая успех, освободили район Парчевских лесов.
   На всю жизнь останется в памяти волнующая встреча польских партизан и советских солдат, украшенные цветами триумфальные арки, объятия и поцелуи.
   Итак, мы выполнили наше двойное задание.
   "Летняя кампания 1944 года, - через много лет напишет маршал Василевский, - явилась ярким примером суммы стратегических операций, сильнейшей из которых была Белорусская".
   Возвращались мы через Влодаву. Шли средь бела дня, не таясь, не боясь переправы через Буг. В еще свежих могилах - семьдесят две братские, пятьдесят четыре индивидуальные - лежали под пышными июльскими цветами 2847 советских солдат и офицеров. Но там не было тех солдат-фронтовиков из 3-го танкового корпуса 2-й танковой армии и 29-го стрелкового корпуса 8-й армии, чьи тела унесли быстрые воды Буга.
   Потом я узнал, что до 15 000 немцев, окруженных . в Белоруссии, пытались по нашим тылам выйти к своим в Польше или Восточной Пруссии. Удалось это, по немецким источникам, за семь-восемь недель лишь 800 самым опытным и удачливым офицерам и солдатам. Все они за этот "подвиг" получили Железные кресты и отпуск домой. Мы находились примерно в таком же положении, путешествуя по немецким тылам из Белоруссии в Польшу. Моя группа не потеряла ни одного человека, а задание продолжалось больше десяти недель. Тамара и я не раз пересекали линию фронта, были во многих боях. При этом надо помнить, что немцы шли вслед нашим наступавшим войскам по неорганизованному тылу, а мы действовали в тылу вермахта, где немцы хозяйничали уже целых три года и более. Да плюс еще такой немаловажный фактор: немцы рвались к своим, к жизни от смерти или плена, а мы шли от своих все дальше, в логово врага...
   ...28 июля взвились красные флаги над Брестом, над овеянной славой крепостью на Буге. В тот же день я привел свою группу в только что освобожденный город. По улицам ходили саперы, разминируя дом за домом. Мы напились из колодца - в реке еще плавали трупы. В одном из разминированных домов, брошенных удравшими немцами, у вокзала, где еще торчали березовые кресты на аккуратном кладбище вермахта, я укрыл от греха подальше своих ребят во главе с Нафиковым - ни у кого из нас не было никаких советских документов, но последняя радиограмма, полученная накануне, предлагала нам явиться для прохождения дальнейшей службы именно в Брест.
   Вместе с Тамарой подошел я к бравого вида капитану:
   - Не скажете, где здесь штаб фронта?
   - А ты кто такой? - грозно насупился капитан.- Документы!
   Капитан оказался командиром заградотряда. Узнав, что у нас нет документов, а Тамара вдобавок еще с рацией, он отобрал у меня автомат и маузер в деревянной колодке и повез нас на "виллисе" под охраной двух автоматчиков прямехонько в "Смерш". Он не мог понять, чему мы с Тамарой улыбаемся. А улыбались мы солнечному июльскому дню, освобожденному Бресту, колонне невиданных воинов в конфедератках с орлом. Они шли с песней по брестской улице. За Бугом их ждала Польша, оставленная Гитлеру в тридцать девятом. Это были солдаты 1-й армии Войска Польского, которой командовал генерал Зигмунд Берлинг. Нас радовало, что братья-поляки воюют вместе с нами на левом, ковельском фланге нашего 1-го Белорусского фронта.
   Из очерка И. Василевича "Четвертое задание" Спартака"
   Сборник "Встретимся после задания"
   ".. .28 июля Горчаков и Потупова прибыли в штаб фронта, который находился в Бресте, и доложили о выполнении задания. Тяжело заболевшая Валентина Васильевна была вскоре откомандирована к постоянному месту жительства. У "Спартака" же служба сложилась иначе. Не успел он хорошенько отдохнуть, как его снова вызвали в штаб фронта и приказали срочно готовиться к очередному выполнению задания. С паспортами Евгения Кульчицкого и Войцеха Прокопюка в кармане ему опять предстояло вместе с друзьями-разведчиками выбрасываться в тыл врага. Но теперь уже далеко за пределами Родины, в самом рейхе..."
   
   
   Из письма журналиста Эдварда Квасижура автору
   "Дорогой Овидий!
   ...Отыскался Ваш старый друг по разведке Миколай Козубовский. Несколько дней тому назад я ездил к нему в Свиноустье Щецинского воеводства. Он отлично помнит Вас, операцию по переброске группы польских руководителей через фронт. Он окончил университет, работает сейчас адвокатом.
   Эдвард Квасижур Варшава, 1 сентября 1965 г."
   
   Из письма бывшего разведчика Миколая Козубовского автору
   ".. .Меня очень обрадовало восстановление связи между нами: значит, будет еще одна возможность уточнить и передать польскому и советскому народу некоторые факты борьбы в далеком тылу врага. Вопросом этим очень заинтересованы жители воеводства Познанского, которые до сего времени почти ничего не знали о тайной нашей борьбе на их земле, кроме рассказов лесников и наших сотрудников. Если мы сможем рассказать народу все, что нам известно о борьбе наших десантных групп и местного польского населения, это будет хорошее дело. Сам я давно мечтаю написать воспоминания. Веду постоянную переписку с С. П. Каплуном, Антоном Бринским - "Дядей Петей", несколько раз ездил в Белоруссию и собрал кое-какой материал. Очень рад буду встрече нашей...
   Ваш друг
   "М е р к у р и й" (М. А. Козубовский)
   31 августа 1965 г."
   
   Из письма бывшего комбрига С. П. Каплуна М. Н. Козубовскому
   "...Кто такой Горчаков? С самолетами тогда, помню, прилетел старший лейтенант Кульчицкий с радисткой, Да? Если это и был Горчаков, то я хорошо его помню и рад буду получить от него весточку...
   Мой адрес: СССР, г. Грозный, ул. Ленина, 191, кв. 6."
   
   
   
   Из письма М. Н. Козубовского автору
   "...Ты удивляешься, почему тебе не отвечает Каплун. Овидий! Нас постигло большое горе: Степан Павлович Каплун, наш любимый комбриг, скоропостижно скончался от вторичного кровоизлияния в мозг. Это случилось 13 марта 1966 года...
   Помнишь тот красивый кортик, который подарил Каплуну в ту ночь один из польских руководителей? Сейчас он висит рядом с фотографией Степана Павловича 3 в партизанском зале Ровенского краеведческого музея. Говорят, Степан Павлович успел написать книгу воспоминаний, но я ее не читал. Читал интересные воспоминания "Дяди Пети" - Антона Бринского. Передай ему самый большой привет...
   Твой "М е р к у р и й"
   20 апреля 1966 г."
   
   
   Из письма Героя Советского Союза А. Бринского автору
   "...Уходят из жизни наши боевые друзья. Так и не удалось Миколаю Козубовскому закончить свои партизанские воспоминания: недавно он скоропостижно скончался на даче от инфаркта... 9 января 1970 г."
   
   
   Из беседы автора с "Казеком" в Варшаве
   13 января 1970 года
   АВТОР: "А кто из вас подарил тогда тот кинжал Каплуну?"
   "КАЗЕК": "Это был старинный польский стилет с наборным эфесом и ножнами в национальных бело-червонных польских цветах. Его подарила мне одна девушка.
   А вы знаете, пожалуй, те дни весны сорок четвертого года были одними из самых памятных и полных в жизни..."
   
   Из очерка Т. Стенпеня в газете "Курьер Польский"
   31 января 1970 года
   "...Незадолго до отъезда из нашей страны О. Горчаков был принят в частной аудиенции Председателем Государственного совета ПНР Марианом Спыхальским. Идя на эту встречу, Горчаков - поручник Кульчицкий привинтил к лацкану пиджака "миниатюрку" нашего, высшего военного креста "Виртути милитари", которым он был награжден за участие в переправе делегации КРН на Большую землю..."
   Здесь надо сказать, что к тому времени операция "Прыжок через фронт" прочно вошла в польскую военную историографию, и давно были уже обнародованы имена четырех представителей КРН, ставших члeнами первого народного правительства в истории Польши. Это были, повторяю, Мариан Спыхальский ("Марек"), Эдвард Осубка-Моравский ("Тадек"), Ян Ханнеман ("Янек") и Казимеж Сидор ("Казек"). Об этой операции совсем недавно, в 1975 году, писал маршал Польши М. Спыхальский в своих "Воспоминаниях о партийной работе (1931-1944)", опубликованных в варшавском издательстве "Ксенжка и введза" в 1975 году.
   
   
   Из сообщений "Правды" 28 октября 1975 года
   СВЕТ ПОБЕДЫ
   "Варшава, 27. (Спец. корр. "Правды"). Здесь закончил работу международный форум ЮНЕСКО, посвященный 30-й годовщине окончания второй мировой войны.
   Его организаторы - польский комитет по делам ЮНЕСКО - пригласили представителей из 30 стран мира, которые обсудили ряд проблем истории борьбы против гитлеровского фашизма, послевоенного развития человечества. Во многих выступлениях было воздано должное историческому подвигу советского народа, внесшего решающий вклад в разгром гитлеровской военной машины, в освобождение народов Европы от нацистских полчищ. В единодушно принятой декларации подчеркивается, что совместные усилия и общие стремления к миру, ярко выраженные в Заключительном акте совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, открывают новую эру не только для европейского континента, но также и для всего мира".
   Пожалуй, самым памятным событием Форума для советской делегации, члeном которой я являлся, была поездка в бывший лагерь смерти в Освенциме. Об Освенциме слышали все, но действительно лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Этот ад с навсегда потухшими печами и навеки опустевшими нарами в казармах каждый посетитель запомнит до конца своей жизни. Сразу после заседаний Форума, посвященного победе над нацизмом, мы воочию увидели, что он нес народам Европы, с новой силой осознали все величие торжества Вооруженных Сил Советского Союза и его союзников во второй мировой войне.
   Потухли печи Освенцима, Майданека, Собибора, Треблинки, но вечно гореть неугасимому огню над могилами советских и польских воинов-побратимов в возрожденной Варшаве, наши дети и внуки никогда не забудут принести цветы к памятникам воинов-освободителей.
   Из решения № 38 Малоритского райкома КПБ и исполкома районного Совета депутатов трудящихся от 13 февраля 1975 года
   "С целью увековечения населенных пунктов и памятных мест, связанных со знаменательными событиями Великой Отечественной войны на территории Малоритского района, будут осуществлены следующие мероприятия:
   ...Установить памятный знак в урочище "Михерово" на месте партизанского аэродрома".
   
   Москва - Варшава, 1975-1978
   



Этот сайт создал Дмитрий Щербинин.