Над головой стояло безоблачное голубое небо. Ветки деревьев покрылись молодыми листьями. Их окутывала тишина. Только изредка разносилась птичья ссора, и снова все погружалось в безмолвие.

Отец заждался матери. Тоска и тревога поселились в нем. Он стал замкнутым и неразговорчивым. Но вот в отряде появились Павел Банацкий, Ядзя Урбанович и Ростислав. Их горячо обнимали, поздравляли с благополучным возвращением.

Когда первые восторги улеглись, раздались голоса:

— Где наша Ильинична?

- Что с ней?

— Где оставили мать?

Разве можно было скрыть правду? Ядзя почувствовала, как к голове прилила кровь, до боли давила тайна, переполнившая ее сердце. Вначале она крепилась, пыталась пересилить охватившее ее волнение, но, встретившись с близкими людьми, громко зарыдала и бросилась на грудь подошедшему отцу. Голос ее вздрагивал, она часто дышала.

— Больше мы не увидим Ильиничну,— приговаривала Ядзя сквозь слезы.

От неожиданно обрушившегося горя отец стоял в каком-то оцепенении. О чем она говорит? Разве Марфа погибла? Не может быть! И как бы не веря слезам Ядзи, крикнул:

— Где Марфа? Ну, говори же!

Потрясенный, обессиленный, он медленно опустился на пенек, закрыл натруженными руками широкое лицо и заплакал. Первый раз в жизни я увидел, как по его обветренным щекам медленно катились слезы...

Известие о трагической гибели матери, женщины-патриотки, опечалило всех. Еще тяжелее стало, когда, наконец, осмыслив непоправимую беду, навзрыд заплакали дети — Катя и Вася.

Только к вечеру в лагере наступила необычная тишина. Мысль о потере родного человека не покидала никого. Ядзя снова появилась у чума и подробно рассказала обстоятельства гибели матери.

...Капитан Фролов направил Банацкого, Еленца и Ростислава встретить мать и Ядзю в условленном месте. На второй день они появились на хуторе, в который должны были возвратиться разведчицы. Хозяйка дома сообщила: на рассвете за ними в Луцк поехал ее муж. По всем расчетам они скоро должны быть здесь.

С дороги донесся грохот повозки. Стоявший часовым у дома Ростислав увидел приближавшихся на подводе мать и Ядзю. Хозяин правил лошадьми.

Когда подвода поравнялась с Ростиславом, он, счастливый, бросился в объятия матери.

— Похудели, мама. Небось, устали?

— Ничего, сыночек, вам не легче, а ведь вы еще не пожили на свете по-людски. А ты здоров? Что слыхать из отряда? Как наши?

— Я — как видите, папа и дети тоже здоровы, ждут вас.— Вспомнив о ее попутчице, Ростислав обратился к Ядзе: — Соскучилась за нами?

— Очень!—Девушка сняла с каштановых волос косынку, стряхнула с нее пыль и легко спрыгнула с подводы.

Перистые облака, отгорев багрянцем, давно растаяли. Верхушки деревьев сияли в лучах заходящего солнца. Настроение у всех было приподнятое, бодрое.

Хозяин распряг вспотевших лошадей, бросил им охапку сухого сена и вошел в дом. Он был доволен тем, что обещание, данное командиру Фролову, сдержал. Все вместе сели за стол, накрытый скудными яствами, подкрепились и стали благодарить гостеприимных хозяев.

— Сил прибавилось, не будем мешкать. Дорога ведь дальняя,— сказал Ростислав.

Провожаемые добрыми напутствиями, партизаны оставили хутор. Расположились на отдых в лесу. Мать положила уставшую голову на колени сына, обняла их теплой рукой. Но не лежалось ей. Поднялась, обхватила русую толову Ростислава и размеренно, четко, но с какой-то грустью промолвила:

— Трудно придется малышам без меня, сыночек...— и затаила дыхание.

— Перестаньте об этом, мама! — недовольным тоном оборвал ее Ростислав.— Скоро будем в отряде.

— Ладно, ладно, сыночек. Сама не знаю, чего завела такой разговор. Конечно, надеюсь, судьба сохранит нас всех.

Хутора и села партизаны обходили со всеми предосторожностями по непроторенным дорожкам, через кустарники и заросшие болота. На вторые сутки они добрались до села Гута-Степанская. Отсюда — по прямой дороге — до районного центра Степень оставалось всего двенадцать километров.

Жители Гуты-Степанской организовали вооруженное ополчение против банд украинских националистов. А советских партизан крестьяне принимали душевно. Вот и сейчас они предлагали остаться у них.

— Мы ведаем, кто беду приносит,— говорил высокий старый ополченец с длинными седыми усами. — Ни за что окаянные кровь проливают... Какая же на них управа? Кричат — мы за народ, а на деле сами ему могилу роют. Оно, конечно, дело такое, кто бьет, тому не больно. Вот и убивают наших детей, женщин.

Но пришлось отклонить приглашение жителей Гуты-Степанской, решили идти дальше, ближе к лесу, где, как предполагали, намного безопаснее сделать привал.

Над землей уже подымалось мартовское утро. С северной стороны хутора Островки, окруженного лесом, клином подходили вспаханные, еще не засеянные поля. Узенькая, чуть заметная дорожка вилась через поле. Облюбовав обнесенный низким забором домик, Павел Банацкий решил расположить в нем разведчиц на отдых.

— Как, место подходящее? — осведомился он у Еленца.

— Думается мне, вполне.

Вдвоем они вошли во двор, а остальные ждали в лесу.

На цепи бесновался большой рыжий пес. Пожилой мужчина выглянул в окно. Увидев вооруженных людей, хозяин не решился выйти из дома. Банацкий заметил его нерешительность и подошел ближе.

— Зашли поесть, деньги за продукты заплатим. В доказательство он вынул из кармана денежную купюру и потряс ею в воздухе.

Тогда выглядывавший в окно хозяин открыл дверь, но все же продолжал недоверчиво коситься на пришельцев.

Тонкое лицо хозяина выражало скорбное недоумение, смешанное с глубокой тревогой. Он хорошо усвоил истину — не доглядишь оком, заплатишь боком. Поэтому несколько мгновений оставался неподвижным и даже угрюмым. Исподлобья посмотрел на Банацкого.

— Заходи,— пригласил хриплым голосом.

У хозяина дома Петра Аврамовича Загоруйко большая семья — жена и шестеро детей. Зимой он работал на лесоразработках, летом занимался сельским хозяйством, имел небольшой клочок земли. Старшие дети пасли скот, а жена хлопотала по хозяйству.

Павел Банацкий вызвал хозяина в другую комнату, признался, что они советские партизаны и просил разрешить им передневать в его доме.

— Советским отказа нет,— подобрел хозяин и тут же объяснил, что жена до войны, как многодетная мать, получала помощь от Советской власти, а нынче этого нет...

Еленец остался с хозяином, а Павел Банацкий пошел в лес за остальными. Деревья благоухали утренней свежестью. В этот час кругом было безлюдно, казалось, дремлющий покой нарушался только шагами Павла. Неожиданно он заметил человека, притаившегося за стволом дерева.

— Руки вверх! — властно скомандовал Павел незнакомцу.

Тот осмотрелся и без всякого огорчения, скривив улыбкой тонкие губы, спокойно поднял руки вверх. К месту происшествия поспешил Ростислав. Выяснилось: задержанный прячется от немцев и готов во всем помочь партизанам.

— Не смотри на кличку, смотри на птичку,— осмотрительно предупредил подоспевший Еленец.

— Добре, сейчас узнаем,— согласился Павел и вместе с Еленцом и Ростиславом учинил допрос.

Иван Грищенко оказался жителем хутора Островки. В разговоре нарочито подчеркивал свою неприязнь к фашистам. Как только отодвинулся фронт, он «собрал» в этих местах бросовое оружие. Об этом узнала Степанская жандармерия и арестовала его. Затем, продолжал рассказывать Грищенко, ему удалось бежать» и теперь он вынужден скрываться. Дабы убедиться в искренности его слов, партизаны привели Грищенко в дом Загоруйко.

— Земляком вашим назвался, — показал на Грищенко рукой Банацкий.— Узнаете?

— Знаем его, — двусмысленно подтвердил Загоруйко.— Из наших краев. Так оно...

А про себя подумал: «Да разве скажешь? Убьют!. А дети как же?..»

— Значит, правду говорит?

— Правду...

Вначале партизаны намеревались оставить задержанного под охраной до вечера, а потом ему позволили принести упрятанное оружие. Грищенко несколько раз повторил о своем желании уйти вместе с ними в партизанский отряд.

— Не врет он,— успокаивал друзей Банацкий.— Ведь его признал хозяин дома. Неужто у него заячья душа?

— Будь я старший — не отпустил бы,— не соглашался Ростислав.

На пороге показалась девушка с тугой косой. Она скоро вернулась с охапкой соломы и приветливо зазвала партизан.

В дом зашла вся группа. Позавтракали, расстелили на полу солому и улеглись на отдых. Был установлен закрытый пост. Первым нес вахту у двери Банацкий. Он через щель вглядывался в лес, поросший кустарником, настороженно прислушивался к каждому шороху. Отчетливо услышал шепот хозяев: «Как хочешь, Петро, а я Грищенко не верю. Ты же знаешь, волк каждый год линяет, а все сер бывает... Плут он, окаянный».— «На слезах людских не станет плясать, поскользнется... И у него ведь, есть малые дети! Должен же он думать о их судьбе!»

Шепот стих и скоро умолк. Глаза Банацкого широко раскрылись и застыли. В ушах отдавались слова, невольно подслушанные на посту: «Плут он, окаянный». Эти слова насторожили его, и он даже начал каяться за опрометчивую доверчивость. Но тут же сам себя подбодрил: «Чего панику сеять? В чужую душу не влезешь. Конечно, лес не без шакала, но этот...»

Ростислав сменил Банацкого. Уставший и терзаемый грустными мыслями Павел тяжело повалился на солому.

Над лесом закружились вороны. Каркая, они пролетели над хутором и удалились в южном направлении. И вдруг резкий визг ударил по тишине. С шумом распахнулась калитка, и, словно из-под земли, в ней появилась с растрепанными волосами женщина. Она подбежала к двери дома и надрывным голосом завопила:

— Немцы! Спасайтесь!

По тревоге поднялись все. Мужчины с оружием в руках выбежали во двор. Женщина, предупредившая об опасности, исчезла. Зато партизаны увидели другое: к дому приближались жандармы и полицейские. Они окружали партизан.

Семен Еленец и Ростислав оказались первыми во дворе, они залегли и открыли огонь по фашистам. С другой стороны стал отбиваться от наседавших жандармов Павел Банацкий.

— Мама! Ядзя! — крикнул во весь голос Ростислав показавшимся на пороге женщинам.— Бегите в лес, быстрее, мы вас прикроем!

Мать и Ядзя проворно пролезли через пролом в заборе, что есть силы побежали, пригибаясь, к скирде соломы, стоявшей у леса. Банацкий, Еленец и Ростислав, частыми автоматными очередями прикрывая отход спутниц, приняли весь огонь фашистов на себя. «Еще минута — и они будут спасены»,— надеялись боевые друзья и нетерпеливо поглядывали на бежавших к скирде чуть сгорбленную» мать и стройную Ядзю. Но случилось непредвиденное,... Немцы ворвались во двор с противоположной стороны. В затылок был убит Еленец. Оставшись вдвоем, Павел и Ростислав начали отходить за дом. Тогда часть гитлеровцев перенесла огонь по убегавшим партизанкам.

Мать изнемогала, силы ее покидали. Бежавшая рядом с ней Ядзя, уже однажды испытавшая погоню врагов, бодрила ее.

— Крепитесь, родная, крепитесь... Скоро... Скоро.... вот...

Задыхаясь от волнения и стремительного бега, Ядзя схватила за руку оступившуюся мать и потянула ее вперед. Еще несколько усилий — и большая скирда соломы укроет их от фашистов. Отсюда уже легче будет добраться в лес.

В нескольких шагах перед заветной скирдой мать сняла на бегу пальто и кинула его Ядзе.

— Легче мне так, а главное, ты знаешь, воротник....

Ядзя быстро перебросила пальто в другую руку. В лицо пахнул с встречным ветром пряный запах соломы. Вот и скирда... Но что это? Разгоряченная ладонь матери судорожно вырвалась из крепкой руки Ядзи. Только на какой-то миг она застыла с раскинутыми руками и упала навзничь.

— Марфа Ильинична! — в испуге крикнула Ядзя. -А когда все поняла, закричала еще пуще:

— Изверги, убили, убили, убили!..»

Но тотчас же мужество вернулось к девушке. Мертвой Марфе Ильиничне уже не поможешь. Пуля пробила голову, с седых волос струйкой стекала кровь. В руках Ядзи было пальто, а в нем упрятаны нужные бумаги. Марфа-Ильинична выполнила боевое задание отряда. С набегавшими одна за другой мыслями Ядзя бросила прощальный взгляд на безмолвно лежавшую вниз лицом седую женщину и устремилась дальше, в лес, где можно укрыться, спасти доверенные ей сведения.

Отстреливаясь от преследователей, Ростислав и Банацкий успели укрыться в лесу. Вокруг все стихло... Ростислав, не подозревая горя, шепнул товарищу:

— Павел, надо разыскать мать и Ядзю и поскорее уйти из этих мест, немцы устроят облаву.

Банацкий любил Ростислава за его уверенность, за раскатистый смех, за сильные руки, за безудержную» смелость. Сейчас он с грустью посмотрел на возбужденного юношу. Отступая к лесу, Банацкий видел, как бедная старушка не успела добежать до скирды и рухнула наземь. В ту минуту Ростислав вел интенсивный огонь по фашистам, пытавшимся подкрасться со стороны. Но тогда он не мог сказать другу об этом. А сейчас...

— Мать не ищи, Ростислав,— сказал Банацкий упавшим голосом.— Мы можем разыскать только Ядзю, которой удалось избежать жестокой участи.

Ростислав вскинул голову, испуганно посмотрел на товарища.

— Что ты, Павел! Я же видел, как мать за Ядзей подбежала к скирде. Я же видел...

Не договорив, Ростислав положил у ног неразлучный автомат, руками обхватил голову. Слезы застлали усталые глаза...