Яков Цветов
ЧЕРНЫЙ БРОД

Герой Советского Союза ОРЛОВСКИЙ Кирилл Прокофьевич

   Осенью 1942 года в глубоком тылу противника, среди лесов и болот, выбросился с парашютами разведывательно-диверсионный отряд. Командовал отрядом Кирилл Прокофьевич Орловский, за плечами которого были окопы первой мировой войны, бурные годы революции, бои с интервентами, война за независимость Испании, коллективизация сельского хозяйства... Великая Отечественная война снова привела его в боевой строй. Вместе с присоединившимися к отряду советскими патриотами - местными жителями, чей дух не смогла сломить гитлеровская неволя, партизаны нападали на штабы и склады, разрушали железные дороги, взрывали живую силу, военную технику, боеприпасы врага.
   Ниже рассказывается об одном эпизоде из боевой партизанской жизни К. П. Орловского.
   Под вечер в лагерь прибрел старый лесник. Он торопился и был взволнован. Его небритые щеки подергивались. Левенцов провел лесника в командирскую землянку. На мешке, набитом соломой, укрытый тулупом, весь в поту, лежал Кирилл, Он заболел.
   Лесник остановился возле нар. Вдруг отяжелевший, он никак не мог отдышаться после трудной дороги по зимнему лесу.
   - Ай не время, товарищ Кирила,- бросил лесник встревоженный взгляд на больного.- Ай не время,- повторил он.- Утром прибудут. В то самое место, куда и собирались. Мне приказано на досвитку выйти в урочище. За Черный Брод.
   Кирилл приподнял голову, облизал губы, горячие и шершавые, смятенно вглядывался в лесника-он ли перед ним? Кирилл хотел еще раз услышать его голос, чтоб совсем убедиться в этом.
   - Утром, говоришь? - спросил он.
   - Утром,- подтвердил лесник.
   - Эх, проклятье! - Кирилл чуть не взвыл от досады.
   Рука его упала с нар и коснулась холодной земли. "Значит, гебитскомиссар Фридрих Фенц утром прибудет в Черный Брод охотиться на кабанов..."
   - Ну, буду вяртаца,- заторопился лесник. Он постучал рукавицей об рукавицу.- Каб лишние глаза не увидели меня тут.- Уже открыв дверь, напомнил: -Так урочище за Черным Бродом.
   Кирилл почувствовал, что жар охватил все тело, ослабевшее и тяжелое, и голова снова потянулась вниз, на мешок. Сухо зашуршала солома. "Ай не время",- морщась, как от боли, самому себе сказал Кирилл и шевельнул пересохшим языком. Да вот еще... Часть отряда, вместе с комиссаром Ивашевичем, занята важной операцией. Вернутся через два дня. Не раньше. Эту операцию потребовала вчерашняя радиограмма из Москвы. Но упустить такой случай? Столько ждал он встречи с Фенцом! Нет, он не упустит эту возможность. Ни за что.
   Он обдумывал сложившуюся обстановку. Собственно, обо всем этом размышлял он не раз, и картина нападения на охотящихся генералов и офицеров была ему в общих чертах ясна. Но сейчас, когда это приблизилось, не хватало подробностей. Кирилл перебирал положения, в которых может оказаться, и убеждался, что они и раньше приходили ему в голову. Наконец махнул рукой: на месте будет видней.
   - Зови всех, кто остался в лагере,- сказал он Левен-дову.
   Собрались на пятачке. Небольшой, почти круглый, его опоясывал лес. Небо, наполненное тьмой, лежало на вершинах. Партизаны стояли точно на дне глубокого и холодного колодца, и над ними висели ледяные капли звезд.
   Кирилл вышел из землянки. Узкая полоска света вырвалась из открывшейся двери, как ножом рассекла темноту, давившую со всех сторон, и легла партизанам под ноги. Она погасла прежде, чем Кирилл остановился перед ними.
   - Хлопцы,- сказал он и умолк, так трудно было ему говорить.- Дело опасное. Но очень нужное. Операция "Кабан"...
   Он рассказал о том, чего до сих пор никто, кроме него, Ивашкевича и Левенцова, не знал,- о готовившемся нападении на Фенца.
   - Но, сами видите, нас мало. Их будет много. Я не приказываю на этот раз, я спрашиваю: пойдем?
   Кто-то переступил с ноги на ногу, кто-то кашлянул, лиц не было видно.
   - Как не пойти, если прямо в руки лезут,- услышал он нетерпеливый и настойчивый голос Паши.- Самый раз генерала этого прихлопнуть!
   - Надо идти,- твердо сказал Захарыч.- Надо идти!
   - Да, - сказал Халецкий.
   Приглушенные слившиеся голоса соглашались, поддерживали, настаивали: надо идти...
   - Нас, правда, мало...
   Кирилл изумленно повернулся на голос.
   - Алеша? - удивился он.
   - Я!
   - А тебе ведь не идти. Ты же знаешь.
   - Товарищ командир.- Это был уже не спокойный и ровный голос Блинова.- Разрешите на этот раз идти. Нас же мало осталось, сами говорите! Позвольте, товарищ ко- мандир!
   Ах, Алеша. Ах, Блинов. Как мог он усомниться в нем! Кирилл сердился, когда радист просил разрешить ему участвовать в боевых действиях отряда. "А если с тобой что случится в бою, тогда как? Отряд же без тебя, как граната без запала. Брось, Алеша!.." Блинов понимал, что командир прав, но правота эта разрушала его собственную правоту, которую чувствовал в себе, как, наверное, чувствует живой колос налившееся в нем зерно.
   - Возьмешь пулемет,- сказал Кирилл.
   Жар бросился в голову, в сердце, потом, словно по спине побежала поземка, его охватил озноб. Хотелось сесть, хотелось лечь. На лбу выступил обильный пот, широким движением ладони стер его, но лоб по-прежнему был мокрый, как под краном.
   - Всем отдыхать,- приказал Кирилл.- В три ноль-ноль выступаем. Коротыш! - Тот стоял рядом.- Двигай к Сухому логу. Пусть комиссар вернется. Лещев с группой и без него справится. Повтори, что я сказал.
   Коротыш, невысокий худенький хлопчик, прибившийся к отряду, повторил приказ командира.
   - Одна нога здесь, другая там. Ясно?
   - Ясно.
   Кирилл повернулся и шаткой походкой направился в землянку. "В три ноль-ноль,- подумал он.- Ивашкевич успеет вернуться".
   В три ноль-ноль мир казался огромной черной пещерой, только березы, словно белые свечки, проступали, почти нетронутые темнотой. А мороз такой, что стволы трещат. Постепенно лес редел, и там, где деревья были реже, ветер настроил длинные высокие наметы, они лежали спокойные и пышные, их надо было обходить.
   - Столько лишнего из-за этого шагать,- сказал Тюль-кин Кириллу.- Они шли рядом.
   - У зимы, братец, дороги кривые,- откликнулся Ки- рилл.
   Он чувствовал, как борются в теле жар и озноб.
   Показалась опушка. За опушкой проступал день. Но здесь, в лесу, еще клубились остатки ночи. Впереди, как белые скирды, стояли сугробы. Еще ни одного следа на сверкающей белизне - ни птицы, ни зверя, ни человека.
   Потом в небе, затянутом синим льдом, показалось багровое дымное солнце, и воздух и снег стали малиновыми. Словно бьющие из-под снега лучи, вспыхнули молодые сосенки. У ног зажигались мгновенные искристые огоньки, и можно было рассмотреть каждую снежинку в отдельности, сухую, звездчатую.
   Здесь было место засады.
   В белых маскировочных халатах врылись они в снег, словно растворились в нем. Высокий кустарник отделял их от большака, покрытого, как голубоватой жестью, передувами. По ту сторону дороги виднелся сосняк. Сосны сонно держали свои бело-розовые купола и отбрасывали на снег четкие черные тени, будто траншеи тянулись от сосен.
   День выдался ясный, ветер раздувал серебряный огонь мороза. Мороз пробирал до костей. С трудом шевелили они задубевшими пальцами в рукавицах. Из глаз выступали слегы и тут же, не успев скатиться, замерзали.
   Лесник ошибся?
   Наконец вдалеке показались всадники, те, которых они ждали. Копыта слышно постукивали о смороженный снег, поднимая белую пыль и отбрасывая ее назад. Затем по большаку поплыли покрытые коврами и дохами сани, много саней; в них, развалясь, сидели генералы и офицеры. Партизаны хорошо видели их осанистые фигуры, протянутые вперед ноги, покрытые пледами, даже струйки пара, выбивавшиеся из-под меховых воротников, в которые генералы уронили подбородки. Вот-вот командир даст сигнал...
   Но сигнала не было. Всадники и сани шумно прокатили мимо.
   "Рыба крупная,- подумал Кирилл,- и сети надо расставить разумно. Когда будут возвращаться с охоты, вот тогда..."
   И опять мучительно долго тянулось время. По очереди выбегали в лес погреться. И снова - лежать, лежать, терпеливо ожидая. Кириллу казалось, что и сосны по ту сторону дороги окоченели, стволы их были уже не светло-ржавого цвета, а какие-то сизые. Тени удлинялись и удлинялись и давно пересекли большак и ползли дальше. Кирилл, чтобы отвлечься, стал следить за ними, он ждал, пока тени дотянутся до кустарника, потом до того сугроба, потом вон до того перемета у елей,- это шло время.
   Смеркалось, когда послышались пьяные веселые голоса, должно быть, гитлеровцы удачно поохотились. Все ближе и ближе голоса, все отчетливее конский топот, скрип по- лозьев.
   Мимо Ивашкевича и испанца Хусто Лопеса, лежавших в самом начале цепи, проскользнули первые сани, и вторые сани, и третьи, и четвертые. Приблизились пятые сани, высокие и широкие, в них развалился генерал, рядом с ним - два офицера. В ногах генерала сидела собака. "Сани-козырь",- понял Ивашкевич. Он увидел: собака подняла голову и насторожилась. Ивашкевич перестал дышать. Вдруг залает? А сигнала нет. Открыть огонь должен Блинов, как только до него дойдут передние сани. Блинов с пулеметом находился на самом краю цепи слева.
   Потом сани эти шли мимо Халецкого и Захарыча, пожилых колхозников, мимо Михася и Натана, мимо Толи Дуника, подходили к середине цепи, там лежали Кирилл, тринадцатилетний парекек Коротыш и Тюлькин. Сани с собакой плыли дальше.
   Дальше были Левенцов и Паша. Собака поводила ушами. Вот кинется. "Эх",- проглотил Паша тихий стон нетерпения. Левенцову показалось, что тот чуточку улыбался: улыбка выражала презрение к страху. Левенцов знал: острая опасность зажигала Пашу и он ощущал тогда подъем сил, желанную напряженность нервов.
   Немцы, радостно-возбужденные, не заметили, что собака заволновалась, и продолжали путь.
   Пулемет застучал настойчиво и гулко. Кирилл вздрогнул, как от чего-то внезапного, будто не он секунду назад подал сигнал и ожидал этого. В сознание врезалось: пулеметная очередь, И пулеметная очередь прозвучала, как голос самого Блинова, словно это он, захлебываясь, во все горло грохотал: та-та-та-та-та... В то же мгновение Кирилл услышал, как из кустарника пулемету в лад густо откликнулись автоматы; это ударили Ивашкевич и Хусто. "Задним уже не повернуть обратно..." А в упор палили Халецкий, Захарыч и еще Михась и Натан. Автоматными очередями Толя Дуник, Левенцов и Паша отрезали дорогу передним. "Хорошо начали..."
   Ярко взлетела ракета, вычерчивая в темнеющей высоте бледно-зеленую дугу, и небо залилось лунным светом, и верхушки сосен, и снег на них. Свет этот, как из бездны, выхватил осатанелых лошадей, разрывавших постромки. Лошади вздымались на дыбы и, выворачивая оглобли, опрокидывали сани и грузно валились на дорогу. Судорожно брыкали они в воздухе ногами, будто искали опору, чтобы уцепиться и встать. Немцы неуклюже слетали с седел, выскакивали из саней и в замешательстве бросались к сосняку. Все пришло в яростное движение, и все это виделось Кириллу одну минуту, может быть, полторы, пока ракета стояла в воздухе. "Началось, как надо",- билось сердце.
   Паша выполз почти на самый большак и ожесточенно строчил через крупы убитых лошадей, за которыми укрылись и отстреливались гитлеровцы. "Сукин сын, пропадет же!.." - передернуло Кирилла. Он заметил, что и сам выдвинулся вперед. Автомат зло стучал в его руках, и, кроме этого, Кирилл ничего уже не слышал.
   С большака отвечали. Кирилл видел, как оттуда метнулись и погасли на лету крошечные огоньки. Но и погасшие, они проносились с тонким противным свистом.
   Пулемет Блинова почему-то смолк. "Отполз, наверное, дальше, еще левее*. Так и есть, с ним ничего не случилось. Кирилл снова услышал ровный стук пулемета. Теперь Блинов бил уже наискось. Справа тоже усилился огонь. "Это Ивашкевич, Хусто, Халецкий и Захарыч. Нет ходу - ни вперед, ни назад..." Все происходило так, как задумали. Потом, когда большак начнет стихать, хлопцы выскочат из засады и расстреляют тех, кто еще останется.
   Кирилл взглянул на часы, бой длился уже четыре минуты.
   Только б не ушел он, Фридрих Фенц. Только б не скрылся! Мысль эта подняла Кирилла, и он побежал вдоль дороги, скрытый кустарником и тьмой. Коротыш следовал за ним. Кирилл бежал в сторону Блинова, он видел, что при первых же выстрелах туда ринулись верховые и столпились вокруг саней с собакой. Это подсказывало, что Фенц там. У самых ног Кирилла вонзались пули в снег. Никакого сомнения, стреляли в него. Лечь, лечь и переждать. Но, пригнувшись, он продолжал бежать.
   Опять над лесом повисла ракета - белая полоса, срезанная черным. Кирилл приостановился. Вот он! Он!.. Генерал сполз в глубь саней. Лежавшая сбоку убитая лошадь и две лошади, рухнувшие у передка, прикрывали сани. Кирилл зажег бикфордов шнур и метнул толовую шашку. Он приготовился кинуть еще одну, выбросил руку вперед, и в это мгновение пуля автоматчика попала чуть повыше руки. Огромное пламя злобно ринулось на него, сначала густо-красное, как кровь, потом ярко-желтое, как летнее солнце, потом белое-белое, как снег сегодня на рассвете, потом бурое, как стоячее болото, и черное-черное, как густая ночь в лесу, и все это в одну секунду. Что-то сильное потянуло его к земле. Он упал у дороги.
   Он падал в непостижимую глубину и не мог остановиться. Наконец открыл глаза и понял, что лежал лицом вниз. В рот набился снег, вкусный, как молоко, пахнувшее погребом. Он не заметил, как повернулся, и теперь лежал навзничь. Трассирующие пули неслись над вершинами деревьев, как добела раскаленные звездочки, образуя под Большой Медведицей и под Малой Медведицей еще одну Большую Медведицу и еще одну Малую Медведицу, и быстро гасли.
   Взззык... Вззык... У затылка две пули ушли в снег, третья, потом еще и еще, шлепнулись в ель, под которой он лежал, и снежные хлопья с нижней ветки упали на лицо. Кирилл прижмурился, хотел языком слизнуть со щеки снежинки, но они растаяли прежде, чем он прикоснулся к ним. Снег не дал прохлады полыхавшему телу, снег был тоже горячий, как белый пепел догоравшего костра. И только сейчас его осенило: ранен! Но, странно, ни боли, ничего, лишь слабость, мешающая встать, лишь теплые струйки меж пальцев, лишь вкус меди во рту...
   Вот снова ракета зажгла свой мерцающий свет, он не уходил в открывшуюся глубину неба. С трудом Кирилл приподнял голову. Прямо перед ним, на опушке, сияли сугробы, будто белые лебеди плыли по белой воде, плыли между соснами, мимо осин, притулившихся возле сосен, а за соснами в обе стороны тянулся еловый лес, без передышки, без просвета, словно одна гигантская ель... Небо все еще окрашивал бледно-зеленый свет. Потом он поголубел. Такой свет освещает лица и предметы во сне.
   Кирилл слышал торопливые, неестественно громкие голоса. Голоса были чужие, и слов он понять не мог. Ожесточенные выкрики отдавались в его охваченной жаром голове, будто кричал он сам. Вдруг совсем близко услышал:
   - Бей в сосну справа! В сосну! Бей!
   Он даже вытянул шею, чтоб посмотреть: кто? Мелькнул белый призрак с автоматом, и он угадал: Натан. Промчался Халецкий. Он стрелял на бегу и ругался. Но почему он остановился? Качнулся влево, вправо, странно склонился вперед и упал. На помощь уже спешил Михась. А потом у придорожных кустов, где лежал Кирилл, пронесся кто-то большой, плечистый. Толя? - показалось Кириллу. Толя, он... Он схватился с кем-то. Хрип того, с кем Толя схватился, падал сверху, гораздо выше головы Толи,- такой, видно, высокий, этот немец. Кирилл волновался. "Надо подняться, надо подняться. Надо помочь Толе..." Он пробовал стряхнуть с себя оцепенение. "Вот-зот высокий подомнет Толю. Надо же подняться",- хотел он ухватиться руками за еловую ветвь, как веер висевшую над лицом, за пенек, но руки ни за что не хватались, будто их нет. Он видел, как немец и Толя зашатались и рухнули на дорогу. Внезапно немец
   вырвался из Толиных рук, хотел вскочить на ноги, но кто-то опустил ему на голову приклад. "Паша!" Только у Паши была такая тяжелая рука, только он мог одним ударом из любого вышибить дух.
   - Паша! - позвал Кирилл, но и сам не расслышал своего голоса.
   Все в нем трепетало. Он тоже бежал Толе на помощь, он тоже стрелял рядом с Ивашкевичем, с Халецким, с Хусто... Но теперь поступки его - лишь слабые движения тела.
   Все слилось в сплошной гул. Кириллу казалось, что перестрелка внезапно отдалилась, хотя видел совсем близко вспышки выстрелов. В свете ракет фигуры тех, кто пробегал вблизи, их лица были неясны, но он различал на них широко разинутые, перекошенные рты. Он не слышал крика. Он ничего не слышал. Все это происходило в какой-то удивительной тишине.
   А бой все еще длился, минуты проходили, как часы.
   "На большаке стало тише",- догадался Кирилл. Когда он подал Блинову сигнал, вспомнилось ему, было семнадцать часов три минуты. Сколько же времени прошло? Он хотел посмотреть на часы, но понял, что это требует усилий, и не шевельнул рукой.
   Он чувствовал, как убывала в нем сила, и ему было странно чувствовать это. Впервые тело, ставшее мягким, как тесто, не слушалось его и жило отдельно от его желания и воли. Все замедлялось, останавливалось, и мысли, возникавшие в мозгу, тоже становились медленными, вялыми и не имели продолжения. Вещи, которые он еще видел, и те, которые представлял себе, расплывались, теряя свои очертания. Мир отодвигался куда-то и оставлял его здесь, на снегу, под звездным холодным небом. И он испугался, что потеряет власть над собой. "Если так вот лежать, слабость совсем одолеет",- подумал он, напрягся и пополз. Он вдруг ощутил руки - резкую боль. Он сунул их в снег, и боль утихла. Упираясь в землю согнутыми коленями, отталкивался и полз, полз. Стало легче, все успокоилось - ни слабости, ни боли, все это осталось там, на снегу, возле ели, под которой он лежал.
   Когда Кирилл остановился у дороги, чтобы метнуть толовую шашку, Коротыш отбежал от него шагов на двадцать и стал палить по немцам, залегшим у поворота. И немцы тотчас перенесли огонь туда, откуда стрелял Коротыш. Кончился диск, он быстро достал другой. Руки дрожали, и он никак не мог остановить дрожь. Рядом ударил автомат, и Коротыш заслонился диском. И вовремя - возле уха просвистела пуля. Он вставил наконец диск, нажал на спуск и услышал четкую дробь, это придало ему смелости. В это мгновение яркая вспышка осветила кусок большака и сани на большаке. Коротыш прижался к земле. "Это дядя Кирилл швырнул тол",- понял он. И тут же его ослепила вторая молния. Она ушла в землю, наступила тьма.
   Коротыш бросился к месту, где оставил Кирилла. Кирилл лежал раскинув ноги. Натужившись, Коротыш оттащил его под ель и кинулся разыскивать Крыжиху и Ирину.
   Он нашел их под пригорком, в снежном углублении, метрах в трехстах от засады.
   - Быстрее...- задыхался Коротыш.- Быстрее... Утопая в снегу, Крыжиха и Ирина пробирались опушкой, потом ползли открытой поляной. Коротыш рывками полз впереди. За ним тянулась Крыжиха, все время поправляя свисавшую с плеча санитарную сумку. Рядом с Крыжихой - Ирина; автомат мешал ей, запасной диск давил в бок.
   Вон та ель, под ней раненый командир. Коротыш перевел дух.
   Крыжиха и Ирина старались не отставать, но расстояние между ними и Коротышом увеличивалось. Они легли, несколько секунд передышки. Несколько секунд передышки вернут им силы.
   Они увидели: Коротыш полз им навстречу.
   - Нет его там...- услышали они.- Все осмотрел. И те, соседние, елки тоже. Нигде нет. Передвигайтесь к ели,- сказал Коротыш.- Как найду, вернусь за вами.
   Справа слышались одиночные выстрелы, и Коротыш торопливо пополз в ту сторону.
   Он увидел Ивашкевича. Ивашкевич, припав на колено, связывал концы разорвавшегося маскировочного халата, обнажившего край телогрейки. Если бы не это темное пятно, Коротыш бы его не заметил в снегу.
   Ивашкевич резко повернулся на шорох за спиной.
   - Я, дядя Гриша,- сдавленно произнес Коротыш каждое слово раздельно.- Я...
   - Где командир?
   - Ранен... Я за Крыжихой, а он из-под елки уполз,- Дрожал голос Коротыша.
   - Хусто,- заторопился Ивашкевич.- Хусто, Захарыч, Блинов, сюда! - В белых маскировочных халатах отделились они от белой земли, и только тогда Коротыш увидел их.- Обыщите поляну, все кусты обшарьте!
   Они канули во мглу. Подбежал Левенцов.
   - Командир ранен?
   - Да,- тяжело вздохнул Ивашкевич...- Убит Халецкий. В самом начале боя. Вот здесь, у кустов, упал.
   Из сосняка посыпалась короткая очередь.
   - Какая-то сволочь в сосняке огрызается еще,- заскрежетал зубами Ивашкевич.- И там, где сбились сани, тоже. Пробовали вывернуться в лес, а не даем. Вот и сыплют сюда. Выбить надо из сосняка!
   Искали Кирилла. Его нигде не было. Захарыч заметил на снегу длинное темное пятно. Подошел. У сломленного дерева лежал Кирилл.
   - Кирилл... Кирилл...- тормошил его Захарыч. Блинов и Хусто уже бежали к нему.
    - Нашел?
   "О чем это они? - подумалось Кириллу.- А!"--Все-таки понял он.
   - Зачем здесь? - прохрипел Кирилл.- На место! Продолжать бой! - Но произнес это совсем глухо.
   - А все почти кончено,- успокаивал его Захарыч.- Дорога вымощена гитлеровцами. Сейчас начнем их обыскивать. Комиссар сказал.
   Приближался Коротыш, с ним Крыжиха и Ирина.
   Оказывается, Коротыш уже был здесь, вон следы его ног. Он первый нашел командира и полетел за Крыжихой.
   Крыжиха расстегнула сумку, локтем коснулась своего лба - не то вытерла пот, не то поправила прядку, выпавшую из-под ушанки. Потом склонилась над Кириллом и почувствовала, что руки его плавали в крови.
   Она осторожно перевязывала его, но Кирилл чуть не задохнулся от боли.
   - Коротыш,- подняла Крыжиха голову.- Беги к комиссару. Скажи - нужен врач.
   Коротыш кинулся к кустам у дороги.
   - Врач? - переспросил Ивашкевич. Секунду помолчал. - Михась!
   Как длинная вечерняя тень, рядом с Ивашкевичем растянулась на снегу фигура Михася.
   - Ранен командир,- полуобернулся к нему Ивашкевич.- Крыжиха тут не годится. Быстренько снимайся и ветром - в Медведичи. Там в отряде есть врач. И как можно скорее скачи с ним в лагерь. У них лошади. Ветром, ветром, Михась!
   Длинная тень отодвинулась от Ивашкевича и исчезла.
   - Левенцов, держи сосняк. На дорогу пока на выходить. Я быстро. Давай, Коротыш. Далеко лежит?
   Крыжиха все еще бинтовала Кирилла.
   - Кирилл,- Ивашкевич опустился на колени в снег.- Кирилл. Послали за врачом. Скоро двинемся. А там все в порядке!
   Кирилл не ответил. Он вздохнул, боль как будто отступила.
   Веки медленно сомкнулись, разделив мир надвое. В том мире, который они удержали, стало тихо-тихо и легко, над всем царило ласковое безмолвие. Чувство облегчения вливалось в успокоенное сердце, словно он перешагнул через все жестокое, выполнил все самое трудное и теперь испытывал лишь любовь ко всему, что хранил в себе, такую же сильную, как ненависть, которая только что безраздельно владела им.
   Кажется, боль опять выползает откуда-то изнутри. Становится больно, невыносимо больно.
   Он открыл глаза: сверкнул огонек выстрела, словно звезда покатилась в снег. Это было последнее, что восприняло его сознание.
   Кирилл очнулся от собственного стона. Он втянул носом воздух, воздух был сухой и колючий, к слипались ноздри. Тысячи иголок впились в его кисти, ладони, пальцы. Руки, чувствовал он, были твердые и прямые. "Как столбы у дороги,- подумал он,- поднеси эти руки к уху, и услышишь: они гудят". Но в пальцах, тяжелых и негнущихся, не было силы, и внутри больно щемило, и это уже было наяву. Из памяти почему-то исчезало все, что происходило с ним сейчас, и с удивительной отчетливостью припоминалось то, что было давным-давно, словно события поменялись местами. Ни в чем не было ясности. В голове все кружилось, путалось, терялось, потом возникало снова, и виделись ему московская площадь Дзержинского, и казармы на окраине города, и речушка Ола в Мышковичах, и Мартынов мосток над ней; все это соединялось с самыми неожиданными картинами, с чем попало. Мысли возникали какие-то неоформленные и тотчас иссякали, оставалось чувство примиренной усталости, словно все желания уже сбылись.
   Кто это шумно и часто дышит впереди? И чья голова все время стоит у глаз? И темно почему? Никогда еще так мучительно не чувствовал он, что не хватает ему света, обыкновенного света, когда все видно, все на месте. Черное небо смешалось с черным лесом, и в черном пространстве потерялось все: люди, дороги, голоса, звезды... Только белая зябкая полоса под чьими-то ногами не сдавалась, и он старался смотреть вниз, в белое. Он силился что-то вспомнить, что-то очень важное и нужное ему, но оно ускользало, и этот пробел в памяти раздражал и мучил его. Внезапно его осенило. Дорога... сани в коврах... и собака... выстрелы и крики... Он почувствовал, что именно это связывало его с жизнью, потому и не мог успокоиться, пока не вспомнил дорогу... сани... выстрелы... Вспомнил и уже не выпускал из памяти. В голове все это держалось, словно бой еще продолжался.
   - Фенц? Фенц? - глухо сказал Кирилл. Он и сам понимал, что глухо и невнятно. Но должен же его услышать тот, чья голова маячит перед глазами.
   - Фенц? - не обернулась голова, но Кирилл по голосу узнал Хусто.- Лежит на дороге...
   - Лежит?..
   А! Дорога... сани... выстрелы... Он снова подумал об этом, но медленно, он хотел продлить радость удачи. Он знал, что еще не раз будет вспоминать и переживать эту радость, но сейчас ему хотелось насладиться ею до конца. Кирилл не мог держать голову ровно, над плечами, она склонилась набок и бессильно повисла.
   Хусто двигался, поддерживая обеими руками отяжелевшее тело командира. Руки дрожали, и Хусто чувствовал, как от долгого напряжения они слабеют. На секунду выпрямил одну руку, снова подхватил ею Кирилла и высвободил другую. Шаг, еще шаг. Все труднее переставлять подгибающиеся ноги. Хусто слышал, как билось сердце Кирилла, то гулко, то замирая. Может, ему лишь казалось, что слышал, а на самом деле стучало у него самого в груди? Он уже ощущал себя слитным с тем, кто припал к его спине, будто тащил собственное тело, ставшее вдруг таким тяжелым.
   - Постой, Хусто! Хусто, постой...
   Ноша мешала ему повернуть голову на зов - черная ель говорила надежным голосом Захарыча. Хусто услышал шаги, затем почувствовал его сильные руки.
   - Давай. Понесу.
   Захарыч подставил спину, и Хусто осторожно переложил на нее свою живую ношу. Он выпрямился и только сейчас увидел, как возле него мелькали, пропадали и снова возникали фигуры. Легкие, скользящие, они были похожи на тени. Туда же, куда направлялись фигуры, похожие на тени, двигался и Захарыч, согнувшись, широко расставляя ноги и проваливаясь в снегу.
   Поздно ночью добрались до лагеря.
   Кирилла внесли в землянку, положили на сосновый стол, покрытый перкалью. Керосиновая лампа, подвешенная к потолку, бросала слабый свет на заострившееся, с резко выдавшимися скулами лицо. Оно принимало то синий, то желтоватый оттенок безжизненности.
   Кирилл узнал землянку, но ведь нары его не здесь, где лежит, вон где его нары. "А, не все ли равно",- махнул он рукой. Он подумал, что махнул рукой. Он видел, что руки неподвижно лежали рядом с ним, слишком тяжелые и чужие, чтобы даже шевельнуть ими. Кто-то открыл дверцу печки, и оттуда выглянул огонь. "Топят",-безразлично посмотрел Кирилл. Он не мог понять, холодно в землянке или жарко. Он почувствовал на себе глаза: глубокие Кости Левенцова, добрые Блинова, ясные, доверчивые Толи Ду-ника, суровые Михася, черные Пашины, с резко очерченными зрачками,- живые брызги горячей смолы... Он увидел Коротыша. Тот подкладывал в печку поленья, но глаза его тоже смотрели на Кирилла.
   Кирилл улыбнулся, улыбка не дошла до Коротыша, ее невозможно было уловить на бледных и застывших губах, и Коротыш продолжал потерянно смотреть на него.
   Потом над Кириллом склонилось чье-то лицо - маленькое желтое облачко, остановившееся перед его глазами. Незнакомое лицо, незнакомый человек. Жесты его и движения спокойны и уверенны. "Врач",- понял Кирилл.
   Врач снимал повязки с его рук. Пропитанные кровью, замороженные повязки еще не оттаяли и потому были жесткие и твердые. На правой руке Кирилла, повыше локтя, расплывались лиловые пятна. Все увидели правую руку, оторванную почти по локоть, и ладонь левой руки с перебитыми пальцами.
   Кирилл дернулся, боль заполнила все его тело, и он разомкнул губы и крикнул, боль и крик следовали вместе, крик был тенью боли. Веки отяжелели, он не мог их удержать, они опустились на глаза: все утонуло, накрытое налетевшим мраком.
   Ивашкевич, стоявший у изголовья, видел, как в морщины неподвижного лба Кирилла стекал пот. Морщины переполнялись, и пот скатывался в закрытые веки, в запавших глазах образовались крошечные озерца.
   Все напряженно следили за выражением лица врача, за его движениями. Склонив голову, он смотрел в пол, словно глаза его устали смотреть и ничего больше не видели.
   - Нужна операция. Сейчас. Немедленно,- сказал он наконец.- Но хирургических инструментов нет. Наркоза тоже. Три дня назад во время боя разбили нашу аптеку.
   Ивашкевич смотрел на него так, словно говорил: чудо невозможно, но, если человек жив, смерти надо противостоять. Да и сам врач сказал: нужна операция, значит, верит в возможность спасти Кирилла...
   - Какое решение предлагаете? - произнес Ивашкевич.
   - Нужна хотя бы ножовка. Поняли? Немедленно ножовку!
   Ножовки в лагере не оказалось.
   - Достану, товарищ комиссар,- убежденно сказал Захарыч.- Достану. Недалеко тут. Километров девять. А если спрямить дорогу, то и меньше. Можно отправляться?
   - Сейчас же,- быстро повернулся к нему врач.- Ни секунды не медлите. Вы понимаете это? - почти кричал он.
   Захарыч выскочил из землянки.
   Он бросился к старому кузнецу, одиноко жившему в ближайшей деревушке. Иногда заходил к нему, когда бывал в дозоре.
   Не чувствуя тяжести своего большого тела, бежал он, не огибая сугробы, через лощины, заваленные снегом. Ведь там, в землянке, освещенной керосиновой лампой, умирал товарищ по оружию. Неполным будет мир без него...
   Он наткнулся на деревья, вывороченные бурей, и упал головой вниз. Сухие сучья треснули под ним и больно вцепились в лицо. Расцарапанная кожа горела. С головы свалилась ушанка. Он пошарил вокруг, не нашел ее, вскочил и понесся дальше, напрямик, через болото. Болото его не страшило. Кромку болота подморозило. Будет ближе на полкилометра. В землянке ждут его возвращения, ждут и верят, что принесет ножовку - возможно, спасение...
   Он вернулся взмокший, весь в снегу, без шапки, с белыми одеревеневшими ушами, тонкие льдинки висели на черной бороде. Остановился у двери, и там, где он стоял, появились темные следы от снега, таявшего на его сапогах. Молча протянул он врачу инструмент кузнеца.
   Врач заторопился.
   - Начистить и прокипятить ножовку! Быстро! Спирт. Быстро! Быстро!
   Кирилл вздрогнул. Он повернул голову. Она легла прямо. Лицо было залито восковой бледностью. Крыжиха вытерла пот с его лба, мелкий, холодный, липкий. Хусто помог приподнять голову Кирилла и влил ему в рот спирт.
   Врач послушал сердце раненого. Он приступил к опера- ции.
   Кирилл Прокофьевым Орловский лишился правой руки и пальцев на левой. Несчастье не сломило его дух. Он не захотел воспользоваться заслуженным отдыхом и покоем, оставил московскую квартиру и отправился в свою родную деревню, разрушенную гитлеровскими захватчиками, чтоб вместе с земляками возрождать в ней жизнь. Его избрали председателем колхоза. Теперь колхоз "Рассвет", который он возглавляет, один из самых передовых. К. П. Орловский - Герой Советского Союза и Герой Социалистического Труда.