Глава 8
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

   Чтобы дать подальше уйти освобожденным товарищам, прикрывающая группа Юрия Осадченко, вместе с Андреем и Соней, отступала в противоположную сторожу, увлекая преследовавших их жандармов и полицейских. Отстреливаясь, комсомольцы уходили глухими переулками от хаты к хате, а там через кладбище к северной стороне села.
   Преследовавшие сначала упорно наседали, но когда двое из них упали, подстреленные отступающими, напор ослабили и вскоре вовсе прекратили преследование. Собственная шкура оказалась все-таки дороже интересов жандармского офицера.
   Комсомольцы выбрались на окраину. Убедившись, что погоня отстала, все шестеро расходились по домам, думая о дальнейшем, - о начале новой, еще неведомой для них партизанской жизни.
   Тем временем лесом, глубокими непроходимыми снегами, пронес Кравец Мишу Клименюка к себе домой, в самый край села.
   Мать не спала. Привыкнув к частым отлучкам сына, она все же волновалась, когда Михаил долго не приходил, и встречала с глубоким вздохом облегчения.
   - Что поздно так, сынок? -спросила она.
   - Задержали, мама. Занавесь получше окна, да зажги на минуту свет, - попросил Михаил.
   Когда желтый огонек пламени осветил хату, Агафья Григорьевна увидела чужого человека.
   - Кто это с тобой?
   - Не узнала?
   - Что-то не признаю.
   - Это Миша Клименюк.
   Мать в испуге всплеснула руками. Окровавленное, избитое лицо Миши было неузнаваемо.
   - Выпустили вас жандармы?
   - Да, да, выпустили,- перебил Михаил,- я тебе, мама, все расскажу, все дочиста, только потом, а сейчас дай теплой воды, да помоги Мише обмыть лицо.
   Агафья Григорьевна достала воды и по-матерински обмыла Мише лицо, голову, руки. Затем достала и помогла надеть чистую рубашку сына, а забрызганную кровью тут же выстирала. Михаил уложил друга на печь, укутал его.
   - Ты обязательно усни, Миша, завтра очень трудный день, - сказал Михаил, а сам, не раздеваясь, прилег в кухне на лавке, бросив под голову свой бушлат.
   - Потуши огонь, мама.
   - Ты сам лег бы как следует, - посоветовала мать.
   - Мне и так хорошо, мама.
   Все в хате погрузилось в тишину. Но Михаил не спал. Он лежал с открытыми глазами. Эта тишина была для него недоброй и неверной. Она казалась ему чудовищным зверем, который, переступая мягкими лапами, неслышно крался к дому. И он слушал, слушал напряженно, не раздастся ли выстрел, не заскрипят ли по жесткому снегу тяжело приближающиеся шаги, не дрогнет ли под ударами приклада наглухо закрытая дверь.
   
   Ночь. Фитиль в лампе прикручен так, что золотистая полосочка огня почти не излучает света. Окна заставлены плотными камышовыми щитками.
   Дарья Ефимовна не смыкает очей. Она думает о муже и двух сыновьях. Легко сказать - все трое на фронте. И бог весть, где они теперь. Живы ли? А может быть... И представляется ей бескрайнее заснеженное поле. У дороги под снегом одинокий холмик. Чуть выступает из снега дощечка, а на дощечке неровные, выведенные карандашом слова: "Пал смертью храбрых за Советскую Родину".
   Женщина глубоко вздыхает и тихо шепчет:
   - И откуда напасть такая? Ведь вот свалится этакое горе на людей. Только подумать - все трое там. Одна дочь осталась при ней, да и та вот...И ее мысли в который раз возвращаются к дочери. Где же Поля? Так поздно, а ее все нет. Ушла перед вечером, сказала - скоро вернется, и вот. Охваченная тревогой, Дарья Ефимовна поднимается с постели, выкручивает фитиль в лампе и: долго, затуманенным взглядом смотрит на часы. Ей кажется, что стрелки неподвижно стоят на половине второго...
   - Что с ней? - произносит женщина вслух. - Неужели заночевала в Катеринке?
   Да нет, с ней еще не было такого. Слишком хорошо она знает свою Полю. Дочь никогда не заставляла мать волноваться. И вдруг на короткий миг мелькает мысль, что дочь тоже на фронте. И может случиться... - Нет, - отгоняет она от себя эту мысль. - Не может быть такого, чтобы ее, девочку... это уж слишком.
   Дарья Ефимовна чувствует, как по всему телу пробегают холодные мурашки. Она снова прикручивает фитиль до тусклой золотистой полоски и так, с неуспокоенной в сердце тревогой, ложится в постель. И снова бесконечной вереницей тянутся тяжелые, тревожные думы. Чтобы отогнать их от себя, женщина нарочно громко рассуждает:- Нет, не может быть. Просто задержалась у Маруси в Катеринке. Время позднее и погода недобрая, да и дело молодое, девичье. Как соберутся, так тут и разговоры всякие. Время ведь у молодых быстро летит. А все-таки нехорошо так поступать с матерью. Придет - отругаю, - заканчивает она весь круг своих мыслей и роняет на остывшую подушку отяжелевшую от дум голову.
   В окно тихо, нервно постучали. Дарья Ефимовна, встрепенулась.
   - Кто бы это мог быть? Неужели Поля?
   Нетерпеливый дробный стук в окошко повторился. Мать, не помня себя, опрометью бросилась в сени и замерла перед дверью.
   Поля быстро вошла в хату.
   - Потуши лампу, мама.
   Мать растерянно стояла посреди хаты.
   - Скорее же!
   - Что случилось?
   - Ничего, - тихо проговорила девушка.
   - Так поздно одна из Катеринки?
   - Я не одна, меня провожали. - Голос Поли слегка дрожал.
   - А кто это стрелял?
   - Откуда я знаю? Это в том конце села. Верно, пьяные жандармы.
   "Нет, не то она говорит", - подумала мать, но больше допытываться не стала, а только глубоко, беспокойно вздохнула.
   - Ты, мама, не беспокойся. Ложись спать. Я тоже сейчас лягу. Только, пожалуйста, мама, ни о чем меня не спрашивай сейчас. Я тебе все сама расскажу.
   Мать покорно легла. Поля присела на лавку у стола. Слышно было, как она снимала сапоги и долго, тщательно обтирала их.
   - Я лягу с тобой, мама, к стеночке, можно?
   - Ложись.
   Несколько минут лежали молча. Дарья Ефимовна слушала, как гулко и сильно стучало рядом сердце дочери.
   - Мама, если придут, скажи, что я никуда не - выходила из дому.
   У Дарьи Ефимовны похолодело внутри. Эта тревога в голосе Поли, ожидание погони, выстрелы сливались в одну грозную, неотвратимо надвигающуюся беду.
   - Говори же, что случилось? - с нетерпением спросила мать.
   - Мама, нас выдали. Только что мы освободили из жандармерии Митю с Мишей. Был бой с жандармами. И ты знаешь, совсем не было страшно. Я выстрелила в одного из них и убила. И так просто и легко, что рука не дрогнула.
   Обняв мать, прижавшись к ней всем телом и ощутив знакомое с колыбели материнское тепло, Поля не таясь рассказала о подпольной организации, о серебряной поляне, о том, как тайком от матери вышивала знамя, поведала о последнем налете на железную дорогу и предательстве Брижатого.
   Мать слушала дочь и тревога в ее душе нарастала.
   - Ты не сердись на меня, мама, - сказала, помолчав, Поля. - Ты не сердишься?
   Мать молчала.
   - Я знаю, ты не будешь сердиться. Я ведь хотела лучшего нашим людям, всем нам.
   - Я не сержусь, но мне страшно за тебя. Что теперь будет с тобой? Они ведь дознаются, кто все это сделал.
   - Может быть.- Поля помолчала и вдруг тихо и решительно прошептала: - Мама, мы решили уходить из Крымки.
   - Кто - вы?
   - Все комсомольцы. Нам теперь здесь нельзя оста- ваться.
   - А куда же вы? В другое село?
   - Нет, мама. В савранские леса, к партизанам. Там теперь много наших. Будем бороться вместе с ними. Вот только тебе без меня трудновато придется. Но ты потерпи. Теперь много матерей терпят.
   - Значит, совсем уходишь?
   - Зачем? Временно. Скоро наши придут и вернемся.
   - За правду и потерпеть не страшно. Гораздо хуже сашкиной матери, коль сын у нее предатель.
   Поля еще крепче прижалась к матери.
   - Спасибо тебе, мама.
   В хате стало тихо. Мать слушала, как у самой ее груди билось сердце дочери и сердцем матери понимала, что настанет минута, когда она потеряет и дочь - последнее, что осталось у нее в жизни. Ей казалось, что эта минута близка. Она прислушивалась, ожидая, что вот-вот заколотят в дверь, войдут грубые, пьяные полицаи и уведут дочь - ее единственную радость и утешение. И безмерной тоской занималась душа, и глаза заволакивал туман. И казалось ей, что из каждого угла темной хаты не нее глядят страшные глаза одиночества.