1.
Последние июльские ночи бывают не такими уж длинными Утренние зори просыпаются рано. Нелегко переждать короткую темень в бурьянах, подернутых ночной росою. Чистый воздух настоен запахом отгулявших раз-ноцветами трав. Сдобренный серебристыми капельками ропожухлый чебурок как бы вновь пробуждается на ранней зорьке, его желтовато-бурые бархатки отдают рассвету последние увядающие запахи. Истомленный вчерашний дневной жарою молочай поутру поднимается от земли. Не успевшие еще осыпаться за лето полевые ромашки гордо встречают рассвет своими белыми лепестками.
Ивану Тимофеевичу Клименко не под силу было дождаться рассвета. Он пришел в свое укрытие еще глубокой ночью. Залег в бурьяны и терпеливо ждал. Фуфайка отсырела в локтях, ноги занемели. Боялся, что небольшой сверток тоже отсыреет, и поэтому Иван Тимофеевич понадежнее прятал его под фуфайкой.
Служебное здание станции Каменоломня просматривалось хорошо. Из укрытия он видел окна диспетчерской. Маневровый паровоз уже дважды закрывал здание своей черной махиной. Ночью через станцию прошло пять или шесть составов. Тогда на путях слышались галдеж, ругань. К утру все затихло.
В этом месте, заваленном обломками старых вагонов и заросшем бурьяном, Ивану Тимофеевичу посоветовал отлежаться человек, который придет к нему из диспетчерской в условленный час. Поутру немецкого надзора не бывает, солдаты охраны коротают зорю на лавках пустующего зала ожидания. Только два-три охранника могут ходить на дальних стрелках.
После того как он побывал у Василия Архиповича Калюжного, старый друг подтвердил догадку Ивана Тимофеевича: в городе оставлено подполье. Как и что — Калюжный не знает, подробностями не располагает, но признался, что к нему заходил один десятник шахты Воровского, просил сохранить кулек динамита. Потом Калюжный с этим человеком подготовил взрывчатку. Через пару дней десятник забрал несколько самоделок к себе, упрашивал Василия Архиповича пойти с ним на Каменоломню; в ту ночь старик не смог оставить больную жену. Как потом узнал, операция прошла неудачно, станционное здание взорвать не удалось, хотя десятник и объяснял, что подпольный райком решил немедленно вывести из строя станцию.
Фамилию десятника Василий Архипович отказался назвать. Лишь туманно намекнул, что этот товарищ действует по заданию парторга своей шахты Холодова. Где теперь сам Холодов — в подполье или эвакуировался из города—объяснять не стал. Скрытность Калюжного не обидела Ивана Тимофеевича. Наоборот, он оценил поведение друга. Вот тогда-то он и упросил его отдать одну самоделку; в диспетчерской Каменоломни есть у Ивана Тимофеевича надежный человек, он исполнит просьбу Клименко, подложит мину в таком месте, что после взрыва от станции останутся только битые кирпичи. Была бы самоделка понадежней. Василий Архипович поручился за мину, пожелал старику удачи и отпустил его.
Иван Тимофеевич был уверен: если он выполнит поручение Калюжного, взрыв на Каменоломне позволит ему скорее связаться с руководителями городского подполья. Анна Ивановна одобрила догадку мужа. Уговорила его надеть фуфайку, так как утренние росы бывают холодными. Вот уже и пробудилось солнце. Длинные тени легли на разбитые доски. А человек не приходил из диспетчерской. То ли оттого, что маневровый паровоз опять прошмыгнул в сторону Ростова, то ли еще не настал условленный час. Ноги вконец занемели. Их нельзя было вытянуть: каблуки сапог упирались в доски.
«Значит, мне не совсем доверяет Калюжный...— вновь припомнил Иван Тимофеевич встречу с другом.— Что ж такое происходит с тобою, товарищ Клименко, если давние друзья косятся на тебя... Один ты. А вокруг тебя что делается? Люди идут на смерть... А ты?»
Впервые он подумал о смерти. Много раз она протягивала костлявую руку к горлу Клименко, выслеживала его, грозилась сабельным ударом, винтовочной пулей, шрапнелью, но не посмела оборвать его жизнь. Может быть, теперь она, проклятая смерть, набросила на свои костлявые плечи зеленоватый френчик немецкого покроя и подкарауливает его, Клименко, за этими разбитыми досками старых вагонов, притаилась в зарослях бурьяна? Нет! Смерти не одолеть тебя, если ты веришь в жизнь, веришь в святое дело, ради которого живешь на земле...
— Иван Тимофеевич! Вы тута?—неожиданно раздался шепоток, в котором угадывался знакомый голос.
— Здесь я. Здесь...
— Не вылезайте. Пакетик отдайте. А как я через путя перейду — убегайте... — объяснил человек, и его рука просунулась между досками.
Знакомый ушел так же тихо, как и появился. Едва он успел проследовать через линию и вышел на перрон, как Иван Тимофеевич сейчас же вылез из укрытия. Второпях перебежал к пакгаузу, потом прополз под вагонами, под-нялся на ноги и заспешил к окраинным левадам рабочего поселка.
Если верить железнодорожнику, взрыв произойдет через двадцать-тридцать минут. Верный человек дождется подходящего момента, когда в диспетчерской не будет немецких охранников, и определит мину в самое надежное место.
Уходить в степь было опасно: раннего путника могли задержать немцы. Оставаться в поселке тоже рискованно: после взрыва станции немцы наверняка оцепят поселок и тогда труднее будет проскользнуть в город. Решил все же уйти в степь. С пригорка можно лучше рассмотреть, как взлетит на воздух станционное здание.
Со стороны Ростова послышался надрывный гул подступающего к Каменоломне товарного состава. В предутренней просини показались густые хлопья паровозного дыма. Состав шел на полной скорости. Возможно, он везет фронту боеприпасы, а может быть, живую силу? Если бы взрыв произошел в ту самую минуту, когда состав подойдет к перрону! Но нет... дымки локомотива уже закудрявились у самой дальней стрелки, хвостовой вагон оставил после себя клубы пыли и пропал из виду. А жаль... Очень жаль! Убить двух зайцев одним ударом — взорвать станцию и опрокинуть на землю товарняк — что может быть лучше!
Томительньге минуты казались вечностью.
Нервы напряглись до предела. Он умел поджидать атаку, мог перетерпеть самую жгучую боль, но томиться неизвестностью было самым тяжелым испытанием для Ивана Тимофеевича. Лучше самому подложить мину и остаться навечно под обломками.
А солнце уже проглянуло из-за пригорка. Теперь отчетливее можно было видеть, как утреняя роса посеребрила усики низкорослой травы. Тяжелые капли падали на землю. Длинноногий тушканчик выглянул из норки и пугливо спрятался в кустах полыни Иволга отозвалась своим птенцам, пролетела почти над самой головой и не приметила человека, укрывавшегося в забытом окопе, поросшем травою.
Взрыв оглушил совсем неожиданно. Земля отозвалась гулким вздохом. Даже в своем окопе Иван Тимофеевич почувствовал, как со стенок осыпались комья глины.
2.
Ночью радист Юрий передал штабу армии долгожданную весть: как сообщил квартальный староста Семен Ильич Алданов, неизвестные молодые хлопцы доставили ему срочное донесение подпольного райкома, в котором говорилось, что партизаны наконец-то взорвали станцию Каменоломня, надолго парализовали железнодорожное сообщение с югом и севером. Проследовавший через Шахтную товарный состав налетел под станцией Горная на эшелон нефтяных цистерн. Оба состава сгорели,
3.
Эти дни Тимофей Холодов укрывался на Ново-Азовке. Тайный адрес, полученный еще из рук секретаря Октябрьского райкома Тихона Архиповича, привел его в поселковую хатенку-мазанку. Здесь его и отыскали братья Фомины. Они успели встретиться с Клавдией Чугай, которая сказала, что Ольга Мешкова до сих пор не вернулась с хутора Кузнецовского.
Ребята принесли ему сорванную с забора листовку. Такими объявлениями были заклеены многие ворота на центральных улицах города.
«Последнее предупреждение к жителям города Шахты и его окрестностей Комендатура установила, что в городе Шахты и его окрестностях продолжает бесчинствовать группа партизан, руководимая бывшим секретарем Артемовского райкома коммунистов матросом В. А. Мищенко Вооруженная банда ночных налетчиков совершила свою очередную диверсию — взорвала служебное помещение станции Каменоломня.
Каждый житель, укрывающий в своих квартирах, погребах, сараях и других приусадебных постройках партизан, по законам военного времени будет расстреливаться на месте. Лица, уклоняющиеся от выявления нарушителей законного порядка, также будут привлекаться к ответственности по законам военного времени. Каждый житель города Шахты и его окрестностей, указавший на личность, связанную с партизанами, будет вознагражден властями большой суммой денег — от одной до трех тысяч рублей...
— Вот это номер, чтоб я помер!—дождавшись, когда Тимофей Холодов прочитает всю листовку, прыснул Женька.— Значит, мой братушка стоит три тыщи рубликов...; Вот здорово! А...
— Вы дороже стоите, друзья...— похлопал его по плечу Тимофей Холодов.— Вам цены нет, орлы. А ведь все это брехня, ребята... Каменоломню взорвал не отряд Мищенко, а наши люди. Один старый товарищ, коммунист, доставил мину. А другой — подложил ее и взорвал станцию. Жаль, что не успел выскочить из помещения, погиб под обломками. Разве можно таких людей на деньги оценивать?
— Наш Санька дороже трех тыщ стоит. Это верно...— заметил с усмешкой Женька.
— Да замолчи ты, балабон...— бросил в сторону брата выведенный из терпения Александр.— В следующий раз я не возьму тебя с собою. Тогда посмеешься у меня... Балабон.
Как стало известно Тимофею Холодову, немцы отыскали среди местных жителей горного инженера, который согласился руководить восстановительными работами на шахте «Пролетарка». Фамилию продажной шкуры пока что не удалось выяснить райкому. Тимофей Холодов посоветовал ребятам пройти в поселок «Пролетарки», разузнать об этом горном инженере и, если действительно он дал согласие работать на немцев,— истребить его.
— Справитесь, ребята?
— Еще спрашиваете! Мы этого кугута в один мах угробим,— натянул на глаза кепку Женька.— А пистолет вы нам дадите, дядя Тима...
— У меня у самого пистолета нет... Во-первых, Петр Петрович не дает, а во-вторых, немцы на боепитание меня не берут. А в-третьих, запомни: оружие — прямая улика для партизана... И вам советую обойтись без пистолета. Как ты смотришь, Александр?
— Не нужен он мне, это у Женьки-—романтика... Молод еще,— вроде бы решился заступиться за младшего брата Александр.
— А ты стихи пишешь,— в свою очередь бросил Женька.— Я бате все равно расскажу, как ты по одной крале вздыхаешь...
— Цыц! — уже в сердцах выпалил старший брат. Но сразу остыл, только лицо его охватилось стыдливым румянцем.— А стихи я, правда его... Пишу. Сочиняю... все больше про войну.
— Брешет он, дядя Тима,— отмахнулся рукою Женька,— у него и про любовь...
— Про любовь? Это интересно... Почитай. Румянец выдавал Александра. Ему и самому хотелось блеснуть перед уважаемым человеком собственными стихами, но брала оторопь. Не поднимая глаз, спросил:
— Тимофей Семенович, а на войне можно любить? Видно, неспроста он задавал такой вопрос. Тимофей
Холодов уже давно приметил, что в сердце Александра бродит тот юношеский хмелек, от которого кругом идет голова и мир кажется намного светлее.
— Конечно, дозволено, ребята,— решился он пояснить обоим братьям, заметив, что и Женька притаил дыхание в ожидании его ответа.— Есть такой большой поэт Уитмен... Он говорил: кто без любви идет хоть минуту,—на похороны свои он идет, завернутый в саван... Большой смысл, ребята, в этих словах... Любовь всегда окрыляет. И если у тебя, Саша, сейчас получаются стихи о любви, это же прекрасно! Любовь, как сама жизнь, всегда побеждает войну... Я хочу послушать твои стихи, Александр,— попросил юношу Тимофей Холодов, довольный тем, что минутная вспышка между братьями утихла.
— Потом прочитаю вам стихи, Тимофей Семенович... На свадьбе. А перед этим пойдем с вами к ее отцу. Вы его знаете. В сваты вас возьму...
— Вот это замечательно! —Тимофей Холодов даже посветлел в широкой улыбке.— Напьюсь от радости на твоей свадьбе, Жучок, и запою свою любимую песню... «И кто его знает, чего он моргает...» Обязательно исполню... Не хуже самого Лемешева. Или нашей землячки Клавдии Шульженко...
Шутка Тимофея Холодова понравилась обоим братьям. Размолвки между ними словно и не было.
— А кто ж она такая... зазноба твоя? — осторожно спросил Александра Тимофей Холодов.
— Это тайна...
— Случайно, не дочка Игната Павловича? Я видел, дружище, как ты смотрел на черноглазую.
— Не скажу...
— Значит, в сваты меня нарекаешь, а сам тайком обхаживаешь дивчину?
— Она ничего не знает...
— Это совсем интересно,— опять рассмеялся Тимофей Холодов.— Сват, значит, ничего не знает, невеста тоже, а жених планы строит...
— После войны скажу вам, Тимофей Семенович,— опустил голову Александр.
Женька не мог усидеть на лавке. Его так и подмывало выдать старшего брата.
— Конечно, сапожникова дочка. Жучок анадысь спрашивал меня — нравятся тебе, братушка, ее черные глаза?
— Цыц ты! — Недобрый взгляд Александра сразу успокоил Женьку.
Тимофей Холодов не захотел огорчать старшего брата. Все в нем выдавало его мальчишескую тайну — и неловкое смущение, и злость на Женьку, и вспыхнувший румянец. Сказать ему, что дочка Игната Павловича замужем,— значит разрушить светлую мечту парня. «Лучше в другой раз скажу...— про себя подумал Тимофей Холодов.— С доброй мечтою Александру и мир будет казаться иным. Зачем расстраивать парня?»
Договорились встретиться через два дня на квартире сапожника Игната Павловича. Братья по одному вышли из землянки.
Владелец этой хатенки-мазанки обещал через час привести доверенного человека ново-азовской группы, но почему-то задерживался.
Тимофей Холодов опять перечитал приказ комендатуры. Вероятно, полиция арестовала какого-то местного шахтера, и тот мог сообщить про партизанский отряд Валентина Андреевича Мищенко, секретаря Артемовского райкома партии. Действительно, такой отряд формировался горкомом перед уходом из Шахт. В него должны были войти бойцы истребительного батальона Артемовского района.
Самого Валентина Андреевича Мищенко он знал не первый год. Комендатура обоснованно именует его матросом. Этот бывший старшина морской службы всегда представлялся Тимофею Холодову волевым, стойким коммунистом. Но действует ли сейчас отряд Мищенко, неизвестно. Хорошо, что слухи о его существовании дошли до немецких властей, пусть у них создается впечатление, что в городе есть не только мелкие партизанские группы, но и крупное боевое соединение. Подготовкой взрыва станции Каменоломня руководили дядя Микита и Никифор Алексеевич Фисунов. Им помогали в этой операции старые коммунисты Калюжный и Клименко. Немцы еще не напали на партизанский след и поэтому приписывают взрыв станции отряду Мищенко.
О том, что в соседнем районе города действует боевая группа, Тимофей Холодов совсем недавно узнал от Семена Ильича Алданова. Тот сообщил и другое: руководство городским подпольем находится в руках бывшего профорга шахты «Ново-Азовка» товарища Евлахова, который стоит сейчас во главе ново-азовской боевой группы. С этим коммунистом надо было встретиться в ближайшие дни. Пришлось найти в городе связного Алданова. Тот долго не отзывался на пароль, видно, усматривал в появлении незнакомого ему заросшего бородой мужчины хитрую уловку городской полиции. Потом довелось встретиться с другим связным, который отослал Тимофея Холодова к бывшему продавцу ново-азовского магазина. Этот товарищ познакомил его с владельцем хатенки-мазанки, что стояла на отшибе горняцкого поселка.
По всему выходило: ново-азовская боевая группа имела своеобразную систему явок, паролей, которые не так-то легко могут привести к центру городского подполья даже его, Тимофея Холодова.
Владелец хатенки-мазанки вернулся домой с каким-то угрюмым, на вид апатичным человеком. Был он среднего роста, в плечах угловат, смуглолик. Припадал на одну ногу, и эта хромота еще больше подчеркивала старческий вид человека. Назвался товарищем Василием, а про свою фамилию умолчал. Сдержанно обменялся паролем.
К неудовольствию Тимофея Холодова, товарищ Василий заметил, что отращенная борода едва ли может спасти от полицейских ищеек. Наоборот, борода вызывает недоумение — почему, мол, рослый, здоровый человек вдруг ходит небритым?
— Ты, станичник, принимаешь меня за другого,— попытался в свою очередь переубедить угрюмого Тимофей Холодов.— Моя фамилия Петров... Вот паспорт. Смотри...
— Покажи его в полиции при надобности. Там, возможно, поверят. Еще и жительством твоим могут поинтересоваться. А я в паспортистках не ходил,— глуховатым голосом заметил угрюмый. В фотокарточку паспорта все же посмотрел:—Да и здесь ты без бороды... Молодой, красивый... Одним словом, конспиратор. На паспорте юнец-молодец, а по миру ходишь стариком.
Правда была на стороне товарища Василия. И Ольга Мешкова, и Клавдия Чугай сразу же узнали его под этой бородою. В женском смущении не было укора, а этот незнакомец рубанул с плеча. Для большей убеди-тельности назвал фамилию, да еще и припомнил, как Тимофей Холодов ораторствовал прошлой весною на городском слете рабселькоров,— знаю, мол, тебя, не скроешься под бородою, дружище! И как-то невольно в голове Тимофея Холодова мелькнуло: душевного разговора может и не получиться с этим угрюмым человеком.
— Вот что, Тимофей Семенович,— уже с заметной добротой в голосе обратился к нему товарищ Василий.— Мне поручено переговорить с тобой от имени подпольного горкома. Мы слыхали о боевых делах твоей группы. Железную дорогу вывели из строя — хорошо... Немцам покоя не даете — тоже хорошо. Но надо подумать о наших шахтах. Оккупанты подбивают народ на то, чтобы горняки шли добывать им уголек...
— Знаю.
— А что ты предпринял?
— Послал своих боевиков на «Пролетарку». Надо уничтожить одного горного инженера. Он согласился работать на немцев.
— Одну гадюку убьешь, другая на свет выползет. Не в этом главное. Народ надо поднимать на защиту наших шахт. Без рабочих рук немцы ничего не сделают. Собственных специалистов они могут доставить даже из Берлина. А вот рабочих где они возьмут?
— Еще что?—Тимофей Холодов решил все же терпеливо выслушать товарища Василия.
Тот пояснил, что, если немцам удастся восстановить Артемгрэс, они смогут пустить в ход шахты. Часть оборудования электростанции, отправленного в тыл перед уходом наших войск из города, немцам удалось перехватить за Доном. Теперь они подвозят эти эшелоны к Шахтам. На Артеме арестовывают слесарей, котельщиков, монтажников. Рыскают по другим поселкам в надежде отыскать рабочие руки для восстановления электростанции. Свою боевую группу Тимофею Холодову надо отправить в артемовский поселок Всеми средствами срывать восстановительные работы на Артемгрэсе.
— Там же должен быть отряд Мищенко,— невзначай заметил Тимофей Холодов.
Товарищ Василий будто и не обратил внимания на его слова.
— Если у немцев и у тебя создается такое мнение, что на Артеме действует отряд Мищенко,— бог вам в помощь. Мы не собираемся разубеждать ни тебя, ни немцев... Подпольный горком считает, что твоя группа необходима на Артеме. Надо парализовать действия немецкого восстановительного батальона, который расквартирован сейчас на Артеме.
— Понятно...
— Свяжись с котельщиком Устиновым и его свояком. Он тоже котельщик. Оба коммунисты. Устинов живет в домах жилкоопёрации. Его там все знают, знаменитый садовод...
— Найду, обязательно найду...
Владелец землянки не принимал участия в разговоре. Он выходил, входил. И всякий раз предупреждающе поднимал свою широкую ладонь: все, мол, в порядке, никаких неприятностей вокруг землянки не наблюдается.
Говорили более часа. Тимофей Холодов внимательно слушал товарища Василия. Он успел разглядеть его лицо: нос с горбинкой, смуглая, обветренная кожа на щеках, тонкие губы — все эти приметы запомнились ему, а что на сердце у человека, еще не мог понять. Когда товарищ Василий хмурил брови, впечатление было такое, будто этот человек полон недоброжелательности. А в мыслях его, прямых суждениях угадывались и собранность и выдержка. Товарищ Василий чем-то напоминал дядю Микиту — скажет слово, другим его не заменишь. Под конец разговора Тимофей Холодов убедил себя — первое впечатление действительно может быть обманчивым. Из-под хмурых бровей товарища Василия поблескивали темно-карие глаза, наполненные дружеской теплотою, М он как-то невольно почувствовал эту скрытую в человеке теплоту.
— За бороду ты на меня не обижайся, Тимофей Семенович,— словно извиняясь перед ним, заметил товарищ Василий.— Она украшает тебя... Но может и подвести. Я помоложе тебя, с девятьсот седьмого, а ты с пятого,! А вот видишь — хромаю, иногда со стариковской палочкой хожу. Инвалид. Нам теперь негоже свою физкультурную выправку показывать. Зато душа пускай остается ровная...— пояснил товарищ Василий. И вновь напомнил своими суждениями дядю Микиту.
Оттого, что товарищ Василий назвал и год его рождения, Тимофей Холодов проникся большим доверием к нему; еще давным-давно этот человек изучил людей, которые должны были оставаться в подполье. Как все же опрометчиво поступил секретарь Октябрьского райкома Тихон Архипович, что не побеспокоился заранее о лучшей подготовке коммунистов своего района к опасной работе; вот, мол, тебе, товарищ Холодов, два члена подпольного райкома, список явочных квартир, действуй, ориентируйся сам в обстановке! А он, Холодов, ходит-бродит одиночкой по городу, только теперь едва-едва отыскивает тропинки к ушедшим в подполье товарищам.
— Мне бы очень хотелось встретиться с самим Евла-ховым...— решился наконец-то сказать Тимофей Холодов, когда хозяин землянки вновь оставил их наедине.
— А зачем тебе он понадобился?
— Как секретарь нашего подпольного горкома...
— Откуда тебе это известно?
— Вы же говорите от имени Евлахова?
— Да.
— Вот и помогите мне увидеть его...
— Да хоть сию минуту...— как-то сразу оживился товарищ Василий.— Смотри на него, дорогой Петр Петрович Петров, и любуйся. Если хочешь, без хромоты пройдусь... А?
Действительно, он вылез из-за стола, прошелся молодцеватой походкой. Никакой хромоты у него на этот раз не замечалось.
— Вот он каков, Евлахов твой,— блеснул теперь темно-карими глазами товарищ Василий.
— Вы и есть Евлахов?
— Он самый
— Ну тогда и я... скажу про себя...
— Знаю, все знаю, товарищ Холодов.
Теперь почему-то и горбинка на носу, и смуглая кожа лица, и даже тонкие губы Евлахова вызывали симпатию, еще больше располагали Тимофея Холодова к этому человеку.
— Ты не обижайся на меня, Семеныч,— с теплым участием добавил Евлахов.— Тебя я не знал до войны. Как-то видел раза два в городе... Конспиратор ты неважнецкий, не обижайся... говорю, что думаю. Вот поэтому и решил обругать тебя. По нашему шахтерскому обычаю, на прямоту...
Тимофей Холодов не стал оправдываться. Совет товарища мог пригодиться. Он молча выслушал Евлахова. Поинтересовался, где тот работал до войны («Машинистом подземки, потом профоргом»), эвакуировался ли? («Из армии отозвали меня. Сказали, что надо вывозить оборудование шахты»). Почему решил остаться в городе? («Партия приказала. Не всем же покидать родные места...»)
Городской штаб обороны, по всему видать, предусмотрел многое. Жители Ново-Азовки знали, что профорг шахты Василий Михайлович Евлахов еще летом был призван в армию. Никто и не ведал, когда тот вернулся с фронта. В поселок не пришел, на дальних хуторах укрывался. Его жена уехала с сыном из города. Сам он на люди не показывался. А как только немцы заняли Шахты — вернулся в родную Ново-Азовку, отыскал друзей. И поныне считают, что Евлахов на каком-то фронте, вдалеке от Шахт, бьет немца.
Объяснения этого человека были простыми, но за каждым словом чувствовалось, что он хорошо подготовил себя к трудной и опасной жизни на занятой врагом земле. «Вот обругал Александр Фомин своего младшего братишку за романтику, а кто же меня выстегает? Бороду отрастил, хожу на погляденье всем...— с горькой досадой подумал Тимофей Холодов.— А тут еще записочки невестки Клавдии. Тоже можно сказать — ро-ман-тика... Другие товарищи все продумали, все учли. А я?..»
Евлахов, видно, заметил его беспокойство.
— О чем задумался, козаче? — спросил он.
— Да все о том же... Плохо мы подготовились с подпольем. Нет никакой системы... Доведись мне сейчас встретиться с секретарем нашего райкома, прямо в глаза сказал бы... Резолюции выносить гы умел, Тихон Архипович, а о людях не подумал. Нет у нас ни оружия, ни настоящих партизанских баз...
Прежняя суровость вновь пролегла на лице Евлахова.
— Вот тут я с тобой не согласен, товарищ Холодов. Причем здесь Тихон Архипович? Секретарем подпольного райкома оставили тебя, вот и организуй базы, доставай оружие! Тебе партия доверила целый район, мне весь город... Нет, браток... Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Заявляю тебе об этом в глаза По-рабочему... Может, нам с тобою и не доведется дожить до возвращения наших товарищей в город. А? Так мы, что ж, должны камень за пазухой на них носить? С этим, браток, кончай..
Резкость евлаховского тона сразу отрезвила Тимофея Холодова «Нервы сдают у меня... Проклятые нервы...» — обругал он себя. Хорошо, что хозяин землянки так долго не возвращался. В его присутствии выслушать укоры было бы значительно труднее. А вот сейчас выслушал — с глазу на глаз от человека, в которого веришь, которому раскрыл свое сердце,— и как-то легче стало на душе.
— Ты прости меня, Василий Михайлович... Нервы.
— А у меня, думаешь, конская сбруя заместо нервов?..— признался Евлахов.— Наш разговор останется между нами. Ты же знаешь, как неожиданно заняли Шахты немцы. Многое мы не успели сделать. На прошлое нечего теперь кивать. Нам с тобой надо отыскивать выход из создавшегося положения.
— Понимаю я. Все понимаю...
— Вот это — другие слова,— согласился Евлахов.— Хоть и мало я тебя знаю, браток, но верю, всем сердцем верю... Парторгом на шахте своей ты был хорошим, люди уважали тебя. Только вот насчет собственной головы — побереги ее, она пригодится тебе еще и после войны.
— Давайте забудем о моих нервах, товарищ Василий,— примирительно заметил Тимофей Холодов.
— Я человек не обидчивый. Зло на друзей не держу, хочу, чтоб его хватило для врагов. А ты коммунист... Вот не знал я гебя,— улыбка вновь проступила в уголках тонких губ Евлахова,— теперь узнал. Человеческая натура у тебя, Тимофей Семеныч, настоящая... Верю, что своей боли ты никому не высказывал. А мы с тобой люди, чело-веки... И слеза у нас имеется, и нервы. Верно я понимаю, товарищ Петров... Петр Петрович?
— Верно, товарищ Василий...
Распрощалась они как старые друзья. Тимофей Холодов искрение сожалел о том, что не знал раньше Василия Михайловича: с ним можно объясняться начистоту, этот человек умеет глубоко заглянуть в душу.
«А ведь и обо мне так говорили совсем недавно. «Парторг Холодов, парторг Холодов!—восхищались товарищи.— Внимательный, чуткий парторг, всегда в беде поможет, поймет каждого человека...» Неужели у меня сдали нервы?»
4.
«Найти бурьян можно на любом поле»,— к этому заключению давно пришел гауптшарфюрер СС Фридрих Мольс. Любимую поговорку он напомнил теперь и коменданту города и шефу городской полиции; «бурьяном» Мольс называл местных жителей-доносчиков, сам ненавидел этих слезливых людей, но без них он не представлял достижения успеха на этой непокорной русской земле.
Мольс вызвался самолично распутать клубок, отыскать нить партизанского отряда матроса Мищенко. Со дня на день из Ростова должна наконец-то прибыть в Шахты зондеркоманда, и он, гауптшарфюрер СС Фридрих Мольс, представит высокому начальству не только самих партизан, но и главаря отряда матроса Мищенко, черт возьми! С «черными бушлатами» у него свои счеты. Уже двое морячков, доставленных в полицию из госпиталя военнопленных, отдали богу душу. Семь «черных бушлатов» упор-ствуют, не сознаются в том, что они знают командира партизанского отряда Мищенко, утверждают, что никакого матросского соединения в городе не оставалось. Мольс добьется своего! Изловит Мищенко и расстреляет моряч-ков вместе с главарем. Получить от фюрера Железный крест за уничтожение партизанского отряда — что может быть превыше!
«Найти бурьян можно на любом поле»,— с этим твердым решением он и отправился в поселок шахты Артема. Тесные подвалы полицейского участка уже на второй день были до отказа забиты арестованными. Полицаи хватали каждого, кто знал фамилии бойцов истребительного батальона, которым командовал секретарь Артемовского райкома партии Валентин Мищенко.
«Бурьян» был обнаружен на третий день круглосуточных допросов. Им оказался сын бывшего богатея с прилегающего к руднику хутора. До прихода немцев служил на конном дворе. Невестка его ходила комсомолкой, рассказала свекру о своих друзьях, которые служили в истребительном батальоне. Еще заранее старик брал на заметку всех партийцев и комсомольцев, тех самых, что расхаживали по артемовскому поселку с автоматами и винтовками. Самолично видел некоторых «истребков», они бывали и на конном дворе.
Когда старика представили Мольсу, арестованный еще не успел обтереть рукавом кровавые ссадины на морщинистом лице.
— Зачем же избивать человека, пан офицер? — взмолился старик и упал на колени перед Мольсом.— Я все расскажу... Все, все...
Немец сам поднял арестованного на ноги, усадил его на лавку.
— Плохо бить, очень больно бывает,— посочувствовал Мольс старику.— Но бьют маленьких детей за непослушание, а вы. милейший господин, взрослый человек. Зачем же упорствовать изволите?
— Я все, все расскажу.
— Слушаю вас...
— Я свой человек, а меня батогом... Как ту самую скотиняку. К чему ж такое, пан офицер?
Поначалу, в кратких словах, старик рассказал про свою невестку. Молодайка не заинтересовала Мольса. Немец посоветовал говорить о самом главном. Встречал ли старик главаря партизан Мищенко, где он сейчас, кто состоит в его отряде? По всему выходило, что секретарь райкома не мог уйти из рудника, он смелый человек, так, по крайней мере, говорят в народе. А то, что партизаны и шахту взорвали, и станцию Каменоломня изничтожили, и плотину власовского ставка разрушили, так это все верно,— они могут, отчаянные головы, это каждый поселковый житель подтвердит...
Мольс недовольно шмыгнул носом: говорливый старик умеет ругать коммунистов, но ничего полезного не сообщает.
«Бурьян, настоящий бурьян,.. Такого пристрелить самому хочется»,-—промелькнуло в его мыслях.
— Вы знали Мищенко? — Насупив брови, Мольс грубым окриком остановил болтовню старика.
— А кто его не знал... Валентином Андреевичем каждый кликал секретаря
— Где он скрывается?
— Бог его знает...
— Кто с ним в партизаны ушел? —наступал Мольс. Выпученные глаза немца заставили старика опустить голову.
— В народе всякое мелют,— неуверенно прошамкал старик.— К примеру, его большим помощником был Яков Филиппович...
— Фамилия?
— Коженовым его кликали.
— Еще кто?
— Косой Мишка... Шофер он. Раскатывался в городе на машине райкомовской
— Фамилия?
— Контаренко...
— Еще...
Старик видел, как немец записывал что-то на клочке бумаги. «Заинтересовался, значит, пан офицер...» — определил он. Сомнения охватили старика: вдруг он рассказать-то расскажет, пан офицер все до точности запишет на свою бумажку, а потом распорядится бросить его обрат-но в кутузку.
— Вы уж мне слово дайте, пан офицер...— хитро скосив разбитой бровью, решился старик предупредить немца.
— Какое слово?
— Я вам посодействую, а вы мне... Все мы божьи люди. И вам польза будет, и моя жизнь сохранится
— Останешься живым, дурак! Мы еще и вознаградим тебя. За каждого партизана по тысяче рублей получишь. Родом откуда?
— Тутошние мы, хуторские...
— Старостой хутора поставим,— отрубил Мольс.— Еще кого знаешь?
— Девки были у нашего Мищенки в отряде...
— Фамилии?
- Дуська Рехина... другая в райкомовском комсомоле бегала, Чижихой ее называли.
— Фамилия?
- Чижиха. она и была Чижихой. А как по паспорту, шут ее знает. Моя невестка с ней в школу когда-то бегала.
— Еще кто?
- Была еще девка, в нашем исполкоме работала. Клавдия.
— Фамилия.
— Свиридова...
Немец почему-то отбросил в сторону карандаш. Глаза его блеснули круглыми злыми белками. И сам он как-то настороженно вобрал тонкую шею в свои худые плечи.
— Ты что мне, болван, голову морочишь? Сейчас же прикажу расстрелять тебя. Я спрашиваю о партизанском отряде, а ты мне про баб да девок рассказываешь...
— И бабы у них числятся в партизанах, и девки, пан офицер,— не хотел уступить старик.— Я вам правду говорю.
— Доннер веттер!—уже грохнул кулаком по столу немец. — Называй фамилии мужчин. Или я сейчас же с тобою рассчитаюсь...
Припомнить еще мужчин-«истребков» из отряда Мищенко старик не мог. Он поклялся, что говорит только истинную правду: пан офицер обязан понять — и баба-шахтерка, и девка-шахтерка мужику не уступят. Он собственными глазами видел — и названная им Дуська Рехина, и Клавка Свиридова, и райкомовская Чижиха бегали по казармам с винтовками да автоматами. Настоящие солдаты! А пан офицер не верит, сомневается в девках. Эти девки сущие сорви-головы, они могут служить в отряде Мищенко...
— Ты мне, папаша, голову не морочь,— опять предупредил немец старика, но в голосе его послышалась мягкость, и он вновь взял карандаш, что-то записал на своей бумаге. Спросил без злобы: — Моряки в отряде Мищенко есть?
— Чего не слыхал, того не слыхал. Морской одежки, клеша ихнего не видал... А вот по части мужчин еще запишите...— с нескрываемой радостью промолвил старик.
— Фамилия?
— Запамятовал, грешен... Накажи меня бог, запамятовал. Второго секретаря райкома нашего кликали Сергеем Антоновичем... Большой был друг Мищенки Вальки... Этот тоже может быть в отряде. На поселке его теперь что-то не видно... Может, по старым штрекам укрывается вместе со всеми...
— В штреках, говоришь?
— А где ж им еще укрываться, пан офицер? Лесов в наших местностях не хватает. Жители как услышали про Каменоломню, так и начали болтать, что партизаны в штреках да в забоях укрываются...
Старик и сам уверил себя в том, что партизаны могут укрываться в затопленных шахтах. Где же им, партизанам, бывать? В казармах не спрячешься...
— А про партизанские знаки не слышал?—поинтересовался Мольс.— «КШ», «ППП» они мелом вырисовывают. Что означают эти знаки? Не слыхал?
— Про пометки разговор ходит среди жителей, а что они такое... сам ума приложить не в силах,— повел плечами старик.
— Еще на кого укажешь?—опять перебил стариковскую болтовню Мольс.
— Из мужиков изволите... Невестка мне говорила, что продукты заготавливал для партизанов Яков Яковлевич наш, артемовский.
— Фамилия его Артемовский?—усомнился Мольс.
— Нет, пан офицер... Он под своей фамилией должен числиться в отряде. Его тоже давно не видать в поселке. Филиппов его фамилия.
— Еще кто?
— Рад бы помочь, да памятью ослаб... — пожаловался старик,— уж до чего ж полицаи батогами так измываются, так измываются... И тебя по голове, и тебя по спине, всю легкую отбили... А голова моя... Ой, лихо мне...
Видно, старику и в самом деле больше не о чем было рассказать. Узловатыми пальцами он хватался за голову. Голосил по-бабьи, в его подслеповатых глазах проступили слезы.
— Раскис, расплакался,— устыдил его Мольс,— я тебя старостой хутора думал поставить... Разве ты сможешь помогать немецкой армии?
— Верой-правдой буду служить... Богом клянусь, пан офицер. Я этих партизанов сам упоймаю. Вожжами свяжу и к вам, пан офицер, доставлю... Пускай только они попробуют явиться на мой хутор...
— Герой! —Мольс почувствовал во рту сгусток слюны. Плюнул прямо в лицо старика.— бурьян ты... Убрать его!—громко крикнул он в сторону двери.
Двое полицейских прибежали на голос немца, подхватили старика под руки и вытащили из комнаты. За дверью еще слышался крик арестованного.
Мольс приказал отправить четырех жителей Артема в город и держать их в полиции до особого распоряжения. Кого из женщин и молодок не успели допросить — выпустить на волю. Мужчин держать за решеткой. Допросы прекратить. Полицейским уточнить местожительство людей, названных стариком. Он был уверен, что партизанский клубок может распутаться в самое ближайшее время,— не пройдет и суток, как гауптшарфюрер СС Фридрих Мольс увидит перед собой главаря партизанского отряда...
К следующему утру Василий Васильевич доложил Мольсу, что названные стариком мужчины и девки уехали из поселка давным-давно, еще до прихода немецких частей на рудник.
— Болван! Дурак!—размахивал Мольс перед Василием Васильевичем своими короткими руками.— Искать! На земле, под землей! — И выгнал из комнаты шефа полиции. Предупредил Василия Васильевича, что если его бездельники не доставят в участок партизан, названных стариком, он снимет голову с самого шефа полиции.
Старика он лично расстрелял в камере. А его труп приказал выбросить в бурьян.
5.
Этой ночью советские бомбардировщики вновь обрушили смертоносный груз на полевой аэродром за шахтой «Нежданная». Мольс отчетливо слышал гулкие взрывы. Они доносились даже до казарм Артема. Неужели опять действует проклятая рация партизан? Где она? Откуда подает свои сигналы? Может быть, она совсем рядом, здесь, на Артеме?
Нет, на этой русской земле трудно найти спокойствие, черт возьми!
