Недавно я узнала о судьбе девочки, родившейся в Равенсбрюке. Вы помните, ее звали Виктория — Победа.
В начале зимы 1944 года мать Виктории Лизу и еще шестерых матерей с грудными детьми назначили на транспорт. Переодели в гражданскую одежду, посадили в бункер. На другой день их вызывали поодиночке в канцелярию. За столом сидела женщина, вероятно секретарь, и просматривала какие-то бумаги. Она дважды переспросила Лизину фамилию, подошла, посмотрела на Викторию, та мирно спала.
— У тебя записан штраф, тебя должны наказать. Как зовут ребенка? Виктория? О, хорошо, красиво! Красивая девочка. Ладно, уходи скорей, ради ребенка.
Их привезли в имение километрах в ста от Берлина. Поместили вместе с детьми в подвал. Кроме соломы на полу ничего не было. Холодно, сыро... Дня через три один ребенок умер. Когда же дали комнатушку в мансарде, заболели все дети. Отапливалась комнатушка от случая к случаю, если женщинам удавалось стащить угля или насобирать хвороста в лесу.
Пеленки были только у Лизы. Их принесли ее друзья в концлагере, а так как пользовались пеленками все, скоро их не стало. Матери притаскивали мешки и стелили их на солому. Часто менять солому не позволяли, и в ней заводились черви. Дети были как скелетики, обтянутые кожей, покрытой гнойничками. Ночью по комнате бегали крысы, кусали детей. Когда у одной женщины — Нади умер сын, крысы обгрызли ему лицо, одну грудную девочку крысы укусили в язычок, он посинел, распух и не помещался во рту. Света не было, спать из-за крыс приходилось мало. Однажды Лиза почувствовала, что ее рука, обнимавшая дочурку, мокрая. Она с ужасом убедилась, что рука в крови. Шейка Виктории была прокушена.
Работали с раннего утра до темноты. С детьми оставалась по очереди одна из женщин. От работавших в имении мужчин узнавали сводку Информбюро, и это поддерживало силы. Однако Лиза физически слабела все больше и больше и однажды не смогла идти на работу. Прибежал инспектор, избил ее костылем, обещал отправить в Потсдам.
О пересыльном лагере в Потсдаме ходили ужасные слухи. Но отправить Лизу туда не успели. Советские войска перешли в наступление, и 28 апреля 1945 года Лиза была освобождена.
Вернувшись на Родину, она нашла мужа живым и здоровым. Василий Иосифович, хоть и мечтал о сыне, полюбил маленькую дочку.
Елизавета Николаевна, получая документы на Викторию, записала местом ее рождения не Равенсбрюк, а тот поселок, где родилась сама. Ей не хотелось вспоминать о концлагере, но все равно он не давал забыть о себе.
Молодая женщина мечтала учиться и уже начала осуществлять свою мечту. Однако учебу пришлось вскоре бросить — у Елизаветы Николаевны обнаружили гипертоническую болезнь.
Для нее началась жизнь жены офицера: частые переезды, заботы о муже и детях...
Виктория росла общительной и любознательной девочкой. Одна играть не умела и не хотела, быстро находила себе друзей. Девочка очень любила слушать рассказы, сказки и стихотворения, а затем повторяла их сверстникам. Ей было около четырех лет, когда родилась сестренка Катя, и шесть лет, когда родился брат Володя.
В 1951 году Виктория пошла в школу, училась она очень легко, хоть и была, как многие дети, неусидчива и рассеянна. А может, сказались и те условия, в которых она начала свою жизнь. Со школой к девочке пришло увлечение — игра в школу. Конечно, была учительницей она сама, а учениками младшие — Катя и Володя.
Увлечение не прошло с годами. В девятом классе девочка окончательно решила стать учительницей. Школу она, несмотря на частые переезды, окончила успешно, поступила на физико-математический фа-культет Педагогического института и закончила его в 1966 году.
Отец ее — подполковник В. И. Чернов — кавалер шести боевых орденов и шести медалей.
Прошло двадцать лет, в семье есть все для счастливой жизни, но прошлое и сейчас дает о себе знать. Оскорбления, унижения, муки, причиненные фашистами, нельзя ни забыть, ни простить. Не только у Елизаветы Николаевны, но и у Виктории здоровье слабое: поввипенное давление, частые головные боли, плохо со зрением...
Я хорошо знала в лагере и другую девочку — маленькую Стеллу. Худенькая, черноглазая, она была даже избалована вниманием женщин, тосковавших по детям. Родных у Стеллы не было, многие изливали на нее свои материнские чувства. Всегда находились руки, расчесывавшие ее волосы и завязывавшие банты. Она была умыта, всегда чисто одета. Но Стелла разговаривала не со всеми, хотя умела говорить на многих языках. Ко мне она приходила беседовать на серьезные темы.
— Ведь правда Клара очень глупая? — спрашивала Стелла.
Я пожимала плечами. С Кларой я не была знакома, но наверно это она обстирывала Стеллу и штопала ее чулки. Не следовало поощрять в девочке неблагодарность, и я говорила:
— А в чем дело?
— Вы знаете, Клара мне сказала, что моя мамочка на небе, смотрит оттуда, видит, когда я шалю, и огорчается. Но ведь это же не может быть. Моя мамочка не могла никуда уйти от меня. Она лежит больная во втором ревире, а когда поправится, придет за мной. Правда?
Голос девочки дрожал от волнения. Я старалась утешить Стеллу:
— Ты знаешь, что я из Советского Союза? Стелла утвердительно кивала головой.
— Так вот, наши летчики летают в небе выше всех и говорят, что там никого нет. Это Клара что-то напутала, ты наверно ее плохо слушаешься, вот она и сказала так.
Стелла облегченно вздыхала.
— Вы думаете?
— Уверена!
Стелла не любила нежностей, но тут она крепко обнимала меня за шею и быстро убегала.
Мне вспоминается и другая наша беседа. Было уже начало 1945 года. Стелла рассказала, что пришла весточка от папы. Он, оказывается, тоже в концлагере и прислал ей открытку. Гитлеровцы разрешали изредка заключенным, всем, кроме русских, писать такие открытки: «Жив, здоров...» Но и эта открытка была необычайно дорога для тех, кто ждал ее. Стеллина мать умерла, не дождавшись известия о муже, умерла, уверенная, что оставляет дочку круглой сиротой.
Стелла волновалась: кто же ответит папе? Неужели папа ничего не узнает о ней и маме?
В последних числах апреля 1945 года Стелла ушла из лагеря вместе с очередным транспортом женщин, и я потеряла ее из виду.
Прошло много лет... Образ маленькой девочки из концлагеря потускнел в памяти... И вдруг неожиданное письмо.
«Я прочитала Вашу книгу о концлагере Равенсбрюк и решила написать Вам. Меня зовут Стелла, и я сама была в этом лагере. Возможно, что Вы не забыли меня. Меня очень интересуют некоторые факты из жизни лагеря, которых я не помню.
Живу я в городе Новозыбкове Брянской области, работаю научным сотрудником в районном краеведческом музее. В нашем городе есть детский дом, в котором я тоже воспитывалась. Так вот, в этом детском доме силами ребят мы хотим создать небольшой музей, посвященный узникам концлагерей. Мы просим Вас помочь в этом трудном деле. Возможно, у Вас сохранились фотографии или кое-какие материалы из жизни концлагеря. Если же ничего нет, то пришлите нам, пожалуйста, свою книгу с автографом и свою фотографию. Наш музей будет одним из первых, где люди узнают о жизни и борьбе за колючей проволокой концлагерей.
Если у Вас есть желание переписываться со мной, я буду очень рада, так как всех женщин, и особенно Советских, бывших в лагере, считаю своими спасительницами, они очень дороги мне. Жду ответа, и ребята тоже ждут, что Вы нам напишете. До свидания.
Стелла».
И сразу у меня в мозгу будто вспыхнул свет, ярко обрисовалась девочка в коротеньком платьице с пытливыми черными глазами, терпеливо переносящая все жизненные невзгоды.
«Я рада и тому, что Вы помните меня, и тому, что Вы ответили мне, — писала мне Стелла позднее. — Я думала, что Вы меня, возможно, и не знали. Ведь в лагере было так много людей, и немудрено даже позабыть то, что знал. Хорошо, что мы встретились, хоть и не видя друг друга...»
Так возникла переписка со Стеллой, выдержки из писем которой я привожу далее.
«Прочитав Ваше письмо, я поняла, что Вы почти ничего не знали о моей судьбе после освобождения. Я Вам вкратце опишу, подробно — при встрече. Я все прекрасно помню. Когда нашу колонну выгнали из лагеря, мы очень долго шли, и все больше лесом. Однажды ночью началась страшная перестрелка и бомбежка. Кто стрелял, по кому стреляли, разобраться было трудно. Но после того, как кутерьма прекратилась, эсэсовцев уже не стало: они удрали.
Мы еще долго ходили по лесу. Были очень голодные. Потом подошли к городу, жителей там не было. Набрали еды и двинулись дальше. Мы, дети, сидели на телеге, на которой в лагере возили пищу. Сколько мы бродили, я не знаю. Однажды мы выехали на шоссе. Еще не успели отъехать далеко от леса, как началась бомбежка. Все кинулись к лесу, а мы остались. Помню, нас на телеге было трое: я, Нина и Вера. Мы сидели и ревели от страха. Через какое-то время к телеге подбежала русская женщина, а тут уже были немцы. Они заставляли ее тянуть телегу, она отказывалась. Вышел офицер; она сказала ему, что мы ее дети, и он разрешил взять нас. Так она спасла нас от смерти. Она тоже из Равенсбрюка. Она обыкновенная рядовая заключенная концлагеря, но она — герой. Ее зовут Олимпиада Алексеевна Черкасова. С ней мы уже и прошли все остальное. Она же привезла нас в Советский Союз и сдала в детский дом, где я пробыла двенадцать с половиной лет. У нее был сын, но она его так и не нашла. Сейчас она живет во Владимире-Волынском. Тетя Липа, конечно, подробнее рассказала бы Вам обо всем, она ведь была взрослая и лучше помнит. А я попала в лагерь, когда мне было года четыре. Что писать о себе? Стыдно сказать, но здоровье мое никудышное. Мне часто бывает плохо. Если буду жива, то встретимся. Я очень хочу побывать в Ленинграде и повидать Вас».
«Я хочу, Антонина Александровна, сообщить Вам очень важную новость. У меня нашелся отец. Он сейчас живет в Бразилии. На его след мне помогла напасть Эрика Бухман. Клэр Боом (наверное, известная Вам) дала мне его адрес. Он долгое время искал меня, но безуспешно. Клэр же хорошо знала мою мать и, конечно, ме»я, что помогло ей соединить нас.
Оказывается, мы испанские эмигранты и до войны жили в Бельгии, где я и родилась. Отец уже прислал мне письмо, полное радости и счастья. Я тоже очень рада и счастлива. О себе не знаю, что и писать, работы по самые уши.
Скорее бы уж было лето и скорей бы состоялась наша встреча. Я жду этого с нетерпением».
«Что мне написать о себе? Я работаю и учусь, но только не в институте, а на курсах по подготовке в вуз.
По окончании десяти классов я поступила в институт, но тяжелая болезнь через полгода оторвала меня от учебы. Институт пришлось бросить. Так прошло почти пять лет. Мои сокурсники в этом году уже кончают. Мне очень обидно, что так получилось. Я и сейчас болею, но все-таки попытаюсь поступить опять, хоть заочно. Авось, вывезу! У меня такая тяга к учебе. Очень трудно человеку одному без родных и близких! Ой, трудно!
Вы спрашиваете о нашей переписке с отцом. Я пишу ему по-русски: он нашел переводчика. Он же мне пишет по-немецки. Я сама неплохо перевожу с немецкого, так что мне легче. В общем, мы понимаем друг друга. Пишите о себе».
«Вчера я узнала о том, что могу поехать на лечение в Ленинград. Редактор нашей районной газеты «Маяк» помог мне. Я ему очень благодарна. Лечение лечением, но кроме того, я очень рада тому, что увижу Ленинград — город, который я давно мечтала узнать. И главное — увижу Вас! Какое счастье! Ведь я еще несколько дней назад даже не могла мечтать об этом. Может быть, Вы меня встретите? В Ленинграде я могу растеряться. У нас еще холодно. Снег никак не хочет таять... А ведь скоро Первое мая. Нет, весна и правда нынче с ума сошла. До скорой встречи.
Стелла»,
Я увидела ее в окне вагона. Она так и осталась маленькой черненькой Стеллой, но, отдохнув с дороги, превратилась в трещавшую без умолка милую жизнерадостную девочку. Мы разговаривали целыми днями, и я очень жалею, что мы не сфотографировали ее тогда в мужской шляпе, клетчатой рубашке, с полными огня глазами, размахивающую руками и орущую: «Viva Cuba!» (газеты были полны событиями на Кубе). Ничего не скажешь, она была похожа на кубинку!
О лагере Стелла помнила очень немного. Рассказывала о том, как ее прятали от эсэсовцев и при их появлении выносили из блока в мешке.
Я, грешница, усомнилась, не придумывает ли она: при мне Стелла свободно бегала по лагерю. Но вот в мои руки попал бюллетень Содружества бывших заключенных Равенсбрюка во Франции, издаваемый в Париже, со статьей Ренэ Лакру «Стелла, или чудо человеческого братства».
«В течение восемнадцати лет мы неутомимо и почти безнадежно искали нашу маленькую Стеллу. Кто из бывших узниц пятнадцатого блока не помнит этого пятилетнего ребенка, бледного, хрупкого, с длинными, очень черными волосами и темными глазами? Она только что, в конце 1944 года, потеряла свою молодую мать, сломленную слишком тяжелыми страда-ниями, начавшимися арестом в Антверпене, где ее муж был расстрелян (это по крайней мере то, что несчастной сказали в гестапо). Тотчас же сирота стала нашей подопечной. Передавая ее из рук в руки, из блока в блок, мы старались сделать невозможное, чтобы избавить ее от постоянных опасностей и удовлетворить ее самые насущные потребности. Надо было спасти ее во что бы то ни стало, невзирая на холод, голод, эпидемии и каждодневные зверства. Она ночевала то тут, то там, спрятанная в соответ-ствии с необходимостью данного момента.
Что знали мы о Стелле? О, почти что ничего! Ее отца убили, потому что он был ученым, искателем, преследуемым нацистами. Мать, по-видимому, была испанского происхождения. Девочка очень бегло говорила на нескольких языках, в частности на французском. Однажды вечером, после короткого размышления, она объявила мне: «Теперь я не хочу больше говорить по-немецки. Они забрали мою маму и моего папу».
Стелла проявляла удивительную живость ума и в то же время просто ненормальное благоразумие. Никогда она не произносила ни одной жалобы. Я не видела ее плачущей, и, тем не менее, казалось, что все ее существо глубоко разбито.
Она следила за всеми нашими движениями, догадываясь о наших тревогах, всегда, в любое время, была готова следовать за той, которая за ней приходила.
Впоследствии мы узнали, как Стелла покинула Равенсбрюк — пешком, с колоннами товарищей. В пути — увы! — возникли все несчастья подобного перехода. Стелла была потеряна.
Прошли годы, и вот в Брюсселе, во время Генеральной бельгийской ассамблеи узников Равенсбрюка, ассамблеи, на которой я присутствовала от имени всех вас, председательница, наша подруга Клэр ван ден Боом, прочитала письмо от Стеллы: к письму была приложена фотография девушки двадцати трех лет, крепкой, серьезной, сохранившей всю пе-чальную красоту незабываемой девочки.
Стелла выжила в числе очень немногих детей Равенсбрюка...
После тщательных розысков Клэр получила огромную радость — недавно ей удалось разыскать отца Стеллы, господина Кугельмана, ко-торому удалось спастись от смерти. Я надеюсь, что в недалеком будущем мы получим известие о встрече этих двух существ — жертв гитлеровского варварства!»
После этого я поверила Стеллиным воспоминаниям.
Стелла показала мне рождении, присланную из Антверпена копию свидетельства
Читала я и письма ее отца. Они были полны ожиданием встречи. На вопросы Стеллы о его жизни он отвечал: «Что писать тебе о моей жизни? Лучшие годы ее прошли в концлагере». Он прислал Стелле ее детские фотокарточки. К одной из них сделал приписку: «Такой я видел тебя в последний раз, когда твоя мама сказала тебе: обними, Стелла, своего папочку покрепче, ты его теперь долго не увидишь! Она оказалась права, я не видел тебя почти двадцать лет».
В последнем письме отец сообщил Стелле о предстоящем приезде в Москву женщины из Бразилии — мадам Анинны, она будет на Всемирном конгрессе женщин и обещает похлопотать о поездке Стеллы к отцу.
В июне 1963 года мы со Стеллой были в Москве вместе. Там она и встретилась с мадам Анинной.
— О, девочка, как ты похожа на отца, тебе не надо доказывать, что ты его дочка! - говорила та. обнимая Стеллу.
Девушка жадно расспрашивала об отце. Тут она впервые узнала о существовании мачехи... Мадам Анинна горячо говорила мне:
— Какое это имеет значение, почти двадцать лет он считал погибшими не только, свою жену, но и дочь, теперь он живет одной мыслью — увидеть Стеллу это его единственный ребенок, других детей у него нет.
Стелла вернулась домой, для нее начались томительные дни ожидания. Она писала мне в это время: «Я сейчас все что-то скучаю, хотя у нас и не скучно. Я даже не скучаю, а задумываюсь. Мне ни о чем больше не хочется думать, как об отце, о встрече с ним. И все время кажется, как долго нет разрешения... А ведь не прошло еще и месяца. Разум понимает, сердце — нет!»
«На днях получила письмо от папы. Хорошее, ласковое письмо. Он сам ждет не дождется моего приезда, пишет, чтобы я не беспокоилась, имела бы мужество и терпение. Что ж, я уж запаслась и тем и другим». Затем:
«Спешу сообщить Вам, что сегодня мне звонили из бразильского посольства, что я могу приехать в Москву, для того чтобы получить документы и отправиться к отцу. Правда Ваша, все происходит неожи-данно. Ждешь, ждешь, и все равно неожиданно. В воскресенье уже уеду. Что уж будет, не знаю».
Стелла уехала, а три женщины, живущие в разных странах —ГДР, Бельгии и в Советском Союзе, беспокойно думали о ее дальнейшей судьбе. Наши мысли особенно не расходились. Клэр писала мне из Брюсселя:
«Я сомневаюсь, сможет ли Стелла привыкнуть к жизни в Сан-Паулу, будучи воспитана в Советском Союзе, независимая ни от кого, любящая свою работу, друзей и свою вторую родину.
Как ты пишешь, она осталась в некотором отношении девочкой, но она все-таки приобрела независимость и взгляд на жизнь, наверно совсем не такой, как в среде, в которую она попадет. Нельзя сказать, чтобы Бразилия была особенно прогрессивная страна, позволяющая людям думать, как они хотят. Все это трудно разрешить издалека, но все-таки мы должны обменяться мыслями по этому поводу. Ты, как и я, хочешь, чтобы Стелла была счастлива. Я знаю, что она больна и должна бы иметь подле себя кого-то, кто ее любит и может ей помочь.
Перед моей отправкой из Равенсбрюка на соляные копи я поручила девочку бельгийским подругам, но видишь, как вышло, в то время в концлагере было столько отправок, что этот ребенок затерялся и наверно не выжил бы, если бы не нашлись сначала немка, потом чешка и наконец вы, советские женщины, которые спасли ее от нацистов».
Эрика из Берлина писала:
«Я радуюсь, что Стелла близка к тебе. У меня чувство, что она не только достойна любви, но и нуждается в ней, для того чтобы быть счастливой. Я с беспокойством в сердце жду ее решения. Если бы я была около нее, я посоветовала бы ей жить в Советском Союзе. Она должна сделать все, чтобы увидеть отца, но думаю, что она не должна оставаться в Бразилии. Для этого много оснований: политическая ситуация, незнание языка, невозможность там учиться, и остается открытым вопрос — поймут ли отец и дочь друг друга и как сложатся отношения с остальной семьей».
И в следующем письме:
«Я очень рада, что Стелла решила поехать к отцу только на два месяца. Они познакомятся друг с другом. Я думаю, что отец нашей девочки посоветует ей остаться в Советском Союзе. Ну, посмотрим!»
Бразилия — далекая, незнакомая страна — стала вызывать в нас самый живой и горячий интерес. Мы жадно прочитывали газетные заметки, сообщающие о событиях в Бразилии. И, конечно, с нетерпением ждали писем. Время от времени я вынимала из почтового ящика узкие длинные конверты с красным штампом, по форме напоминающим флаг, с надписью «Brasil».
Стелла писала:
«Вот я и в Сан-Паулу у папы. Прибыла я сюда только 27 ноября. Очень трудно было попасть на самолет. Летели с остановками в Париже, Мадриде, Дакаре (Африка), Рио-де-Жанейро и в Сан-Паулу. Здесь я не сразу увидела папу. Все, конечно, произошло не так, как я себе представляла. Но радости было много. Меня приехали встречать папа, его жена (никак не могу назвать ее мама, хотя она неплохая женщина) и ее сын (теперь мой брат). От аэродрома до города два часа езды. Здесь сейчас очень тепло. Сан-Паулу большой, шумный город. Правда, по-настоящему я его не видела, но представление имею. С папой мы объясняемся на причудливой смеси немецкого, русского и португальского языков. Кое-как понимаем друг друга. Я начинаю учиться португальскому, делаю некоторые успехи.
У папы сохранилось много фотографий мамы. Мне они особенно дороги. Ведь это моя мама. Я очень-очень похожа на нее. Гляжу и даже не верю, что ее нет. Я ведь не видела ее мертвой, как я могу поверить в ее смерть?
Папа Вам сам напишет, как он счастлив, а как счастлива я, Вы понимаете сами».
В письме была приписка на немецком языке: «Милая фрау Антонина! Я не могу Вам описать, как велико мое счастье увидеть после двадцати лет единственную любимую дочь. Даже не верится, что этот сон действительно сбылся. У меня теперь только одна мысль: как передать ей всю родительскую любовь и нежность, ведь она была так долго их лишена...»
Приведу еще несколько писем от Стеллы.
«Я здесь уже второй месяц, папа хочет еще продолжить срок моего пребывания. Конечно, после двадцати лет разлуки два месяца слишком мало. Не знаю, право, о чем Вам и писать. Ничего особенного в здешней жизни нет, только все наоборот, чем у нас. Сейчас здесь холодное время (как у нас осенью, только без морозов), часто идут дожди. Пока я еще нику-да не ездила, о других городах не могу сказать. В Сан-Паулу много русских, но одни были и остались ими, а другие русские только по названию. Отец мой затворник, не любит гулять, а одну меня пускать боится.
Трудно мне приходится из-за незнания языка. Часто бывают казусы. Сейчас я учусь португальскому. Есть, конечно, некоторые успехи, но как далеко хотя бы до плохой разговорной речи! Папа все сокрушается, что я так хорошо говорила по-французски, а теперь ни слова. Что поделаешь? Я много узнала о маме. Сохранились многие фотографии ее и мои, даже некоторые вещи. Представьте, есть среди них мои маленькие платьица, стаканчик с надписью «Стелла». Мачеха неплохая женщина, тоже была в Равенс-брюке и знала мою маму раньше. Ее муж погиб в Бухенвальде, она с двумя детьми была в лагере, но вот почему-то я не могу ее назвать мамой, не могу и все. Это очень плохо, да? Напишите мне. Если плохо, я, конечно, постараюсь пересилить себя и называть ее матерью, но это будет неискренне.
Жду Вашего ответа с большим нетерпением. Здесь все же довольно скучно».
«Получила Ваше письмо, как всегда очень рада. Не думаю, что меня здесь избалуют. В советском консульстве мы с папой были. Оно находится в Рио-де-Жанейро. Консул очень хороший человек, обаятельный. Наши от него в восторге. А это явление редкое, так как к русским здесь относятся с некоторым предубеждением. Не ко всем, конечно, а к советским русским. Консул обещал продолжить мое пребывание, да я бы и не смогла теперь уехать: у папы нет денег. Как я мечтаю дожить до того времени, когда денег вообще не будет! О том, что наши космонавты поженились, я узнала здесь, но подробностей не знаю. Вот и сбылось мое предвидение!»
«Получила Ваше поздравление и вырезку из «Известий» о космонавтах. Была так рада. Я здесь очень скучаю и даже по нашей русской зиме. Только здесь, вдали, я поняла, как я люблю Россию, несмотря ни на что! Это не слова, поверьте мне. Я очень часто думаю о Вас, правда, больше ночью, но думаю много. Думаю обо всем и обо всех, и о себе, конечно, тоже. Ведь все же трудно решать свою судьбу, да так решить, чтобы после не жалеть.
В городе Бразилиа я не была и вряд ли буду. Мой папа и то не был. Съездить туда стоит больших денег. Зато я была в Рио-де-Жанейро. О его красоте не буду писать — это известно. Я жила неделю у одной знакомой «у самого синего моря». Вот море-то мне и понравилось больше всего. Купалась я много, а потом смотрела на него. Если бы было можно, я всегда жила бы у моря! В Сан-Паулу нет даже речушки. Это чисто деловой город, не то что Рио-де-Жанейро. Зато после обеда в субботу и в воскресенье вы не найдете в городе человека с машиной. Все уезжают к морю в Сантос и другие места. Мы же загораем здесь: машины нет. Вот и сегодня воскресе-нье: сидим дома. Главное развлечение здесь кино. Телевизор показывает почти одни рекламы. Ни театра, ничего. Так и живут — раз-два в неделю кино или сидение в ресторане. Если бы не знакомые мне люди, я бы не увидела здесь вообще ничего. А ведь есть что посмотреть. Одной ходить не разрешают, вместе не хотят, лучше дома посидеть. Здесь почти все живут такой жизнью (как у нас раньше в России), и никто этому не удивляется.
Шлю вам фотографию — мы с папой».
«У меня есть очень много что Вам рассказать, но в письме не напишешь. Постараюсь ответить на Ваши вопросы и рассказать о кое-каких событиях в моей жизни. Насчет языков. По-португальски я многое понимаю, говорю, но, конечно, не свободно, так как мы дома и всюду, где возможно, говорим по-немецки. Для меня это легче; в немецком у меня были кое-какие познания, а в португальском — ничего. В немецком у меня значительные успехи, об этом мне сказала даже мачеха, а она-то уж знает. В португальском я преуспела значительно меньше, но ведь я не знала ни словечка!
Насчет домашнего хозяйства Вы правы, многое здесь иначе. Каждая семья, имеющая малейшую возможность, держит служанку. У нас тоже есть. Поэтому Бетти (так я зову мачеху) не позволяет мне многое делать. Но когда служанки нет, делаю я все, кроме обеда. Здесь совсем другие блюда, и я не умею их готовить. К тому же я часто не бываю дома, хожу с папой на работу и чем могу помогаю ему. У него ужасно много работы, и я очень жалею, что не могу во всем ему помочь, так как не знаю языка. Но асе же помогаю: печатаю на машинке копии с документов и нужные бумаги, считаю на счетной машине, в общем, то, что мне знакомо, и то, что папа может мне разъяснить. Ко всему приглядываюсь.
С 7 по 11 февраля здесь был карнавал. Правда, в Сан-Паулу это почти незаметно. В основном он проходит в Рио-де-Жанейро, где в это время очень много туристов. Мы смотрели кое-что по телевизору. На-пример, такое зрелище: на специальной площадке танцуют люди с номерами. Это соревнование, кто дольше протанцует. Чтобы выиграть, нужно протанцевать все эти четверо суток. Когда мы смотрели, шли только третьи сутки. Они все были такие измученные. Танцуют в основном негры, мужчины и женщины (они ведь самые бедные и хотят получить премию). Да и кто способен выдержать такое напряжение?
Или бал в муниципалитете (это только для очень богатых). Есть костюмы стоимостью до трех миллионов крузейро. Ужас!
Во время карнавала мы всей семьей ездили к знакомым. Они купили за 250 километров от Сан-Паулу кусок земли. Мы ездили смотреть. Почти дикое место у реки. Только у дома немного разработано. Но чего там только нет! Все растет: апельсиновые, мандариновые, лимонные, банановые деревья, кофейные тоже и какао — все, что хочешь. И летают колибри. Мы ездили по реке, очень красиво, настоящие джунгли. Но это только одна сторона. Какова жизнь людей там (бедных), это я расскажу Вам когда-либо после. Сейчас всего не опишешь.
Наверное, в конце марта я выеду. Точно еще не знаю, так как очень трудно с оформлением документов.
Папа и Бетти были очень рады Вашим приветам и просили тоже передать Вам большой привет. Здесь Вы — донна Антонина, солидно, а?
До свидания».
Но до того, как мы вновь увиделись, пришлось пережить немало волнений. В эти дни, в апреле 1964 года, газеты сообщали о наступлении реакции в Бразилии. Конечно, за кулисами событий стояли Соединенные Штаты Америки. Они подготовили заговор против прогрессивного правительства президента Гуларта. С их помощью, при их открытой поддержке мятежники захватили власть. Газеты писали о массовых арестах патриотов. Людей тысячами бросали в тюрьмы. Я прочла, что в штате Сан-Паулу по приказу реакционного губернатора арестовано более тысячи патриотов.
Как обычно бывает, реакционеры с особой злобой набрасывались на все и на всех, кого можно было обвинить в добром или даже невраждебном отношении к Советской стране. Сообщалось об аресте некоего капитана Ермеса, который, как зловеще писала одна из реакционных газет, «имел отношение к советским спутникам». Это отношение выразилось в том, что он хранил почтовую открытку с портретом Гагарина и его автографом, полученным во время пребывания Юрия Гагарина в Бразилии.
«Как-то наша Стелла?» — с тревогой думала я. Прошло немало беспокойных дней, пока я не получила, наконец, письма уже с советским штампом.
«Сегодня пятый день, как я приехала. Как только освободилась от самых необходимых дел, сразу же пишу Вам. Дорога назад была у меня ой какая длинная и трудная. Из-за переворота в Бразилии на пароход я уже не попала. Можно было уехать только самолетом, и то он сначала не пришел. В общем, все мои приключения я надеюсь рассказать как-нибудь Вам лично, а не на бумаге. Только напишу, как я ехала. Села в самолет в Рио-де-Жанейро. Были остановки в Дакаре, Мадриде, Париже, Риме. В Риме пробыла шесть дней, осмотрела его достопримечательности. Потом был поезд Рим—Москва. Ехали через Австрию (были пять часов в Вене), Чехословакию (но-чью) и Польшу (3 часа в Варшаве). Конечно, что можно было, мы, т. е. я со спутниками по вагону, осмотрели.
Я не буду сейчас много писать Вам. Мне просто хочется, чтобы Вы знали о моем приезде.
Я очень жду Ваших писем. Как часто я вспоминала вас всех там, далеко-далеко. Теперь я уже буду ближе к Вам и чаще буду получать Ваши письма. Правда?»
«Получила Ваше письмо и так была рада, что и сказать не могу. Это одно из первых писем, которые я получила на своей земле.
Конечно, во время переворота мы волновались ужасно, особенно папа. Если бы эта заваруха продлилась еще день-два, я не смогла бы уехать. Я и так выехала с большим трудом. Всего и не рассказать! Достаточно того, что в полиции у меня взяли отпечатки всех десяти пальцев. Какая мерзость!
О нашей советской жизни там совершенно дикое представление, ходят самые страшные легенды, так что даже некоторые знакомые считали меня сумасшедшей, когда узнали, что я возвращаюсь в Советский Союз.
Весна и у нас холоднющая. Все деревья зеленые— было несколько теплых деньков — цветут сады, вот-вот должна зацвести сирень, и такой холод! Жалко глядеть на растения. Они такие озябшие и клонятся под ветром. Вчера получила письмо от Клэр. Пишет, чтобы я не беспокоилась об отце, ничего, мол, с ним не будет. Кто знает? Писем ведь нет... Возможно, он уже сидит в тюрьме. В такое время там все возможно».
«Насчет того, что мы обе, Вы и я, нетерпеливые от природы, Вы правы. Я посылаю Вам письмо и тут же начинаю ждать ответа, хотя разумом понимаю, что письмо должно еще дойти до Вас.
Работы непочатый край, но я хочу, чтобы ее было еще больше: это помогает мне меньше думать о плохих делах у папы. Получила, наконец, от него письмо через Клэр. По письму поняла, что дела неважные, хотя откровенно он не пишет. Чем ему помочь? Ведь я не могу даже прямо ему написать, а только через другую страну. Мое письмо из СССР он не по-лучил. Эрика пишет о новом варианте их поездки в Советский Союз. Я надеюсь на встречу с Вами».
Тем летом группа бывших заключенных Равенсбрюка, давно мечтавших побывать в Советском Союзе, купила туристские путевки. Маршрут не один раз менялся, но, наконец, точно был установлен — три дня в Москве, десять в Сочи.
Эрика и другие знакомые надеялись повидаться со своими друзьями в СССР, в частности со мной и Стеллой, и держали нас в курсе дел.
Вот почему мы собрались в Москву. Об этих сборах и пишет Стелла:
«Получила сразу и Ваше письмо, и письмо от папы. Поэтому радуюсь вдвойне. Насчет нашей встречи не хочу даже сомневаться. Мы обязательно увидимся! Умру, но в Москву попаду. Такое ведь не каждый день бывает. Хочется всех увидеть».
«Папа пишет мне только через Клэр. Иначе нельзя. Письма бывают очень редко. Жизнь у папы трудная, но его пока не трогают.
От Клэр я получила открыточку. Она уже довольно сносно пишет по-русски. Написала: «Здравствуй, Стеллюшинка! Клэр».
Недавно в нашем детдоме был праздник—двадцать лет со дня его основания. Праздник получился грандиозный. Гостей была уйма. Организации города сделали много подарков детям. Подарки хорошие, на-пример телевизор, фотолаборатория, киноаппарат, магнитофон и т. п. На праздник была приглашена Л. Т. Космодемьянская. Она провела у нас десять дней.
Праздник открылся торжественной линейкой бывших и теперешних воспитанников. Многие так изменились, я даже не узнала. Играл детдомовский оркестр. Выступали гости, «бывшие дети» ц дети. Мне тоже пришлось выступить, хотя я не готовилась, но сказала, что на сердце было. Говорят, Космодемьянская даже плакала. Меня сфотографировали, как, впрочем, всех-всех. Если дадут фото, я обязательно пришлю Вам. Затем пели, танцевали, ужинали на воздухе. И вообще весь праздник был на воздухе. Было так хорошо, весело, приятно вспомнить те годы, что я была в этом детдоме. Кого только нет среди нас: рабочие, инженеры, врачи, учителя, моряки. Гордимся!»
Наступил и день нашей встречи в Москве. Мы приехали раньше, — хотелось наедине поговорить друг с другом, ведь мы не виделись больше года.
Стелле было что рассказать и показать. Она привезла от отца фотокарточки и дневник матери. Дневник был наполовину на французском, наполовину на английском языке.
По-французски я немного читала — достаточно, чтобы понять всю ту любовь и нежность, которую изливала мать на свою «звездочку». Ведь имя Стелла в переводе значит — звезда.
Дневник начинался 29 июля — в день рождения дочки. Мать описывала все: прибавку в весе, первую улыбку и шаги, первые слова. Что Стелла кушала и какой у нее был аппетит. Был нарисован ротик и в нем отмечен порядок прорезывавшихся зубов. Даже оспу мать привила девочке на ножке, беспокоилась, как бы рубец не обезобразил такую очаровательную детскую ручку.
На фотографиях у матери, там, где она снята с ребенком, умные грустные глаза, полные любви.
Можно было понять, что пережила в Бразилии Стелла, впервые узнавшая, какая нежная и любящая была у нее мать, можно было понять и то, почему Стелла так упорно не хотела называть мачеху мамой.
Равенсбрюк для Стеллы, хотя она его и не очень хорошо помнила, являлся тем, чем он был для многих бывших заключенных: местом пережитых страданий и ужаса и в то же время местом, где люди проявляли свои лучшие душевные качества, где дружба и любовь связывали людей на всю жизнь.
Помогая организации музея у себя в городе, она многое узнавала о концлагерях. Она читала книги о Равенсбрюке, обменивалась письмами с бывшими заключенными...
Клэр ван ден Боом писала ей из Бельгии:
«Те, кто был в концлагере, не могут этого никогда забыть, а грядущее поколение должно знать, что ничего нет святого, когда вспыхивает война. Тогда все попирается: права человека и сам человек.
Я пишу это тебе, моя дорогая Стелла, для того чтобы ты знала, что со времени нашего освобождения и по сей день мы не оставили борьбу.
Мы устраивали выставки о концлагерях по всей Бельгии, и повсюду они вызывали большой интерес. Мы убедились, что молодежь и даже учителя очень мало знают об этом, им нужно все объяснять. Мы организовали выставку в одном из залов Центрального вокзала в Брюсселе, здесь проходит много людей, возвращающихся с работы домой. Выставку посетило более двадцати тысяч человек, из которых шесть тысяч школьники. Объяснения давали бывшие заключенные Равенсбрюка. Показывались также и фильмы о лагерях.
В книгу отзывов писала больше молодежь: «Я никогда не думал, что такой ужас мог существовать. Я думал, что эпоха инквизиции больше не существует».
Другие писали: «Пусть никогда не будет больше ни войны, ни Равенсбрюка, ни Бухенвальда...»
Один молодой человек, посмотревший выставку, сделал такую запись: «Еще вчера я писал антисемитские лозунги, я не знал, что делал! Я прошу прощения у мертвых и у живых, обещаю все мои силы отдать тому, чтобы не было войны».
Два-три года назад в Антверпене была манифестация бывших легионеров СС. Женщины из Равенсбрюка легли поперек их дороги, чтобы воспрепятствовать проходу этих гнусных элементов.
Как ты можешь себе представить, это произвело сильное впечатление!»
Эрика Бухман из ГДР сообщила Стелле о своей работе в музее, основанном на месте бывшего концлагеря. Она прислала стихи погибших узниц Равенсбрюка, и Стелла занялась их переводом. Она писала мне как-то об этих стихах:
«В них столько чувств, мыслей и такая огромная вера в Победу, в светлый день ее! В меня эти чувства проникают так, что становятся моими, я живу ими, и мне радостно, если из моего труда что-то выходит».
Когда мы встретились, Стелла вспоминала, как в концлагере, в бараке она прилепляла к стенке железной печки свой маленький кусочек хлеба. Хлеб тогда делался гораздо вкуснее и был похож на настоящий, который она ела дома. Отлеплять хлеб она прибегала несколько раз, съедая свой и чужие кусочки. Ее удивляло, почему никто никогда не сердился на нее и не бранил за кражу хлеба. Ей казалось, это проходило безнаказанным потому, что другие не замечали ее проделок.
Только через много лет, став взрослой, она вспомнила глаза женщин, смотревших на нее, глаза, светившиеся добротой и лаской. Теперь она поняла, что женщины нарочно делали безразличный вид: они сами отдавали свои кусочки хлеба, чтобы накормить ребенка. Где они, эти женщины? Живы или их прах лежит там, где сейчас разрослись кусты роз, приве-зенные паломниками из разных стран? Пепел сожженных гитлеровцами узниц был зарыт после освобождения у одной из стен лагеря, над ними посажены розы. Здесь могила и матери Стеллы... Сможет ли она ее когда-нибудь посетить? Наша встреча с немецкими подругами была теплой, дружеской и интересной. Вспоминали и говорили о многом. Потом Стелла показывала фотографии своей матери, а Эрика, рассматривая их, тихонько говорила мне:
— Я эту женщину хорошо помню...
— Неужели? — спросила я. — Через столько лет...
— Очень хорошо помню. Стелла ведь была первым ребенком, попавшим в Равенсбрюк... Поэтому-то все ее так хорошо знают.
Первый концлагерный ребенок... Сколько их потом было? За какие преступления они попали туда?
Мне припомнился мой маленький пациент Вилли. У него болело ушко, и мать по вечерам, после работы, приводила сына лечиться. За две-три недели мальчик привык ко мне и охотно подавал ручку на прощание. Он был такой милый, этот Вилли — четырехлетний белокурый мальчик с большими голубыми глазами. Совсем не похож на свою мать — хрупкую черноглазую брюнетку.
Когда лечение было закончено и Вилли уже не надо было приходить ко мне, я, прощаясь, не удержалась, подняла мальчика на руки и шутливо спросила:
— Ну, Вилли, теперь ты мне должен сказать, что ты такое натворил. Почему тебя держат в концлагере?
Вилли смущенно опустил голову, а его мать виновато прошептала:
— У него бабушка была цыганка, фрау доктор.
...Мы беседовали с немецкими гостьями в Москве, вспоминали былое. Стелла просила всех послушать свое стихотворение. Поднялась суматоха, надо было переводить на немецкий язык. Называлось стихотво-рение «Ненависть и любовь».
Стелла писала:
«Женщинам Равенсбрюка — спасительницам жизни многих лагерных детей от их имени посвящаю».
В стихотворении были такие строки:
Мы ненавидим тех, кто детство отнял у нас,
Кто жег города и села и людей убивал смеясь.
Разве можно забыть те годы, ту ненависть, горе и страх?
Все то, что мы испытали, побывав у врагов в руках?
Нас мало, не все ведь выжили, но помним мы всех матерей:
И тех, кто жив и кто умер, спасая для жизни детей.
Матери наши погибли в застенках концлагерей.
Но дети погибших не сироты, у них теперь много друзей.
Они вместе с вами борются, дети военных лет,
Против новой кровавой бойни, против тех, кто
не скажет ей «нет!». Я с большой, нет, с огромной любовью этот маленький дар отдаю Женщинам Равенсбрюка: и живым, и погибшим в бою.
«А что дальше?»—спросят меня. Дальше продолжается жизнь, и кто знает, какими радостями и горестями одарит она Стеллу.
Так я думала закончить свой рассказ о ней. Но жизнь бывает иногда смелее человеческой фантазии. Через три месяца после этой встречи мы справляли свадьбу. Стелла выходила замуж за моего сына. Теперь мы живем вместе. Вместе получаем письма от общих друзей... Вместе ездили в ГДР. Я пишу эту книгу, а Стелла сидит около меня со своей работой.
