Мокрая дорога тянется через бурые поля. Бредут по ней изможденные женщины, высохшие старики. Черна, в грязи их одежда. Темны лица. Гневом горят глаза. Бредут, толкая впереди себя тачки, а в тачках — ведро кукурузы, мешок картофеля. В полях мертвое молчание. Птицы покидают эти места. На юг улетают птицы. Пришла осень, и не принесла она человеку обычных даров. Оскудели поля. Не скирды хлеба стоят в полях — сухой бурьян шелестит на ветру. Засыхают покалеченные снарядами сады.
Днем сквозь серые тучи пробилось солнце; оно пролило на бурые поля холодный свет и скрылось. Черная тень снова накрыла землю.
Ночь братья провели, зарывшись в прелую солому растрепанного ветром прошлогоднего стога.
Степан не мог заснуть. Он думал о Савве.
Едва засерело, он разбудил брата, и они пошли. Земля под низко нависшими тучами была тихая, покорная. Моросил дождь. Вскоре в лощине показалось село; вдоль дороги тянулось картофельное поле, на нем были навалены груды картофеля. Дед в лохматой шапке и старом порванном кафтане из грубого темного сукна прикрывал Картофель ботвой. С другой стороны картофельной кучи возился мальчик в бараньем тулупчике и ушанке.
Братья остановились.
Увидев незнакомых людей, старик вытер грязные руки сначала ботвой, потом о полу кафтана, сдвинул со лба Шапку. Лицо его заросло волосами табачного цвета: на грудь лопатой опускалась борода, пышные усы закрывали рот, над глазами нависли лохматые брови. Большой мясистый нос был красен и покрыт темно-коричневыми крапинками. Крутой лоб блестел.
— Здорово, дед, — сказал Степан, подходя к нему.
Старик вопросительно смотрел на пришельца. Мальчик подбежал к Степану и уставился в лицо ему круглыми карими глазами.
— Ну и погода,—Степан покосился на картошку.
— Что ж, погода как погода. Такое время.
— А ты сердитый.
Старик поглядел на Степана из-под лохматых бровей.
— Из города?
— Глаз у тебя, видать, наметанный.
Лицо мальчика просияло; он начал дергать деда за рукав, желая что-то сказать ему. Но старик только сердито шевелил бровями, оглядывая Степана с ног до головы.
— На менку идешь?
— А у тебя есть что менять?
— Найдется. — Дед стал шарить в карманах, выгреб крошки табаку и ссыпал их на ладонь. — Что там у тебя? Что-нибудь путное принес? — Он посмотрел в ту сторону, где Николай поправлял в тачке колесо.
— Найдется. Показать?
— Успеется. Куда спешить? Не на пожар.—Старик отвернулся и стал глядеть на черные поля.
— Шатается народ взад-вперед, взад-вперед...
— Война!
— Что ж война! Сидел бы каждый на своем месте, свое бы дело знал. А то! Все вы, молодые: я да мы. Новую жизнь построим. Вот и построили, трясця вам в бок,— он говорил это, а глаза его, как буравчики, словно впивались в лицо Скоблова, и казалось, что думает он совсем о другом.
— Куришь?
— Можно и закурить. — Степан нашел клочок газеты, старик насыпал ему табачка, вынул из кармана трубку. Закурили.
Николай остановился возле картофельной кучи, кое-как прикрытой ботвой, и смотрел на мелкие, вывалянные в грязи картофелины.
— Плохая картошка, — сказал он. Старик усмехнулся:
— Та вже в старое время лучше была, - его прищуренные глаза блеснули хитрецой.
Степан рассмеялся.
— Ты не смейся. Я дело говорю. Раньше люди лучше жили.
— Всякое было и раньше. И ты небось был на войне. Дед сплюнул.
— Та воевали.
— В ту войну?
— Ну да. И воевал, и в плену был.
— Хватил, значит, лиха?
— Еще как хватил!—Дед хмуро сдвинул брови. — Шелухой картофельной кормили, по приказу кайзера за ноги подвешивали...
— А ты слыхал, что фашисты вытворяют в лагерях?
Рука, державшая трубку, дрогнула.
— Фашисты еще похлеще...
Он согнулся и положил руку мальчику на голову.
— Ну и что ты здесь крутишься? Шел бы к матери. Она уже корову подоила; молочка бы напился и мне принес.
Мальчик приподнялся на цыпочки и что-то зашептал в темное оттопыренное ухо деда, искоса посматривая на Скоблова. Старик внимательнее вгляделся в Степана, потом перевел взгляд на Николая.
— Добре. Знаю сам. Ну, беги, беги!
Но мальчик, отбежав немного, остановился; заложив руки за спину, он смотрел на Степана блестящими глазами, которые, казалось, говорили: «А я что-то знаю».
— Вы, должно быть, родичи? — спросил дед.
— Братья.
— А-а, братья. А где вы ночевали? Отам в соломе?
— В соломе, дедушка. До села, думали, далеко.
— Оно в селе теперь не очень-то. Народ стал опасливый. Придете ночью — никто не пустит в хату. Боятся.
Ветер разгонял тучи. На мокрой траве, в лужах трепетали бледные блики света — лучи невидимого солнца пробивались сквозь тучи.
Дед прищурился, поглядел в небо и вдруг задал вопрос:
— А как у вас, аэропланы летают.
— А у вас?
Его брови поднялись, глаза открылись шире, хитрая усмешка пробилась из-под усов.
— Пролетал третьего дня. Листовку, говорят люди, сбросил. Только я не видел,—поспешно добавил он.—Бог с ними, с листовками.
Дед долго молчал. Степан искоса на него посматривал. Вдруг старик заговорил опять:
— Сталин, люди говорят, приказ написал: чтобы весь народ, кто как может, вредил фашисту и не давал ему жизни, — он все посматривал сбоку на Степана, и на лицо его то набегали тени, то оно прояснялось.—Чи то правда?
— Правда, должно быть.
— А как жить? Хлеб сеять — немцу помогать. Не сеять — самим помереть с голодухи. Вот и вы к нам за хлебом ходите. Как же теперь?
Степан почувствовал, что дед испытывает его. Старик что-то знает, что-то прячет и не говорит об этом, потому что боится довериться незнакомому человеку.
— Что тебе посоветовать? Наши люди, горняки, уходят с шахт и фашистам угля не рубают. Понял?
— Та чего там не понять? — В глазах старика снова блеснула хитреца. — А по хлеб к нам подался, ваш-то, горняк.
— Не дашь хлеба, и так обойдемся. Перебьемся как-нибудь. А без угля немцам не обойтись. Вот тебе и весь сказ.
— Ты на меня не обижайся, — задребезжал старческий голос.—Мои два сына в фашистском лагере. Как орлята были сыны. Один бригадиром был, другой конюх. Так же вот: мы, говорят, не будем на врагов работать. Живы ли, кто знает?
— А вы, дедушка, сеять сейте, только фашисту не давайте хлеба, — проговорил Скоблов горячо.
— Как не дашь? Он сам заберет.
— Ты спрячь.
— Спрячешь от него! — Но он тут же, посмеиваясь в бороду, рассказал, как ловко его сыновья припрятали семенное зерно. Но вдруг он спохватился — не слишком ли разоткровенничался—и замолчал. Как ни подмаргивал ему внук, дед только кряхтел и отмалчивался.
Мальчишка сердито засопел, решительно шагнул к Скоблову, задрал кверху голову и спросил:
— А голубь к вам прилетел? — И прищурил один глаз: ему казалось, что он очень ловко хитрит.
Николай засмеялся.
— Как тебя зовут? — живо спросил Степан, всматриваясь в лицо мальчика.
— Егорка.
Дед сердито цыкнул на него и нахмурился. Крыши села в лощине заблестели на солнце.
— Это Марьинка?
— Она самая.
— А вы, часом, не знаете деда Архипыча?
— А вам зачем он?
— Ну-ну, Архипыч, довольно маскироваться. Все ясно. Давай познакомимся. — Степан протянул руку, и старик с размаху ударил по ней заскорузлой ладонью.
— Мы с Егорием третий день выглядаем вас. Егорка звонко хохотал.
— Николай! — Степан подмигнул брату. Тот подошел к тачке, достал корзинку, прикрытую мешком,—в корзинке сидели нахохлившиеся голуби.
Егорка от восторга запрыгал.
— Бери, хлопче, своего турмана — и марш в село. Соли принеси. И молока. Только — чш! Брату — ни слова. Смотри ты у меня, не проболтайся, — наставлял Архипыч внука.
— А мамке сказать?
— Ну, твое это дело? Сказано — молчи, и молчи, — рассердился старик. — Марш отсюда.
Мальчик побежал в село, прижимая к груди корзинку с голубями.
Николай остался возле тачки. Степана старик вывел через поле к узкой тропке, спускавшейся меж кустами в лощину. Внизу протекал ручей, в его мутной воде купала длинные ветви верба.
Старик попросил Скоблова подождать, а сам перебрался через ручей, и скоро только лохматая шапка покачивалась над густыми зарослями терна и дерезы, еще не совсем потерявшими листву.
Степан присел на корточки, наклонился к воде, ополоснул потемневшие от грязи руки. Холодная дрожь пробежала по телу. Но вдруг ему показалось, что за ним следят. Он пролил воду, поднял голову и никого не увидел. Только кусты шевелились за ручьем.
Степан отошел за вербу.
Скоро снова показалась шапка Архипыча, и он вырос за ручьем. «Иди сюда», — поманил он Степана, и через несколько мгновений оба они, пробираясь через кусты, поднялись на бугорчик, опять спустились в овраг; в густых зарослях колючих кустов Степан увидел осевший к земле стожок прелой соломы; внизу, возле самой земли, под кустом, который придавила солома, было отверстие. Дед отогнул ветку, закрывавшую его, и сказал Степану:
— Просымо до нашои хаты. Залазь, залазь, не бойся. В шалаше на соломе сидел Андрей Ефимович. Узкая полоска света, просачиваясь через щель в крыше, ложилась на лицо ему.
Степан сразу узнал шахтера, хотя лицо его обросло черной широкой бородой, а лоб до самых глаз закрывала потертая барашковая шапка. В руке он держал толстую самокрутку, от которой исходил терпкий запах самосада.
— Здорово, здорово, друже! —приветствовал он Степана, который стоял на полусогнутых ногах, низко пригнув голову. —Да ты садись, а то еще крышу поднимешь головой, — засмеялся Андрей Ефимович.—В нашей хате можно сидеть да лежать. Так ты уж сразу ложись. Притомился, гляди, за дорогу.
Степан с удовольствием растянулся на соломе.
— Рассказывай, что сделал.
Степан долго, подробно рассказывал. Андрей Ефимович потягивал самокрутку, внимательно слушал, не перебивал. И только, когда Скоблов замолчал, спросил:
— Все?
— Все.
Они долго молчали.
— Да, Савву мы не уберегли, — сказал наконец шахтер сурово.
Степан прижался к соломе. Что скажешь? Савва погиб. Думать об этом тяжело, и еще тяжелее говорить.
Он внимательнее всмотрелся в лицо шахтера и увидел, что под глазами у него залегли глубокие тени, лоб прорезали морщины. Он сильно постарел, и в глазах у него была такая печаль, что сердце Степана дрогнуло.
«Тяжело терять людей, лучше бы мне самому погибнуть», — прочел он глазах Андрея Ефимовича.
— А как Збышевский, помогает? —спросил шахтер.
— Да. Он на бирже, но у него есть связи с переводчиками в полиции, даже в жандармерии. Всеволод заранее узнает об облавах, о сроках регистрации на бирже, и мы предупреждаем молодежь. Многих мы спасли от угона в Германию. Но Геббельс наводнил город брошюрками — вот я захватил одну. Эта лживая пропаганда, конечно, мало кого убеждает, — торопливо рассказывал Скоблов. Он вытащил из кармана и протянул Андрею брошюру.
Шахтер поднял ее кверху, пятна света упали на яркие иллюстрации.
— Мда!
— Уже второй раз объявлена регистрация молодежи с 14 лет.
— Они и детей хватают!
— На днях пойдет еще один эшелон. Мы приняли свои меры: хотим добыть письма из Германии от наших людей, задержанные цензурой, и доставить их адресатам. Одна девушка, бежавшая из Баварии, пишет листовку...
— То все добре. Добре. Хвалю за инициативу, в этом деле вы молодцы. Только у меня есть для тебя особое задание. Слушай, Степан Васильевич. Гитлер строит в на-шем городе военный завод.
— Ах ты черт!
— Да. Они закопали его под землю. Строительные работы уже закончены; на днях завезут оборудование. Надо им помешать.
— Мы подорвем эшелоны.
— Мало этого! Один подорвем, а другой и проскочит. Надо взорвать завод.
Он сказал это совсем тихо, чутко ловя слухом шорохи, проникавшие снаружи.
Вот треснула ветка, зашуршало на крыше, Анрдей придавил рукой плечо Степана и замолчал. Снаружи покашлял дед, и снова—тихо.
— Это задание обкома?—спросил Степан.
— Это задание партии. Оно равносильно боевому заданию командования на фронте. Понятно?
Степан кивнул головой.
— Сложность заключается в том, что под землей работают одни немцы. Правда, мне удалось устроить своего человека в пропускное бюро. Девушку — у нее паспорт немецкой колонистки: «Августа Баумбах». Запомни. Она заготовит пропуска для наших людей, которых мы пошлем на завод. Паспорта для них уже есть — немецкие, подлинные, без дефектов: прислали из штаба.
— А люди?
— И люди есть. Но их надо устроить на завод, а это очень сложно. Как Борис Орлов?
Андрей вдруг задал этот неожиданный вопрос, испытующе глядя на Степана.
— Он в «Донэнерго» чертежником, — ответил Скоблов.
— Знаю. Какие у него с начальством отношения? Ему вполне доверяют?
— Вполне.
— Ага, то добре.
Андрей припал к плечу Степана и зашептал в лицо ему. Скоблов вспомнил, как они встретились впервые в шахте. Тогда шахтер так же вот нажимал тяжелой рукой на локоть Степана, и его жаркий шепот обжигал ему лицо. Прошло около года. На счету у них не один уничтоженный фашист, несколько подорванных эшелонов, сожженные склады немцев, многое-многое другое. Но теперь все сделанное показалось ему ничтожным по сравнению с предстоящим заданием: взорвать военный завод!
— Тресту «Донэнерго» приказано сделать в цехах электропроводку. На днях туда будет послана из треста бригада рабочих. Надо подсунуть в нее наших людей, дать им достоверный план завода; расчет у нас на то, чтобы при проводке электросети наши люди смогли замкнуть в кольцо подстанцию и склад снарядов. Если удастся заранее заложить динамит с детонатором возле стеллажа для снарядов — дело выгорит. Провод к детонатору будет подведен заранее, после пуска завода останется только подключить его к общей сети. И все взлетит на воздух. Понятно?
— Понятно-то понятно. Но ведь электропроводку будут делать до пуска завода, пока нет снарядов. Как же тут заложить динамит и подвести провод незаметно—работы будет, очевидно, принимать комиссия. Заметят.
— Могут и не заметить! Все дело в том, чтобы бригадир, который отвечает за всю бригаду электриков, был или нашим человеком, или шляпой, которого можно на-дуть. Понимаешь, Степан, на складе будет электрическое' освещение. Кой черт заметит кусок провода, если его провести в стене, скажем, от выключателя к стеллажу.
— Да, но как вы пустите по этому отрезку ток? Электрики будут работать, пока на складе еще нет снарядов; а когда пойдут снаряды, в склад нашему человеку не проникнуть. А если кусок провода сразу подключить к сети— динамит взорвется раньше времени. /Насколько я понимаю, надо взорвать весь завод и в то время, когда он будет на ходу. Значит, взрыв должен произойти через некоторое время после пуска завода.
— Да, его надо уничтожить дочиста, так уничтожить, чтобы фашисты не могли быстро восстановить.
— Так вот...
— Так вот: задача Бориса — достать план через три дня, не позже, он должен быть у человека, которого я пришлю к тебе. Не забудь: по паспорту он немец, немецкий колонист Курт Кремер. Запомнил?
— Да.
— Затем Борис узнает, кто подбирает людей в бригаду, и подошлет к нему "наших. «Курт» получит пропуск на завод и передаст мне. На завод пойду я сам. Мы заложим динамит и подведем к нему провод; к общей сети его подключит Августа. Проникнуть в склад она сумеет.
— Но она погибнет!
— Нет. На подстанции будет «Курт» — то есть я сам. Я выключу ток по всему заводу на то время, пока она будет возиться с проводом. Взрыв произойдет после того, как немцы исправят повреждение на подстанции и снова включат ток. Девушка успеет уйти.
Жарко стало Степану. Он хотел сбросить тулупчик, но Андрей Ефимович остановил его движением руки.
— Отдыхать тебе не придется. Ты с братом? Добре. Батько, вероятно, промыслил для вас еду. Вылезай-ка ты отсюда и ступай к ручью. Дорогу найдешь?
— Я разведчик, — обиделся Степан.
— Ну-ну! Добре! Иди. — Он обнял его, мягкая борода накрыла .щеку Степана. Они поцеловались. — Подкрепись — и отправляйтесь.
Шахтер прижал голову Степана к своему плечу и, дыша ему в лицо, тихо спросил:
— Видел моего Егорку? Как он? Отчаянный парнишка? А жена не приходила в поле?
Настойчиво-нетерпеливый тон этих вопросов открыл Степану, что Ефимыч не видел ни жены, ни детей с того самого дня, как они осенью 1941 года расстались. Конечно, он не имел права рисковать, и никто не должен был его видеть, даже жена.
Но быть так близко от семьи и не видеть детей — как это трудно.
Желая доставить Ефимычу радость, Степан принялся рассказывать о Егорке, о том, как обрадовали мальчика возвращенные ему голубю,
Шахтер нахмурился.
— С голубями покончено. В наших условиях повторять два раза один и тот же ход нельзя... Ну, иди, иди. Батя ждет тебя, — сказал он поспешно, оттолкнув от себя Степана. Только на несколько мгновений он отдался мыслям о ,семье и тотчас отогнал их от себя.
— Через три дня пришлешь ко мне Николая с подробной информацией,— заявил он твердо.— Да. Сюда. Батя будет сторожить на картофельном поле. Все ясно, товарищ, сержант? Повторите задачу.
— Есть повторить задачу, — улыбнулся Скоблов...
Приведя Степана к сыну, Архипыч покрутился немного возле шалаша, посторожил и, уверившись, что кругом нет ни души, ушел. Он поднялся по скату оврага к Николаю, сидевшему на оглоблях тачки возле картофельной кучи.
Егорка уже вернулся из села с солью и горшком молока. Захлебываясь, он рассказывал, что турман наелся зерна, забился под крышу и спит.
Вместе с Егоркой прибежал Толя.
— А ну, хлопцы, сварганьте-но костерчик. Адже товарищи голодные, — заявил Архипыч, ставя на землю ведерко с водой.
Ребята сбегали в балку, насобирали сухих веток, скоро в ямке заплясали огоньки. На костре в чугунке варилась картошка. Когда Степан выбрался из оврага, Архипыч, Николай и ребята сидели вокруг чугунка, над которым поднимался пар.
Быстро наступили осенние сырые сумерки. Костерчик потухал. Глядя в затягиваемое туманом поле, Архипыч рассказывал:
— Вот тоже еще: был у нас когда-то кулак Сидор Петриченко. Жадный черт, завистливый. Пес, а не люды-на. Не приведи бог. Ну, его раскулачили, выслали, а сын Ленька остался. Пожалели люди сына, на колхозную мельницу пустили работать. И будто ничего стал человек.
А как пришли немцы, показал себя, ,ну, показал. Разбогатеть задумал. Куда там!.. Муж одной нашей женщины— добрая была колхозница, руки золотые, — красноармеец, попал в окружение, был ранен, & лагере сидел. Ну, убежал из лагеря. Куда податься человеку? Все лето в днепровских плавнях скрывался. ^'Холода выгнали из камышей. Приходит к жинке. В чем душа держится — худой, черный. Человек не иголка. Люди узнали... Ничего. Народ совесть имеет. Ленька выдал красноармейца. Забрали и его, беднягу, и жинку. А дома-—шестеро.
Архипыч закряхтел, откашлялся и глухо закончил:
— Дочка этого бандита с немцами гуляла. Такая лиса: она, может, и вкдала. Ну, это ей так не прошло. Мертвую нашли в овраге.
— Кто ж ее убил? Старик усмехнулся:
— Нашелся добрый человек.
— И до Леньки доберутся. Дождется и он, — звонко выкрикнул Егорка.
Дед глянул на внука и суетливо поднялся с земли.
— Эге, да уже совсем вечер. А ну, хлопцы, давайте вашу «машину», — он поплевал на руки и, подхватив оглобли тачки, подтянул ее поближе к картофельной куче.— Валите, ребята, картошку: валите, не стесняйтесь. А то пришли на менку, а уйдете с пустыми руками. Такое дело никуда не годится. Егорий, Толя, помогайте, чего стоите?
Нагруженная картофелем тачка стала тяжелой. Дед впрягся в оглобли. Степан и Николай налегли сзади, мальчики с криками бегали вокруг. Увязая колесами в мокрой земле, тачка медленно двинулась к дороге, по которой брели люди: кто шел налегке, неся на плече пустой мешок, кто катил тачку, в которой лежала картошка или кукуруза.
— Шатается народ, — бурчал Архипыч.
Шатаются, спят под открытым небом в стужу, голодают, но не идут служить фашистам. Поля не распаханы, зарастают бурьяном.
Дед вывел братьев на дорогу, остановился возле канавы, вытащил из кармана трубку и запыхтел. Закурил и Степан.
— Ну, дедушка, прощай. Спасибо за картошку. — Он протянул старику руку.
— Счастливо, — голос деда задребезжал.
Степан тоже был взволнован. Ему все время казалось, что между ними остаётся что-то недосказанное.
— Фашистам, дедушка, недолго жить на Украине. Прогоним.
— В час вам добрый, — промолвил дед тихо и пытливо поглядел в лицо Скоблову. Тот снова протянул ему руку. Старик схватил ее обеими руками и крепко потряс: — В час тебе добрый, сынок. Так, говоришь, прогоним?
Его выцветшие глаза заблестели.
— Непременно прогоним.
Степан в порыве сыновней ласки обнял Архипыча.
— Ну, ну... — старик закряхтел. — От слушай, что я тебе скажу: двух моих сынов в лагерь забрали. И за Андрюшкой гоняются. А не будет по-ихнему. Не будет! Тут у нас кругом свои люди — кто по балкам, в шалашах, как вот Андрюшка, ховается, а кто к Днепру в плавни ушел. Сила! Ну, прощай, прощай! — он засуетился, потрепал по плечу Николая, потом нагнулся, деловито осмотрел колесо, махнул рукой и, молодо перескочив через канавку, побрел через поле к шалашу. Мальчики бежали за ним. Пройдя немного, старик обернулся и крикнул:
— Эй, хлопцы! А ну постойте!
Братья оглянулись. Архипыч подбежал, сунул руку за пазуху, достал голубую измятую бумажку, наклонился к уху Степана и шепнул:
— То самое, что я тебе говорил. Скоблов прочел:
«Селяне и селянки! Фашисты отнимают у вас хлеб и увозят в Германию, обрекая ваших детей на голод. Не давайте хлеба врагу! Зарывайте зерно в землю, прячьте в полове, сжигайте. Этим вы поможете Красной Армии...»
Старик слушал, наклонив голову набок.
— С самолета сбросили, вчера пролетал. Вредный у нас для фашиста воздух. — Он поглядел на небо и усмехнулся.— Ну, в час вам добрый, хлопцы!..
Степан налег на оглобли.
— Пошли, Коля, домой. Скорее!
Архипыч стоял при дороге и, поставив ладонь ребром над глазами, смотрел вслед братьям. С двух сторон возле деда стояли ребятишки.
— Дедушка, а они еще придут к нам?—спросил Толя.
— Тш!—дернул Егорка брата на руку. — Все тебе надо знать. Сказано молчать — и молчи.
Вечер затянул степь туманом, и дорога пропала в темноте:
