Проснулась Любовь Ивановна с головной болью. Кое-как подвернула за затылок волосы, вышла во двор. Кухонная дверь прикрыта. Вспомнила, что еще с вечера мать собиралась на бахчу, на ерик; слыхала, как она подбивала с собой и Мишку. Глянула за сарай: сынова постель свернута. Нет и тачки. «Уехали», — подумала с облегчением, хоть на полдня оторвется от тяжких дум...
В калитку застучали. Любовь Ивановна выглянула на улицу.
— Тут не заперто, входите.
— Да мне Беркутиху, учительку.
Человек немолодой, ее лет по виду, если не старше. Штаны домашние, латанные на коленях, а рубаха защитная, солдатская. В пилотке. Догадалась — полицейский, хотя нет ни оружия, ни белой повязки на рукаве. Сжала потуже на груди халат, заметно выпрямилась.
— Я и есть Беркутова, учительница...
— Так вот... сбирайся скореича и до коменданта.
— Вы... поведете меня?
— С какого десятку? Чай, и сама дорогу знаешь. Не оборачиваясь, предупредил:
— Да не задержуй, приказано строго.
Умывалась Любовь Ивановна во дворе под рукомойником; не чувствовала, что холодные струйки катились с шеи вниз под халат. Вытерлась насухо; долго возилась с волосами, укладывая их валиком, будто собиралась не в немецкую комендатуру, а в школу на уроки. Даже платье достала черное, «школьное». Повертела белый шелковый воротничок и тоже пристегнула, оправляя его перед зеркалом. Вызывают учительницу. Что ж... К ним придет учительница математики Терновской средней школы. Тешила себя, а на самом деле знала, что им учительство ее не нужно. Каждый день ждала допроса. И не вызова, а ареста. Войдут однажды без стука грубые вооруженные люди и уведут в чем была, не дав переодеться. А тут именно вызов. Да и дядька деликатный попался — постучал в калитку, матом не обругал, даже обиделся, когда ему не поверили, что в комендатуру ей можно* явиться без сопроводителей.
Любовь Ивановна торопилась. Хотела оставить записку, раздумала: волноваться будут. Шла мимо школы, с тоской оглядывала просторный, заросший бурьяном двор. Непривычно видеть в октябре его пустым, безголо-сым. Пугало безлюдье и на улицах. Магазины и столовая на площади закрыты.
Свернула на главную улицу, издали увидала над жестяной крышей райисполкома малиновый стяг с черным гнутолапым пауком — свастикой. Дышать вдруг нечем стало. Освободила от кружевного шарфа шею; глазами поискала вдоль заборов с теневой стороны лавочку, где бы посидеть, но навстречу шел рослый офицер под руку с девушкой. Одолела внезапную слабость — прошла мимо своим обычным шагом. Краем глаза уловила, что девушка с ней раскланялась. Не узнала, а догадалась — Сонечка Першина. Даже сил прибавилось от стыда и негодования...
С Сонечкой они знакомы заглазно. По приезде в станицу Любовь Ивановна узнала все подробности и последствия ее коротенького знакомства со своим старшим. Возмущенная, написала сыну на фронт письмо. Петр с ответом не замедлил. Да, Соню он любил и любит, но она сама оборвала переписку. Последнее письмо от нее было год назад, в котором она сообщала, что выходит замуж. И если у Сони ребенок и все это так, как говорят в ста-нице, он был бы бесконечно счастливым отцом. В том же письме просил ее станичный адрес. Адрес Любовь Ивановна отослала; вскоре Сонечка стала с ней раскланиваться. Поняла: переписка наладилась. Тянулось это всю весну и начало лета, вплоть до оккупации...
В комендатуру ее пропустили беспрепятственно. Толстый немец с наглыми водянистыми глазами проводил до самых дверей приемной — видать, был предупрежден. Дверь раскрыл красивый офицер с родинкой на щеке.
— Прошу, мадам.
— Спасибо.
Любовь Ивановна села в кресло, слегка удивленная роскошью и тонким вкусом хозяина кабинета. Удивилась и тому, что этот же офицер занял кресло напротив —для коменданта района он слишком молод. Но сомнений вслух не высказала. Не все ли равно, кто ее будет допрашивать? Пусть мальчишка потешится в чужом кресле, пока нет старших. По тому, как он расселся, поняла: никто им не помешает.
— Я слушаю вас, господин лейтенант.
Не без умысла назвала его по чину.
Лейтенант выказал умение держать себя порядочно, попросил разрешения курить в ее присутствии. Пыхнув дымом, долго выщелкивал по сигаретке длинным тонким пальцем над пепельницей-черепахой, сбивая пепел. Любовь Ивановна видела, что ему нелегко начать разговор. Это ее насторожило еще больше: каков он будет? о чем?
Молчание затянулось. Понял это и сам лейтенант. Хрустнув пальцами, спросил поспешно, но явно не то, с чего бы хотелось ему начать:
— Скажите... вы жена комиссара Беркутова?
— Да. Я жена комиссара Беркутова.
— Как давно имели от мужа известия?
— Получала регулярно.
— А не вспомните... откуда?
— Полевая почта, господин лейтенант.
Легкая краска покрыла смуглые щеки немца. Уклонились от встречи его темновекие глаза. Откашлялся спросил опять невпопад:
— Сами вы эвакуировались из Львова, не так ли?
— Да.
— А здесь, в станице, зачем оказались?
— Родилась, выросла тут...
Лейтенант взял с пепельницы сигаретку. Глаза его вдруг остановились, построжали. Выпустил дым — и голос уже не тот:
— Мадам Беркутова, а не скажете... когда-то в станице проживал некто... Терновский. Случайно, не знали?
Лейтенант не такой уж мальчишка. Что это, интерес неподдельный или какой-нибудь прием?
— Поручик Терновский, — разъяснял он. — Сад его сохранился. Во-он, за Салом.
Сжала крепко руки Любовь Ивановна, положила на колени, чтобы не выдать ими охватившего ее волнения. Еще не понимала, к чему клонит немец; во все тело вступил озноб, будто вышла в раннее росистое утро во двор без халата. А всему виною давно забытое и страшное имя...
— Как же... знала такого... Простите, вас и покойники интересуют?
— Что вы, мадам. — Лейтенант усмехнулся. — Предпочитаю живых, хотя с ними и больше хлопот.
Вытащил из выдвижного ящика стола фотокарточку, показал:
— А этот человек знаком вам?
Не уклонился на этот раз его взгляд. Смотрел испытующе, с затаенной усмешкой, но не враждебно. Это и смутило ее, — а что еще он преподнесет? На грубость можно бы молчать. Не утерять выдержки, достоинства...
— Я догадываюсь, господин лейтенант... — заговорила она сухо. — В станице есть одна особа... Только у нее могла быть эта карточка. Да, это мой сын, старший.
— Петр?
— Петр.
— Где он сейчас, не скажете?
— Вы знаете не хуже меня, господин лейтенант.
— Он вместе с отцом... комиссаром Беркутовым? В одной части, я имею сказать?
— Нет.
Лейтенант откинулся на спинку кресла. Разглядывая фотографию, спросил:
— Мадам Беркутова, нас интересует... Какая связь... ну-у, между вашим сыном, Петром, и паном Терновским?
Любовь Ивановна устало поправила волосы. Стащила шарф, комкая его на коленях.
— Господин лейтенант спрашивает о том времени, когда его еще и на свете не было. Если угодно, Терновский был моим мужем. Петр от него. Но... я не понимаю, к чему этот разговор?
Лейтенант вцепился в подлокотники кресла.
— Гм, пожалуй... Вас, конечно, волнует другой сын, Михаил... Не так ли? Скрипач он. Я часто слушаю его игру. Там, над обрывом... Немцы умеют ценить талант... Вы удивляетесь, мадам?
— Нет, отчего...
— Вы поговорите с ним... Холодная бледность покрыла ей щеки.
— О чем я должна с ним поговорить?
— Мы надеемся на его благоразумие... Любовь Ивановна накинула шарф на плечи.
— Мы с вами разные люди, господин лейтенант. И благоразумие можем понимать по-разному...
— О да.
Лейтенант, взглянув на часы, поднялся.
— Извините, мадам, за беспокойство. Прошу.
