Лопнули планы и у Карася. Всю последнюю неделю пропадал возле лесопитомника. Телка своего, буренького, белопахого, изнурил — гонял на веревке по куту в поисках травы позеленее да послаще. Установил, где собачьи будки и охранщики прохаживаются, столбы пересчитал, на которые натянута колючая проволока. Он же, не кто иной, Карась, нашел и тайный лаз под эту огорожу. Там, где Сал делает петлю, питомник одним краем упирается в яр. Заросли бузины нависают над обрывом; проволока прямиком тянется через эти кусты шагах в двух от обрыва. Обрыв невысокий, в рост человека. В этом самом месте глазастый Карась доглядел промоину, старую, заросшую бурьяном и засыпанную листьями; когда-то был сток дождевой воды. Сверху, сквозь заросли бузины, ее не видать. Не особенно выделяется она и снизу, с обрыва. Это для всех, но не для Карася. И не надо таскаться с лопатой, листья и бурьян можно разгрести руками. Перехватил кусачками одну проволоку, самую нижнюю, и лаз готов.
Ленька похвалил его за находку, даже подарил складной нож с надломанным кончиком маленького лезвия. Карась, поглаживая в кармане костяную колодочку, сиял, строил планы и рисовал картины одну краше другой, как он подложит под цистерну толовую шашку и поднесет к шнуру зажигалку (зажигалки той еще не было в кармане, но Ленька непременно ее даст).
А нынче вечером у качуринского тополя, куда Карась прибежал раньше всех, Ленька ни с того ни с сего отвел ему «особое задание» в предстоящей ночной операции.
— Тебе, Карась, особое задание. Будешь возле полиции, пока из ворот не выедут верховые, человек до десятка, а то и больше. Тачанка, может, с ними. Направятся за парк, в сторону Нахаловки. Если два-три человека... сиди. Ясно?
У Карася слезы навернулись. С надеждой оглядел братьев, но те стояли хмурые и такие недоступные, как облака эти, что нависли над Салом. .
— Проводишь немного их, — продолжал Ленька, — и аллюром до моста. Тут тебя будет ждать Гринька. Передашь ему: уехали, мол. Останешься на его месте и не своди глаз с Картавкиной хаты. Там должна стоять Беке-рова машина. Придет туда и полицай, «седьмой». Ты знаешь его... Тогда можешь и домой. Ясно?
Возле полиции Карась побыл долгонько. Прошел в конец улицы (комендантский час еще не настал), вернулся обратно. На крыльце полиции светились цигарки, бубнили голоса. Нырнул в чью-то калитку напротив и пропал в палисаднике. Продрог весь, особенно босые ноги, пока во дворе послышалось конское ржание. Погодя со скрипом раздвинулись белевшие в сумерках ворота, и оттуда вывалилась темная, плотная масса верховых. С места взяли рысью. По набитой сухой дороге отчетливо доносился перестук колес тачанки. Свернули за парк, в улицу, что вела на греблю.
Разогнался было вслед, но куда — где-то уже в Нахаловке заливались собаки, провожая их. Во весь дух помчался назад. Согрелся, отошли и ноги. Гринька ждал его в канаве Картавкиного огорода.
— Уехали! До черта! Шапок десять насчитал и бросил. Куча целая. И тачанка с ними. Туда и повалили, в Нахаловку.
— Пригнись. — Брат стащил его за руку вниз. — Луна вон выходит.
Гринька выпрыгнул из канавы, присел на корточки.
— Тут и будь. Удобно. И затишок. Бекер у Картавки. Вон машина, видишь? Безрукого черт еще притащил, — недовольно сообщил он.—А того нету, «седьмого»...
— А могло быть, с теми ускакал? Сдается, Серый его мелькнул.
— Мало их, серых...
Помолчали, прислушиваясь к собачьему лаю где-то неподалеку.
— Слушай, Гринь... а Гринь?— Карась дернул брата за штанину. — А на что он тут сдался, «седьмой», а?
— Как на что?.. Самогонку пить. Больше пьяных полицаев— для нас лучше.
Карася водили за нос. Братья водили, водил Ленька. Но это казалось им; парнишка давно приметил, что полицай с чернильной цифрой «семь» на повязке — необычный полицай. Пробовал узнать от братьев, но скорый на руку Колька дал подзатыльник; на том любопытство его оборвалось — пускай будет и обычный. Продолжал наблюдать. Узнал имя, где живет, кличку его коня. Даже понимал, зачем «седьмой» должен быть нынче у Картавки. А у Гриньки спросил так, для отвода глаз.
Брат все глядел на поворот дороги, что ведет на площадь от моста, там должен показаться «седьмой».
— Нету... — Карась еле разлепил губы.
Внизу, у моста, раза два кряду прокричал сыч. Крик страшный, как плач. Гринька подал такой же голос и заторопился.
— Посиди, не будет — мотай до Ивиных. Передай Галке, нету, мол, «седьмого» у Картавки.
Будто леший, пропал из глаз. Сидел на корточках, так и скользнул по пологому спуску, к камышам. И как Карась ни напрягая слух, ни от,ин камешек не сорвался за ним.
Сколько прошло, полчаса, час? Окоченели ноги, спина (руки грел под мышками). Забирался холод под вязаную старенькую рубаху и под короткие штанины. Стал душить кашель. Сперва терпел, глотал теплые слюни, успокаивая першившее горло. Потом сделалось невмоготу. Выпрыгнул из канавы, огородом пробрался к Картавкиной хате. Ставенки кособокие, щелястые, подперты палками. Ткнулся в одно, другое. Завешены изнутри тряпками. В прореху увидал красную, потную морду фрица — Бекера. Выпучив белые глаза, лопотал что-то по-своему и дубасил себя кулаками в грудь. Макарова рука тянулась к отполовиненной бутылке (самого Макара не видать). Не видать и Картавку. Только тень от нее на стене: огромные скрюченные руки двигают спицами, вяжут, будто паук паутину, и нос, острый, загнутый к губам, клюет в вязание. Больше никого, по всему видать, в хате нету.
Обошел Карась сарай, очутился в проулке, где стояла машина. Заглянул в кабину. Хотел повернуть ручку, но там что-то заворочалось, поднялась чья-то голова. Не помнил, как бежал. Остановился в садах. «Шофер, гад... Не видал... а то бы пальнул из автомата, — ликовал он. — Хоть обогрелся...»
Галка Ивина не спала. Сидела на ступеньках дома, зябко кутаясь в пуховый платок.
— Санька?
Потянулась, достала его рукой, усадила рядом.
— Ну, что там? — спросила неопределенно.
— Где?
— Где был ты...
— Да что... Полиция укатила из станицы. С вечера еще. А вот «седьмого»... у Картавки нету.
Галку это известие, как видно, не очень встревожило.
— Сосед наш, Макар, там? — только и спросила.
— Безрукий? Тама. Пьют с унтером самогонку. Немец уж готов, пьяный.
Галка сдавила его.
— Какой ты холодный, чисто лягушонок! Околел?
— Вот еще... Мороз, что ли? — Карась обиделся, освобождаясь -от ее теплой тяжелой руки. — Пошел я...
— Погоди, есть хочешь?
— Да не... дома поем.
— Постой, говорю.
Сходила в кухню, принесла старенькую свою телогрейку (дня три как приготовила ее для Саньки, но его трудно поймать в последнее время). Надела, застегнула пуговицы, подвернула рукава.
— Вот так-то лучше. Ага?
В руки сунула ему теплую шершавую краюху хлеба, пахнущую золой.
— А теперь ступай. Погоди, погоди, — подошла, нагнулась.
— Да ты и босый. Ну что уж ты, Санька... Совсем сдурел.
Корила парнишку, а самой было неловко: на плечи нашла, а о ногах забыла. Знала ведь хорошо всю дол-говскую ребячью справу. Ну, есть какие-нибудь ботинешки, от старших, но то ж на крутую грязь берегут да на морозы. А теперь еще благодать — октябрь на улице.
Обиженная до слез Галка направилась было опять в кухню. Мучительно рылась в памяти, что бы такое приспособить для его ног? Не дедовы же валенки! Утонет в них. Да и у нее самой ноги за малым меньше дедовых. И тут жэ вспомнила о Веркиных прошлогодних ботинках. «Где они? В кладовке, кажется...» Сбегала в дом, принесла. «Не к лицу ей, «пани», стоптанные, — думала с каким-то злорадством. — Ухажеры на каблучках до-будут».
— Ну, впору?
Карась прошелся, пружиня ноги. . — Да не жмут...
Окунула Галка все десять пальцев в долговскую огненную шевелюру, потрепала. Молча прижала к себе. На диво покорный и тихий, стоял Карась, уткнувшись лбом в девичий теплый живот, даже не пробовал вырываться. Так же молча Галка толкнула его в спину: ступай, мол.
Умостился Карась опять в своем логове — канаве, возле яра. Автомашина как стояла, так и стоит на месте. Обошел ее стороной. Мимоходом заглянул в оконце. Макар, смешно двигая рукой, отмахивался от Кар-тавки. Та наседала, чего-то Доказывала ему. Немца за столом не было. Карась встревожился. Забегал глазами, внизу нашел еще прореху. Ага! Лежит, голубчик, под загнеткой. Все в порядке. «Обошелся и без «седь-мого»,— радовался он. — Безрукий сам упоил».
Месяц выбрался из туч. Хорошо видать белые деревянные перила моста внизу, коричневый выгон за речкой. Сбоку, с левой руки, виднелся Панский сад. Между садом и плетнем и должно «это» произойти. Не сводил Карась глаз. Уставали, протирал их рукавом телогрейки, глядел вверх. Месяц круглый, желтый, с оранжевым ободочком. По желтому четче проступили голубоватые пятна. И чем дольше вглядывался в эти пятна, яснее различал стог соломы, старшего брата, нанизавшего на вилы младшего. Вспомнил, был он еще маленьким, Федька рассказывал об этой кровавой драке между братьями, случившейся давно, еще в старое время...
От Галкиной телогрейки да хлеба пригрелся Карась, осоловел, поклонило в сон. Удобнее привалился спиной. Не заметил, как глаза слиплись. Почувствовал слабый толчок под ногами. Вскинул голову и обмер: видать как днем. А над головой, вместо синего, бездонно зияло дег-тярно-черное небо.
