Вышел Мишка к обрыву со скрипкой.
Солнце уже встало; туман осел с яров к камышам, прижался к воде. Желтые полуоблетевшие сады стояли непривычно притихшие, безголосые. В камышах, за коленом, скрипела и перетирала что-то коростель, к мосту, слышно, спускалась возилка.
Горка был уже тут. Сидел он, свесив босые ноги с обрыва, кидал в туман кусочки глины. Прибежал он еще до восхода. Заглянул мельком в терны, убедился: могилка Веры цела и невредима. Ночью вдруг пришла мысль: если уж теперь нельзя поставить памятник, то притащить на могилку хоть камень. Вырубить на нем какие-нибудь хорошие слова. Вспомнил, такой камень есть у Мишки под воротами. Если бабка Быстриха воспротивится, то можно привезти на тачке от колхозной кузни, из Нахаловки. Вот слова придумать...
С Мишкой сразу своими мыслями не поделился. Исподлобья глядел — изучал настроение. (Вчера он был злой.) Обрадовался, когда тот подмигнул: какие, мол, новости?
— На краянских хлопцев грешат, нахаловских. Мишка повесил скрипку на сучок тополя:
— А как там Вася?
— Дядя Вася? Лежит. Рану натрудил. Сказывает, обойдется...
Мишка отвалил пудовую глыбу от обрыва, с уханьем пустил вниз. Попала в родник — зеленые брызги встали фонтаном.
- Ты, гля, достало! — вскочил Горка. — Миш, знаешь... Что, ежели камень притащить... на могилку, вместо памятника пока, а? А то когда это наши вернутся... И слова зубилом выдолбим. Послушай, придумал я...
Не договорил, увидав кислую усмешку на его лице. Глядел он на синюю полоску Озерской лесопосадки. Горка совсем было потерял надежду, но тот повернулся к нему и сказал:
— А камень, пожалуй, можно... Вместо плиты. И вырубить...
За садами, в чьем-то дворе, послышался истошный женский крик.
— Тетка Анютка! Качуровых...
Сорвался Горка, как ошпаренный, пропал за деревьями.
Постоял Мишка, прислушиваясь к лаю собак в проулке, хотел тоже бежать, но Горка вернулся. Встревоженный, побледневший.
— Леньку... повели... Руки назад... связанные... И немцы... и полицаи...
— Немцы?!
Снял Мишка скрипку с сучка; вертел ее в руках, не знал, куда деть. «За что же его? За взрыв? За часового? Подумали, что они...»
— Одного? — спросил он.
— Вроде...
— А у Ивиных не были?
— Да не... Галки же самой все нету дома. Дед Ива ходит там по двору, кашляет.
Мишка был уверен, что Галка в Зимниках, у Скибы. «Предупредить бы. деда Иву, может, вернется она ночью...»
Горка кашлянул в кулак, указывая глазами. По бурьянам пробирался Макар, его отец. Чертыхаясь, отряхивал папахой со штанов репьи.
— Эка, черт, липучая, как собака... Не отдерешь, Не здороваясь, спросил:
— Граете?
Со скрипки поднял глаза на тополь: будто век его не видал:
— Ишь, тополь... то и гляди, повалится, у самой кручи...
Потолкал рукой, пробуя, крепко ли стоит.
— Ты, Егор, ступай, побегай.
— Ноги казенные... бегать тебе?
— Эка ерш, — осерчал отец. — Ступай, тебе велено.. Отходил Горка задом; возле качуринского спуска остановился. Глядел за речку, на Панский сад, а ухо наставил к тополю, — хотелось знать, что за дело у отца к Мишке. Догадывался: разговор будет о Леньке.
Насунул Макар до бровей папаху, начал с подходом:
— Тут, парень, дело какое... Небось слыхал, Леньку-то нашего... заграбали?
— Ну и что?
— Да оно ить... Дружки вы...
Макар уминал тощий, впалый живот, а по блуждающим глазам было видно, что он не знал, с какого бока приступить. Отмахнулся отчаянно: была не была.
— Думка такая, подсобить чем... Наведуть решку ему, как пить дать... Леньке. На руку скоры они. — Глянул Мишке в глаза предупредил: — Ты, парень, не подумай худого чего... Ай чужой он мне? Мать волосья на себе там рвет. Вызволить бы, а там... Сховаем куда-нибудь. На хутор отпровадим.
— За что его взяли?
— Ты будто и не знаешь...
Не спеша сворачивал цигарку, — самое главное высказал. Протянул кисет; удивился отказу.
— Не потребляешь?
Мишке было приятно, что дядька Макар не поверил, будто он не знает... Обрадовало и само предложение — освободить друга.
— И Ленька... тоже не курил, — дрогнувшим голосом сказал Макар. Прикурил, ни с того ни с сего, казалось, ударился в воспоминания: — Мы с батькой твоим паруб-ковали... Беркутом. И повоевать довелось. Лихой рубака. Мой родитель, Ленькин дед вот, да и Егора, в коноводах при нем состоял...
Скрипуче закашлял, содрогаясь всем костлявым телом. Утер папахой глаза, осипшим голосом досказал:
— Давно не видал его... Глянуть бы...
— Немцев много в станице? — опросил Мишка, когда малость отдышался.
— Да оно ить... Десятка два солдатни одной. На машинах, с овчарками. Один важный, в очках, штаны с лампасами. И в крестах весь, как кобель в репьяхах. Наш в струнку перед ним, комендант. В нэкэвэдэвских домах остановились.
— Гестаповцы?
— Во, во, они самые. Жандармерия ихняя.
Макар тревожно и в то же время с надеждой заглянул Мишке в глаза.
— Ну, парень? Вместе были... дружки... Оказать подмогу какую вам... Скажем, с оружия что... Раздобуду. Полон амбар всякой всячины. Хочь возилку.
Как из-под земли вырос Горка.
— Немец... Переводчик. По-над яром вон... Макар заторопился:
— Решай. Я надбегу вскорости. Да, гляди, этой же ночью... Прогадать можем...
Нахлобучивая папаху, Макар проворно скрылся в садах. Горка прыгнул в яр.
За кустарником показалась высокая орластая фуражка. Мишка растерялся. Положил на бурьян скрипку, освобождая для чего-то руки. «Может, попросить... поможет?.. — влезла вдруг в голову мысль. Тут же отклонил ее: — Гм, хорош «помощник». Обозлился на себя и за эту нелепую мысль, и за внезапную дрожь в коленях. Всунул сжатые кулаки в карманы, попрочнее уперся ногами в землю.
Подходил Вальтер с едва заметной улыбкой — не скрывал, что шел к нему. Поздоровался почтительно, с поклоном, но руки не подал.
— Заходил к вам. Там бабушка... Говорит, ушел со скрипкой. Я подумал правильно...
Увидал на земле скрипку, поднял.
— Это нехорошо. Роса, отсыреет...
Провел смычком раз, другой. Проиграл что-то очень знакомое; не снимая скрипку с плеча, спросил:
— Не знаешь? А это?
Мелодия совсем неизвестная. Почувствовал Мишка стыд — не может утвердительно ответить и на этот раз. Вытащил руки из карманов; слушал, силясь уловить хоть что-нибудь знакомое.
— Мое...— пояснил Вальтер, опуская смычок.— Дома еще писал... Пробую... Я учился в академии. Война вот... Мать пианистка у меня. Ей так хотелось, чтобы я стал музыкантом. Не дождалась...
Видел Мишка, как пропадал румянец на его скулах, мокрели глаза. И у самого защемило внутри. Жалостлив он по своей натуре, не мог видеть крови и чужих слез. Отвернулся, провожая взглядом стаю ворон. Птицы давно обогнули сады, правясь к Панскому саду, а он все глядел, не покажутся ли они снова.
— Мама умерла моя, — продолжал Вальтер. — И рухнуло все... Как она ненавидела эти марши!.. Только после смерти ее отец забрал меня из академии и перевел к себе в военную школу. Сбылась его мечта-Мишка мрачно глядел на очистившийся от тумана плес; старался понять причину, побудившую Вальтера все это рассказывать ему. Зачем? Что кроется за этим? Хотя чувствовал: навряд ли тут подвох.
— Он много разговаривал о России. Тоска сосала его. Знали мы, что в России осталось у него имение, земля... жена, сын. Он верил, что вернется- еще сюда, жил этим... — Вальтер с силой -провел смычком по струнам. — В детстве мальчишки мне проходу не давали: «Рус, рус». Меня это огорчало страшно, и я не хотел говорить по-русски. Отец с ремнем заставлял повторять за ним: «Плуг, земля, дворянин, имение...» И если бы не мама... Она собирала русские книги. Мы читали с ней вместе... Ей нравилась русская музыка... Чайковский, Рахманинов... Глинка... И мне захотелось посмотреть, какая она, Россия? И посмотрел вот...
Мишка покосился на него:
— Какая же она?
— Не знаю... Но не та, какой представлял. Другая она... И люди другие...
Вальтер склонился над скрипкой. Играл то бурно, то певуче-тоскливо, часто останавливался, подбирая мелодию. Опустил смычок, сознался:
— Мысли пока... Здесь уже пишу.
Взял под мышку скрипку; прикуривая от зажигалки, заговорил совсем о другом:
— У отца фотография хранится. Пожелтела, истрепалась уже... Он выводит мать твою из собора. В подвенечном наряде она...
Лицо его помрачнело. Отваливая носком блестящего сапога кусочки земли от яра, высказался откровенно:
— Вы не успели за Волгу... Вы уходите. Совсем из станицы.
Горячая краска стыда залила Мишке щеки. Грыз губу, не смея поднять на немца глаз. Вальтер хрустнул пальцами.
— Гестапо здесь...
Откуда-то с Терновского бугра налетел гулящий ветер. Зашелестели неспокойно на тополе листья, забились. И тотчас смолкло; в воздухе, вырванные из семьи, беспомощно трепыхались листья. Сияя бронзой на солн-це, они медленно опадали; одни ложились на холодную гладь плеса, выправлялись, приобретая более яркую, свежую окраску, других поток унес с собой далеко за Сал.
Придерживая рукой фуражку, Вальтер следил за оторванными листьями. Поймав на себе Мишкин прищуренный взгляд, сообщил:
— Ночью арестовали заложников. За часового... Мишка облизал пересохшие губы.
— Ну и... что будет им?
— Расстреляют. Если не найдут виновника... — Вальтер посмотрел на часы. — Тороплюсь.
Мишка незряче глядел ему в спину.
Барон Гросс вынул изо рта сигару. Круглый птичий глаз, увеличенный стеклом монокля, не моргая уставился коменданту в переносицу.
— Фюрер не забывает э-э... верной службы, но он не забывает и другого... Учтите, хауптман.
И опять долгое нудное молчание. Нет сил больше у пана Терновского стоять навытяжку — ныла поясница, рябило в глазах; шелковая нижняя рубаха прилипла к лопаткам. Боялся не только повести плечом, но и глотнуть накопившуюся слюну.
Барон сидел в его кресле. Худой, длинный как жердь, с лысым неровным черепом и граненым подбородком. Когда смыкал рот, то синие шершавые полоски губ пропадали на лице.
— Русские усиленно интересуются... э-э... аэродромом. Вот что предпримут они — диверсию или вызовут авиацию? Это крупный аэродром. От его сохранности... э-э... зависит в какой-то части судьба Шестой армии. Да и ваша... э-э... судьба, личная, господин комендант. Помнится, родина ваша это, Сальские степи?
— Так точно, господин генерал.
— М-да...
Сомкнул рот барон. Руку с сигарой поставил локтем на кресло.
По коридору —топот ног, окрики. Резко открылась дверь. На пороге —Мишка Беркутов. Даже дым от сигары не дернулся у барона. Только моноклем повел. Комендант, изогнувшись, схватился за кобуру.
Мишка подпер собою дверь — боялся впустить преследователя, баварца. Услыхал, что шаги его оборвались в приемной, шумно выдохнул. Рукавом мазнул по вспотевшему лицу, выговорил:
— Я убил... часового.
Барон вскинул граненый подбородок.
