Едва перетащил Никита через порог ноги. Прошел, шатаясь, к лавке и не сел, а осунулся по стенке, как пьяный. Долго возился непослушными пальцами с ремнем. Расстегнул наконец; увлекаемый кобурой, ремень уполз под лавку. Задышал ровнее, легче.
Анюта так и подумала: «Пьяный». Откуда он взялся? Не в калитку — слыхала бы стук. Она и примостилась к порогу, чтобы видеть ворота. «Через сад, наверно». Успокоилась: спать завалится. Взялась за ручку маслобойки, крутнула. Никита прикрикнул совершенно трезвым голосом:
— Брось к черту шарманку свою! На нервы действует...
Со страхом поглядела на сына:
— Зараз вот... Уж отходит масло от сколотины.
— Жрать давай!
Манеру вести себя и говорить перенимал Никита от отца. Тот покрикивал на службе и дома, этот делал то же самое. Окрики их Анюта переносила по-разному: мужу частенько, особенно последнее время, отвечала тем же, сыну сходило с рук. Не без умысла делала: Никита больше вертелся дома, был на глазах. Заметила давно у него усиленный интерес к брату. Куда бы Ленька ни шагнул во дворе, чем бы не стукнул, у него настораживались глаза, вострились уши. Чтобы не спугнуть явной слежки за братом, не озлоблять лишний раз, она отмалчивалась на Никишкины окрики, прикидывалась, что ничего не видит и не слышит.
А теперь и вовсе Анюта промолчала. Будь он неладен, накормить живее... Оставила маслобойку, поднялась собирать на стол.
— Хоть умылся бы... Как анчутка. Вчерась только рубаху глаженую достала. А сапоги? В камышах черти таскали либо што?
Никита сонно оглядел заляпанные речным илом сапоги, галифе, руки, но взялся за ложку. Ел борщ не с охотой. Увидал, мать поставила перед ним кринку кислого молока, скривился:
— А курятину?
— Какую курятину?
— Ну, утятину.
— Выдумывай еще... И не стряпалась нонче я. Борщ давешний вовсе.
Недоверчиво покосился Никита на мать:
— Кровь вон... по двору. Резала же что-нибудь?
— Да бог с тобой... Позавчерась дорубала кочетка: корова на ногу наступила. Так уже съели...-А вчера борщ салом затолкла, без мяса. Не слыхать, рази?
Села на стульчик и принялась доколачивать масло. Обидело ее, что сын напрасно придирался, хотя виду не давала. Опросила как могла добрее:
— На веранде постелить тебе, али под навесом ляжешь?
— Все одно... Живее только, глаза слипаются.
Никита, потягиваясь, громко зевнул. Обрадовалась Анюта такому выбору. «Под навесом постелю, от греха подальше...» Поднимаясь по ступенькам крыльца, увидала под ногами махонькое пятнышко, величиной с божью коровку. Сперва так и подумала на козявку. Тернула носком. Кровь! Засохла, но цвет яркий, свежий. На вымытой добела доске выделялась четко. Повела глазами: на дорожке к крыльцу заметила два-три пятна. Обмерла. Как она раньше их недоглядела! Да и Ленька с Галкой пробегали. Растерла незаметно ногой это пятно, а спускаться назад, к тем, что на дорожке, побоялась. Решила сделать обратным путем. Оглядела внимательно полы в чулане, в передней и з боковушке, где лежал утром раненый. Возвращалась с постелью, будто кто потянул ее за руку взглянуть в окно.
Никита, распояской, без папахи, ходил согнуто по двору, ковыряя сапогом. Прошел к нужнику. Там все засматривал в яму. Постоял возле база, где она утром встретилась с Ленькой, поднял резак. «На чердак глядит. — Она невольно подалась от окна. — Учуял, пес... Ей-бо, учуял». Мысль о том, что грозит раненому, заодно с ним и Леньке, придала ей силу. Подхватила с полу выроненную постель, вышла. В чулане, походя, убедилась: лаз под пол заставлен аккуратно. Стоит, как и стоял до этого, папиросный ящик с книгами, на нем — вязки сухого лука. Спустилась с веранды. И Никита — вот он, навстречу. В руках кобура с ремнем, папаха на голове. Увидав ее, глянул из-под ладони на полуденное солнце, чертыхнулся:
— Черт, совсем позабыл... Стели тут, я зараз...
Калиткой не грохнул, как обычно он делал, а прикрыл за собой тихонечко, неслышно опустил щеколду. От соседского двора пустился бежать. «В полицию»,— поняла Анюта. Не бросила, а отнесла постель на ве-ранду, застелила голую ребячью койку. Шла по дорожке, затирая попадавшиеся капельки засохшей крови. Заглянув в яму под уборной, учуяла настоящую беду. Сама выплеснула из таза воду после перевязки и недоглядела, что в ней были окровавленные комочки ваты. Лежали они вот, на самом виду; в них копались зеленые мухи. Испугалась, но сообразила: выломала из плетня палку, утопила кровяные тампоны в дрянь, сверху притрусила мусором.
Знала, Ленька где-то поблизости, если не в садах, то у Галки Ивиной. (После ухода доктора они вдвоем долго совещались в горнице. Ушли совсем недавно.) Бежала по саду, натыкаясь на ветки. Возле тополя столкнулась с Горкой, племянником. Хотела пройти мимо, но он затронул ее сам:
— Тетка Анют!
Остановилась, досадливо выгнув брови. Зыркнул Горка по сторонам, спросил шепотом:
— Никишка ваш дома все? Не ушел?
— Ушел... А на кой ляд он тебе спонадобился?
— Да так...
Досадуя, что напрасно шутенок задержал ее столько времени, направилась к ивинской леваде. Откуда-то взялся Ленька. Преградил путь, спросил с тревогой в голосе:
— Куда ты?
Утирала она завеской покрасневшее лицо. Пока отдышалась, из тернов вышла Галка, а за ней — Горка.
Перенял Ленька материн взгляд, каким она смерила племяша, разрешил:
— Говори же, не бойся...
— Никишка был... Побег в полицию. Ленька переломил ивовую палку.
Анюта начала уже жалеть, что заварила такую кашу. Не надо было трогать человека с места. Лежал бы дотемна, а ночью спокойно увели его куда надо. Посокрушалась и над кочетком, которого ощипывала на завалинке. Сизый как дым, с роскошным гребнем и длинными ногами. За бойкость и охочесть до кур отметила она его еще с лета: думала оставить на завод, вместо старого, обленившегося петуха. «И попался, скажи на милость, под руку, дьявол», — ругала кочетка.
Придумала она зарезать птицу — ловчее замести следы. Скрылись Галка и Ленька в садах, уводя раненого, взяла ножик, сыпнула ячменя возле сарая, скликая кур. Гребанула рукой и, не приглядываясь, отхватила голову. Дала обезглавленной жертве вволю накувыркаться. За ноги демонстративно пронесла его до крыльца, засевая песчаную дорожку кровяными брызгами. «Нюхай, собачий сын, — злорадствовала она. — Где тут людская кровь, где кочетиная». А улеглось на душе — и выявила свою промашку.
Ленька вскоре вернулся. На выжидающий, тревожный взгляд матери ответил:
— В камышах, в лодке... Дед Ива с ним. Стемнеет, в Панский сад переберутся.
Не просто выболтал матери на радостях, а посвятил как единомышленника в очень важное для него и всех друзей дело. Этим самым она с ними заодно. Анюта так именно и поняла. Обрадовалась в душе.
— А ежели на хутор, а? К тетке Явдошке. В Панском... Это ж под носом, наскочит воронье...
Присел Ленька на завалинку; тер лоб — почувствовал головную боль.
— Дорога тряская, — ответил после долгого молчания. Зло сдвинул брови, пояснил:—Операция срочная нужна: пуля в нем. Одну вынул доктор, а другая глубоко... Никишка наш постарался.
Прямо в таз, в перья, выпал из рук Анюты кочеток. Ойкнула, доставая его за ногу; оглядывала с особым интересом, жаловалась:
— Колодочек, мать моя. Было б же, дуре, летошнюю курицу зарезать. А с этого какая наварка? Жрал, жрал, а синий весь, как пуп.
Глядя, как у матери скорбно сжались губы, Ленька пожалел, что сообщил ей эту новость. Отвлекая ее от тяжких дум, поведал то, чего и вовсе рассказывать не следовало бы.
— Галка в Зимники отправилась... Может, там в больницу сумеем устроить.
Встал резко с завалинки, потемнело в глазах. Оперся рукой о стену.
— Голова что-то...
— Ступай на веранду. Там и постель.
— Да я не спать... Полежу.
Лег вниз лицом, обнял подушку по ребячьей привычке; под шорох тополиных листьев заснул.
Вечером разбудила его мать. Ах, хорошо! За все ночи, казалось, отоспался. Умылся из кадушки в палисаднике дождевой водой. Стоял уже на крыльце, растирая спину рушником, как у ворот на полном скаку остано-вилась группа всадников. В калитку вошел Никита, за ним — Воронок и еще несколько полицаев. Не дожидаясь команды, двое нырнули в палисадник, а Воронок с остальными обогнул дом со двора. «Четко действуют, по плану», — отметил Ленька.
Никита подошел к нему вплотную. Хлопая черенком плетки по ладони, спросил:
— Не ждал?
— Ждал. С полудня самого... Вздремнул даже... Забавным показался Никите ответ брата. Кивнул за угол, куда скрылся Воронок, сказал недовольно:
— Воронок все... Хотел и вовсе ночью...
Глядел Ленька ему в переносицу, согласно кивал.
— У него опыт богаче твоего. Ночь для черного дела сподручнее.
Отставленная нога Никиты стала чаще отбивать по каменной плите, врытой у крыльца. Сошел с колеи, напрямую понес:
— Хватит дуру трепать! Где он? На чердаке или под полом?
— Кто?
— Большак.
— Какой еще Большак? — Ленька удивился. Никита обжег его взглядом.
— Вот и я так думаю... Он такой же «Большак», как и «Скиба». «Волга», «Волга», але!..» А «Волга» не отзывается. Гм, жаль, что я тогда еще на мушку его не посадил... Мы с Воронком лежали рядом, в кустах... В Озерской вон полосе. Что? А Жульба вам не растрепал? Он подбегал к нам... Даже лежал смирно, пока этот... Большак тряс свои наушники. Ты его позвал.
Для Леньки это было ударом. «Вот оно самое...» — подумал о том, что сгубило Андрея.
Достал Никита из нагрудного кармана гимнастерки сигарету, кинул небрежно в рот, но не удержали потрескавшиеся, обветренные губы. Подхватил ее у земли. Облизал губы, размягчил. На этот раз взял сигарету крепко, надежно. Прикуривая, не сводил с Леньки насмешливых глаз.
Подошел Воронок. Показал пустые руки. Никита задымил чаще, на скулах ворохнулись желваки.
— Сорокин! — позвал он негромко.
Как собака на зов, из палисадника вынырнул голубоглазый парнишка с рассеченной, видать, еще в детстве, верхней губой. Вытянулся перед начальством. Никита не торопился повелевать. Жадно тянул сигарету, хотел выкурить ее до конца. Воронок не перебивал; казалось, они поменялись на этот раз ролями.
Поймал Никита Ленькину усмешку, выплюнул окурок, полез в кобуру. Локтем оттолкнул брата, поднялся на веранду. Воронок и голубоглазый двинулись за ним. В руках у Воронка пистолет и карманный фонарик. Чуланную дверь Никита открыл ногой. Но порог переступил первым Воронок.
Слышал Ленька, как в чулане двигали они ящик, поднимали крышку в подполье. И знал, что там, под домом, никого нет, а сердце все же колотилось. Унимая озноб, с ожесточением растирал рушником спину. Из кухни, сцепив на животе руки, с испугом наблюдала мать.
Под домом, как и на чердаке, полицаи копались недолго. Вылезли. Никита кипел злобой, глаз не поднимал. Воронок, наоборот, сиял. Пока начальство выбивало из папах, штанов пыль и паутину, полицаи успели сунуть носы во все закутки двора и огорода. Собрались возле крыльца. Воронок укрепил на кудрявой голове папаху, подтолкнул в бок Никиту. Сказал громко, с явной издевкой:
— Может, двинем к Картавке? У нее, кстати, тоже курятина нонче...
Кивнул ухмылявшимся полицаям и пошел к калитке.
Пройдя двор и заглянув в уборную, Никита понял, что его одурачили. Душила обида и злоба. Вошел в кухню. Глядя, как мать потрошит на столе осмоленного уже кочета, мрачно спросил:
— Зарезала?
Анюта подняла глаза на сына, ответила на диво просто:
— Ага. Золотистого петушка зарубала. Гляди, и отец к ночи явится. Хотела на семя оставить, да чой-то показался никудышним, квелый какой-сь.
С тем Никита и вышел. Проскрипел сапогами мимо Леньки. От калитки вернулся. Сжимая кулак, сквозь зубы процедил:
— Вся бражка твоя вот где у меня... Видал? И Галка Ивиха, и красноголовые, и Сенька Чубарь, и еще кое-кто... — Глянул ему в глаза, добавил:—А тебе советую ноги уносить из станицы. Лопнет у бати терпение...
Хлопнул Никита калиткой с остервенением.
