....— Ы-ах! — резко выдыхал Сергей, опуская колун на поставленное торчком полено. Поленце с легким, беззвучным, но, как казалось Сереже, вполне ощутимым воплем распадалось на две части, которые как бы в ужасе разлетались от топорища в разные стороны... — Ы-ах! Ы-ах!..
В очередной раз замахнувшись, Сергей вдруг остановился — перед его домом, нагнувшись, зачерпывала снег Оля Тимощенкова. Она растерла снежок в пригоршне, провела мокрыми ладонями по лицу, оглядываясь назад, — на улице прохожих не было.
Сергей подбежал к калитке, открыл, понимая, что произошло что-то из ряда вон выходящее — слишком уж взволнованное, напряженное выражение глаз было у Ольги.
Она села на иссеченную свежими продольными разрубами колоду, откинула назад волосы.
— Жора Сергеенков арестован.
— Как это случилось?
— Ты же знаешь, люди очень неохотно идут на объявленную фашистскими властями регистрацию. Полицаи хватают на улицах мужчин без разбирательств, тащат в комендатуру...
— Значит, случайность, нелепая случайность!
— Он хотел вырваться, так ему руки связали, — Оля всхлипнула, — теперь там уже двое наших: Валерий и Жорка...
— Подожди, не реви, — Сережа погладил ее повлажным волосам, — платок почему не надела? Простудишься.
— О чем ты, Сережа?! — отмахнулась девушка. — Ребят хватают, а я буду о здоровье заботиться!
— Иди домой и жди моих распоряжений. Никакой самодеятельности. Без приказа ничего не предпринимать. Выпуск листовок временно прекратим, я схожу в «типографию», предупрежу.
Оля разгневанно вскинулась:
— Ты что же, полагаешь, что Сергеенков будет выдавать?! Не веришь ему? Он настоящий комсомолец, честный человек!
— Что ты, Оля. Конечно, я верю в Георгия. Я знаю, что ни под какими пытками он не назовет товарищей, не предаст. Однако принять меры предосторожности тоже не лишне, вдруг этот арест не случайность? Что, если гестаповцам удалось потянуть кончик ниточки, ведущей к нашей организации.
— Да, ты прав, Сережа.
— Ты к Пчелипу не заходила?
— Нет.
— Забеги к нему, расскажи о том, что произошло, а потом — домой, — Сергей сложил разбросанные дрова в поленницу, отряхнулся, — встретимся, когда немного прояснится обстановка.
— Хорошо.
Ольга, вся какая-то поникшая, с опустившимися плечами, вышла за калитку.
В эту ночь никто из подпольщиков даже не коснулся головой подушки: все ждали продолжения арестов.
Однако ночь прошла спокойно.
Следующим утром на явочной квартире в доме Марии Васильевны Савиной Пчелин и Сергей Иванов встретились со связной партизанского отряда «Ураган» Марией Громовой, которая еще раз подтвердила готовность партизанского отряда принять членов подпольной организации. Штаб отряда предлагал оставить в городе толь-ко секретаря Сергея Иванова и комиссара Дмитрия Кириллова. Пчелин выразил свое несогласие с этим решением и предпочел остаться с товарищами, не желая оставлять их в такой трудный для организации час.
— По поводу задуманной фашистами регистрации могу сказать вот что, — сказала Громова. — Для всех мужчин, прошедших эту «бюрократическую процедуру», которая, как заверяют немцы, призвана обеспечить порядок в городе, уже приготовлены в совхозе имени Фрунзе помещения, обнесенные колючей проволокой, на манер того, как это делалось в концлагерях для военнопленных. Помещения эти — бывшие телятники, условия для жизни в них невыносимые. Нет окон, нет вентиляции, смрад...
— В виде исключения, мне кажется, нам следует выпустить, хотя бы и с риском быть обнаруженными, листовку следующего содержания:
Граждане Дорогобужа! Регистрация — это фашистский плен. Не поддавайтесь на уловку врага! Для вас есть другая дорога, единственно верная, — в партизаны! Предложение Дмитрия Кириллова поддержал Пчелин. Решено было как можно скорее отпечатать и распространить с помощью младших подпольщиков — Васи Степочкина, Гены Кириллова и Феди Савина такие листовки.
Подоспевшая Муза Иванова принесла еще более мрачные вести:
— Вернер говорит, — торопливо выкладывала она, — что всех подозрительных или оказывающих сопротивление воле властей будут расстреливать...
— Совсем осатанели, сволочи! — с ненавистью процедил Кириллов.
Пчелин встал.
— Товарищи комсомольцы! Боевые мои друзья! Над нашей организацией нависла опасность! Всем, кто подлежит регистрации, — то есть тем, кто нигде не работает и не состоит на учете в комендатуре, — придется уйти в партизанский отряд. Иного выхода нет. — Николай помолчал... — Но и малым числом, — я в этом не сомневаюсь — мы не дадим фашистам блаженствовать, радоваться тем злодеяниям, которые они причинили советскому народу! — продолжил он с новым подъемом. — Остающиеся комсомольцы будут действовать и за себя, и за своих товарищей, удвоив, утроив свою активность! Будем по-прежнему поддерживать связь с партизанами-урагановцами. В помощь Киселевой и Громовой связной между партизанским отрядом «Ураган» и пашей орга-низацией назначается Ольга Тимощенкова. Остающиеся в городе подпольщики долиты остановить людей, спасти их от немецкой западни. Пускай уходят в партизаны, скрываются... Место явки тем, кто уходит, известно: на Осьме, невдалеке от Горбатого моста. Желательно иметь что-то вроде маскировочного халата. Город покидать поодиночке, незаметно. Вас там будут ждать с девятнадцати ноль-ночь до двадцати тридцати партизанские проводники.
Наступила тягостная минута разлуки.
По русскому обычаю все присели, затем стали прощаться...
Разъяснительная работа, проведенная комсомольцами среди населения, а также листовки сыграли свою роль: основная масса, подлежащая регистрации, скрылась из города, ушла к партизанам, в лес.
Сергей не ограничился этими мерами: он направил на Сафоновский большак Марию Новикову, на Издешковский — Ольгу Тимощенкову, на Елисеенскую дорогу — Музу Иванову. Девушки останавливали тех, кто направлялся, выполняя распоряжение местных старост, в Дорогобуж, на регистрацию. Подпольщики разъясняли людям, что па самом деле значит эта «чистая формальность», как ее называли фашисты, рассказывали о подготовленных к приемке узников телятниках в совхозе имени Фрунзе, оборудованных по принципу концлагеря...
Многие возвращались обратно. Но были и такие, которые с недоверием воспринимали услышанное от комсомолок, трусили — как бы немцы не наказали! — и шли на верную погибель...
Потеряв терпение и бесясь от того, что их лживая афера терпит поражение, фашисты организовали небольшие отряды специально для того, чтобы выловить и доставить в лагерь всех мужчин, какие только попадутся в их сети.
За короткий период времени было брошено за колючую проволоку около 900 человек.
Некоторые из них, ранее заблуждавшиеся насчет «гуманности» этих «цивилизованных» воинов «благородной» арийской крови, теперь взывали о помощи. Доходили до бойцов комсомольской подпольной организации и партизан отчаянные призывы: освободите нас, мы ждем, мы надеемся!
Оказать поддержку томившимся в лагере заключенным вызвались комсомольцы-подпольщики. По приказу Сергея Иванова Оля Тимощенкова постоянно передавала через надежных людей свертки с едой, пачки листовок, в которых узников призывали не поддаваться отчаянию, держаться, так как партизаны сделают все от них зависящее, чтобы вызволить их из плена...
Начальник караула в деревне Митюшино, давно занятой партизанами, вошел в дом, где располагался командир отряда Александр Трофимович Калугин.
— Товарищ командир, там какие-то хлопцы просятся до вас, говорят, Калугина нужно видеть позарез...
— Обыскали? — Калугин прикрутил фитиль лампы, потер над бровями — в последнее время у него стало сдавать зрение.
— Да. Все были при оружии, я отнял.
— Давай веди.
Обстукав о порог запорошенные валенки, в горницу ввалился высокий мужчина в добротном полушубке.
— Го! Пчелин! Ты как тут оказался? Мне Громова докладывала, что ты выразил желание остаться в Дорогобу-же, с ребятами... — Калугин искренне обрадовался, увидев одного из самых отважных бойцов своего отряда.
— Да так получилось, — пробасил Пчелин, — отправил своих, явился на квартиру к Косухе, а она ко мне с расспросами: где ночевал тогда-то, когда МТС сгорела, куда хожу, что за делишки у меня темные. В общем, понял я, что она о чем-то догадывается, видно, промашка вышла в моей конспирации. А баба вредная. Вот я рванул своих догонять, к Горбатому мосту. Успел...
— Прыткий! — улыбнулся, пошевелив пышными рыжими усищами, Калугин. — Но я рад, что вижу тебя в добром здравии. Садись, брат, погутарим...
Несколько минут молчали, вглядываясь друг в друга, как встретившиеся после долгой, полной тревожных опасений разлуки.
— Ну, что имеешь доложить? — нарушил тишину характерный говорок Александра Трофимовича.
— Противник сосредоточил в дорогобужском гарнизоне крупные силы, товарищ командир. Мы предполагали, что карательные операции против партизан будут предприняты фашистами немедленно по прибытии всех ожидаемых частей. Но они что-то оттягивают, видно, размышляют, как нас одним махом прихлопнуть. — Пчелин, волнуясь, встал, зашагал по неширокой горнице взад-вперед. — Я считаю, партизанским группам нужно немедля объединиться, не то они нас пустят враспыл, окружая по отдельности каждый небольшой отряд и методично уничтожая... Нужно слить все партизанские силы в одну армию народных мстителей! Тогда мы сможем не только оказать мощное сопротивление немецким частям, но и попытаться захватить Дорогобуж, если такой шаг сочтет возможным и необходимым объединенный штаб партизанских отрядов!
Щурясь, Калугин слушал горячую, убежденную речь Николая.
— Да ты присядь, лейтенант, не кипятись, — предложил он, — хочу тебе сказать: ты правильно мыслишь! К такому же выводу пришли и мы.
— Вот это здорово! — засиял глазами Пчелин.
— Об этом мы еще побеседуем. Нужно подумать, как организовать встречу командиров партизанских групп, действующих в Дорогобужском районе. Устроим что-то вроде съезда, а? — Усы командира «Урагана» снова вздернулись кверху, открывая ровные зубы.
— Устроим, — поддержал его Пчелин.
— А где ж твои орлы? — спохватился Калугин.
— Отогреваются у караульных.
— Ну-ка кликни вестового, пусть сбегает, позовет^ их. Давненько мечтаю на них полюбоваться. Кто с тобой?
— Сначала должны были идти только трое. А как мне Косуха допрос учинила, так я решил, от греха подальше, забрать и еще некоторых.
Спустя десять минут комсомольцы с каким-то торжественным волнением входили в штаб отряда «Ураган» — им предстояло наконец встретиться с легендарным партизанским вожаком, о котором в народе ходили самые невероятные слухи: и что-де великанского росту он, могуч, что борода у него — невиданная, а глаза — точно клинки булатные, глянет — насквозь пронзает...
Однако когда командир «Урагана» встал, чтобы пожать руку вошедшим, оказалось, что росту он невеликого, даже ниже среднего: ноги подкачали — хоть и крепкие, твердо упирающиеся ступнями в пол, но короткие...
Но ребята только в первый миг отметили про себя этот недостаток во внешности Калугина, через несколько минут они уже были захвачены огромным обаянием личности этого человека, почувствовали исходящую от него внутреннюю силу, на них повеяло добрым, щедрым, почти мирно-домашним теплом.
— Располагайтесь, бойцы, — Калугин указал рукой на лавку у стены, — голодные небось?
— Да уж... — замялись действительно утомленные тяжелым переходом на лыжах ребята.
— Лейтенант, выдь в сенцы, скажи вестовому, пусть тащит все, что есть, надо накормить пополнение, — распорядился Александр Трофимович.
— Да мы уж после, — слабо пытались протестовать Кириллов, Ермаков, Володя Иванов и Бондаренко, — сперва дело.
— Вона вы какие! — улыбнулся командир. — Какое ж дело на голодный желудок? Ешьте, ешьте, — он самолично открыл четыре банки тушенки, внесенные вестовым, нарезал хлеб, — отведайте партизанских калачей! Сами печем — у нас пекарня теперь имеется, мои умельцы состругали!
Проголодавшиеся парни принялись уплетать за обе щеки, не заботясь уже о приличиях, давая волю молодому, здоровому аппетиту.
— Кто хорошо ест, тот хорошо и воюет! — поощрял их Калугин. — Правда, не всегда, к сожалению, эта поговорка оказывается верной. Помнишь, Коля, Майорова, — обратился он к Пчелину.
— Жив еще? — спросил лейтенант, отхватывая белыми, острыми зубами сразу половину бутерброда с тушеным мясом.
— Недавно у него под носом фрицы пробежали из Болдина.
Пчелин от негодования забыл про еду — так и застыл с куском хлеба в руке.
— Вот оказия! Где же эти немцы?
— Немцы, честно сказать, чуть ли не голышом драпанули, в одних кальсонах. Не ведаю уж, добрались до своих или нет.
— Добрались, — почему-то виновато прогудел Бондаренко, — я слышал об этом случае, но не поверил, думал, бабьи сплетни.
— Нет, бес его возьми, правда, — подтвердил Калугин, — да что это я? — удивился он сам себе. — Вы же с дороги, а я вам отдохнуть и не дал. Идите, поспите чуток.
Комсомольцы встали, поглядывая на замешкавшегося Пчелина.
— Славная у тебя гвардия, Пчелин, — подошел к ним командир, похлопал по богатырской груди Васю Ермакова, — молодцы, орлы! За совершенные вами в тылу врага, в самом его логове, диверсии, за подрывную работу среди фашистских оккупантов объявляю вам благодарность от имени командования!
— Служим Советскому Союзу! — гордо выпрямились ребята по стойке «смирно».
В последних числах января партизанский отряд бывшего начальника милиции Дорогобужа Феоктиста Николаевича Деменкова совершил налет на село Болдино, занятое фашистами.
Расквартировавшиеся там немцы были разгромлены вчистую, лишь нескольким из них удалось бежать в До-рогобуж, под крылышко к господину оберштурмбаннфюреру Дортмюллеру.
Деменков созвал жителей Болдина в сельсовет и объявил им: отныне и навсегда в их родном селе восстановлена Советская власть!
Через несколько дней отряд Деменкова влился в состав «Урагана». Так было положено начало организации мощного партизанского соединения, способного стать действительной угрозой существованию немецкого владычества в этих краях.
Феоктист Николаевич был назначен комиссаром вновь образовавшегося отряда на место недавно убитого в боях политрука Бурлаченко.
Еще через несколько дней отряд Калугина расширился почти вдвое: к нему вошла в подчинение партизанская группа Александра Ильича Новикова, старшего брата Марии Новиковой.
«Ураган» настоящим ураганом пронесся по окружным деревням, установив свой контроль на территориях Сенковского, Кряковского, Холомицкого сельсоветов.
Чуть позже, проведя переговоры с полковым комиссаром И. Михальцовым, чей отряд базировался под деревней Бизюково, Калугин пополнил состав «Урагана» новыми бойцами.
Вся северная и восточная окраины района теперь находились под защитой урагановцев.
Отряд «Чайка», которым командовал Михаил Гостевских, счел своевременным слиться с партизанским отрядом «Дед», командиром которого являлся в тот момент Василий Андреевич Киселев.
Таким образом, мощный партизанский кулак образовался и в южной части района.
Воронченко Василий Исаевич, командир отряда «Дедушка», принял под свое руководство более малочисленные отряды Василия Ивановича Гудимова и старшего политрука Михаила Трофимовича Базарова. Позднее к этому партизанскому отряду присоединились другие небольшие партизанские группы.
Это соединение «опекало» юго-западное направление, блокировав дороги на Ельню и Глинку.
К этому времени партизанские отряды насчитывали в своих рядах свыше тысячи человек. Имея такую внушительную силу, настоящую партизанскую армию, командование партизанскими соединениями имело основания вынашивать планы разгрома немецкого гарнизона, расположенного в Дорогобуже.
В начале февраля 1942 года в деревне Митюшино, где базировался отряд «Ураган», состоялось совещание руководителей партийно-комсомольского подполья и командиров партизанских отрядов. Прибыла сюда в числе других и секретарь подпольного РК ВЛКСМ Евдокия Симонова.
В ходе заседания обсуждались насущные проблемы снабжения оружием и продовольствием, укрепления дисциплины в отрядах. Здесь же было принято постановление о согласовании действий партизанских группировок, подчиненных единому центральному штабу, намечена опе-рация по захвату города. Отряду «Дедушка», связной которого в то время была Симонова, поручалось взорвать склад с артиллерийскими снарядами, устроенный немцами под деревней Яковлево...
Совещание закончилось глубокой ночью.
До отбытия из Митюшина Симонова стремилась повидаться с подпольщиками, находящимися в «Урагане». Комсомольцы встретили ее приход с искренней радостью: тормошили, расспрашивали о житье-бытье...
Потом выложили и свои печальные новости: Жора Сергеенков в руках врагов, что с ним — неизвестно. Может быть, он уже погиб, зверски замученный фашистскими палачами?
Как и все, Дуся была до глубины души удручена постигшей их товарища участью.
За Симоновой зашел командир отряда «Дедушка» Воронченко:
— Собирайся, птичка-связничка, пора!
На прощание Дуся пыталась высказать ребятам слова признательности и гордости за то, что они оказались достойными доверия, оказанного им партией, народом, но внезапный спазм вдруг сдавил ей горло, она запнулась па полуслове. Смогла выдавить только:
— До свиданья, мальчики, родные... Постарайтесь... — она хотела сказать: «остаться живыми», но передумала — все просьбы и предупреждения окажутся напрасными, если для этих юношей наступит роковой час, когда от них потребуется самое большее, что они могут отдать Родине, — их жизни. И они отдадут их без колебания, возложат на алтарь победы, в которую свято верят и которую стараются приблизить всеми силами...
— Постарайтесь быть и дальше такими, как вы есть: настоящими людьми, — произнесла она.
Пчелина срочно вызвал в отряд Калугин.
— Нужен твой совет, лейтенант, — щуря глаза, сказал он, — какую дорогу ты считаешь более перспективной для наступления на Дорогобуж?
— С юга не зайти, — уверенно произнес Николай и склонился над картой, — вчера я с диверсионной группой побывал в районе водокачки, на южном берегу Днепра. Там хорошо укрепленный каменный дзот с пулеметными гнездами, вот здесь, справа от дороги, — он указал место на карте. — А вот так, через деревню Елисе-енки, по северному берегу, пройти будет намного легче. Дорога здесь, вообще-то говоря, неважнецкая, поэтому немцы ею почти не пользуются. Но нам-то это и нужно! Там недалеко базовый лагерь Таранюка. Тут начинается деревенька Пушкарево: всего несколько убогих домишек, фашисты их уже пограбили, больше не суются — брать нечего. Только Мамыркино, как прыщ на седалище, черт... Немцев там сравнительно мало, но полицейских — куча, да еще староста — подлец из подлецов. Если нам удастся скрутить это село, — проход к городу будет открыт.
— Что ж, логично, логично, лейтенант, — задумчиво проговорил Калугин, — возьми-ка ты своих орлов да прогуляйтесь в разведку по этому направлению. Лишняя проверка не помешает, тут надо все выверить до точности.
— Есть, товарищ командир, — козырнул Пчелин.
— Подожди, — Калугин, о чем-то размышляя, постукивал карандашом по лежащей перед ним карте, — найди способ предупредить тех, что в лагере, во фрунзенском совхозе: начнем седьмого февраля, пусть готовятся. Начало действий для них — двенадцать ноль-ноль. Пусть попытаются снять охрану, перебить комендантскую роту. Финки им переправили?
— Так точно.
— Вот и ладно. После того, как справятся, пусть бегут к складу, который стараниями Сергея Иванова оборудован под горкой, им передавали план. Там гранаты. Их задача — присоединиться к подпольщикам при налете на комендатуру, ясно? Короче: необходимо создать панику внутри города, облегчить нам его захват.
— Все передам, Александр Трифонович. — Пчелин во-просительно взглянул на командира. — Разрешите идти?
В этот раз не одному Пчелину пришлось проклинать нелепость и неудобство женской одежды. Все четверо подпольщиков с целью маскировки вырядились в длинные шерстяные юбки, кожушки с меховой опушкой на рукавах и по подолу, укутали свои далеко не девичьи лица толстыми платками.
— Ну, подружки, попутного нам ветерка! — оглядел свою команду Пчелин.
— И чего это мы, как пугала, расфуфырились? — проворчал недовольно Ермаков. — Топали бы уж в своей одежде, а то на какого-нибудь охочего до женского полу фрица напоремся — будет заварушка!
— Не трусь, Василиса! — ободрил его Пчелин. — Отобьем тебя у супостатов, не дадим надругаться над честной дамочкой!
— Пошел ты... — разъярился Ермаков.
— Командира посылать нельзя, — с притворной суровостью накинулся на Василия Дмитрий Кириллов, -как не стыдно материться, а еще девушка!
— Оно, конечно, если меня какой сластолюбивый фриценок ущипнет, а я ему скажу: ах, отвали, охальник.
- Это точно, бедный, со страху окочурится! — прогудел своим замечательным басом Бондаренко. «Подружки» прыснули...
Они миновали Полибино, Елисеенки.
Поднимаясь по пологому склону вверх, к Пушкареву, Пчелин обратил внимание товарищей на злополучную водокачку:
— Крепко обосновались фашисты. Десять пулеметов.
— Да, пойма простреливается оттуда насквозь, — согласился Кириллов, — тут не прорвемся. От деревни до деревни — все видать.
— А в Мамыркине — полицаев полно, где их набрали столько?!
— Можно ринуться по полям, правее Пушкарева, обойдя Мамыркино стороной, и выйти на Ново-Михайлов-ское, — предложил Дмитрий.
— А что? Можно. Надо предложить этот вариант Калугину, — поразмыслив, заключил Пчелин.
В Дорогобуже разделились: Николай Бондаренко пошел в дом Ермакова, а остальные — на Путенкова, в дом Кирилловых.
Федю Савина и Гену Кириллова выставили на страже с обоих концов улицы...
Охнув, Александра Степановна бросилась к сыну: живой! Дмитрий обнял мать, ощущая, как у нее колотится сердце, поцеловал в седые волосы:
— Что ты, мама, еще ту пулю не отлили...
После первых минут радостного возбуждения Дмитрий попросил Александру Степановну сходить за Музой Ивановой, так как подпольщики избегали лишний раз появляться на улице: их могли опознать, да еще нет-нет и хватали ретивые полицаи неосторожно ведущих себя граждан, подлежащих регистрации.
Муза примчалась, придерживая полы запахнутого пальто, — она даже не успела застегнуться, торопясь на встречу с друзьями.
— Ребята, миленькие, как хорошо, что вы здесь! А это не опасно?
Пчелин засмеялся:
— А в немецкой комендатуре бланки воровать — это как, не опасно?
— Чепуха! — отмахнулась Муза. — Як этому уже привыкла: постоянно жить в страхе невозможно, привыкаешь.
Пчелин попросил Музу разузнать, как расположены пулеметные точки на южной окраине Дорогобужа, по берегу Днепра, а также на выходе с улицы Карла Маркса.
С готовностью девушка кинулась выполнять поручение командира.
— Александра Степановна, — прикоснулся к руке женщины Николай, — позовите, пожалуйста, мальчишек.
Кириллова вышла и вскоре вернулась. За нею вошли в дом Гена и Федя.
— Вот что, отважные пионеры, — сгреб их за плечи Пчелин, — для вас есть особое задание.
Подростки прильнули к нему, как два воробышка, раскрыв от восторга рты: еще бы — особое задание, не что-нибудь!
— Вам поручается произвести разведку на улице Путенкова и Вельской. Надо выяснить, в каких домах стоят немцы, их численность.
Заметив, что мальчишки дернулись к выходу, Пчелин остановил их:
— Подождите. Гена, вот, возьми, — он достал откуда-то из потаенного кармана небольшую фотографию. — Будет бой, я могу погибнуть. Пусть хранится у тебя, возможно, окажется так, что эта карточка будет тем единственным, что после меня останется... Береги ее. И запомни: я москвич, работал на фабрике Петра Алексеева мастером, фабрика находится на Михалковской улице, рядом и дома, в которых жили рабочие. Когда я уходил на фронт, там остались моя жена с дочерью Галей. Если со мной что-нибудь случится — разыщи их, расскажи обо всем, что видел, что знаешь.
— Хорошо, Николай Федорович...
Он спрятал фотографию и вместе с Федей вышел со двора.
Пчелин надел фуражку.
— Рискну-ка я зайти к Косухе, ее сейчас дома нет, а ключи у меня сохранились. Там у меня в кладовке за дранкой пачка листовок спрятана, надо бы забрать, пригодятся.
— Может, не стоит, Николай Федорович? — преградил ему дорогу Дмитрий. — Риск большой, а повод для него по сравнению с тем, что значит для нас ваша яшзнь, незначительный.
— Ничего, — хлопнул его по плечу Пчелин, — живы будем — не помрем! Косуха в этот час всегда на работе, риск не так уж велик.
Кириллов неодобрительно покачал головой, но возражать командиру не решился.
За лейтенантом закрылась дверь.
— Ох, зря... — едва слышно проговорил Дмитрий и подошел к окну: в калитку входила мать с полным ведром воды. Не выдержав, Митя выскочил раздетый во двор, отнял у нее ведро, внес на веранду.
— Спасибо, сынок, — Александра Степановна спустила шаль па затылок, пригладила растрепавшиеся пряди, — ты как домой-то, насовсем?
— Почти, — лаконично ответил Дмитрий.
— Это как же? — мать строго взглянула на сына.
— Вот освободим Дорогобуж от немцев, выгоним из России, очистим страну, чтоб и следа их поганого не оставалось, да задушим ненавистную гадину в самом ее логове, в Берлине, — тогда можно и насовсем домой прийти, отдыхать да светлой жизни радоваться.
— Отдыхать не придется, — вздохнула мать, — разруха кругом, все заново строить, хлеб сажать, землю пахать...
— Все сделаем, мама, — ему опять захотелось поцеловать ее седую голову, но он почему-то сдержался.
Вбежали раскрасневшиеся на морозе Гена и Федя.
— Митя, давай записывай!..
Они подробно изложили все, что видели и знали.
— Вот это я понимаю — разведчики, — добродушно улыбнулся Володя Иванов, — достойная растет смена!
Когда комсомольцы затвердили на память полученную информацию, Дмитрий разорвал листок с записями и бросил его в топящуюся печку-буржуйку: клочок бумаги мгновенно вспыхнул и свернулся жухлым комком...
— Братишка, проверь выход из Путенковой, — велел Генке Митя, — нам пора уходить в Мамыркино, кое-что поразведать и там. Вечером из Митюшина явится Лена Киселева, передадите ей те сведения, которые принесли сами, и те, которые доставит Муза,разумели?
— Ну, — кивнул Гена.
Он снова вышел на улицу, огляделся: ничего подозрительного. Возвратился к ожидающим его подпольщикам.
— Препятствий нет. Можно идти.
— Спасибо, — Дмитрий начал одеваться в тулуп — женскую одежду ребята давно сняли, — запомните пароль для Киселевой: «Москва».
Отзыв: «Берлин». От Москвы до Берлина.
Федя переглянулся с приятелем: пароль им поправился.
— Закурим на дорожку, — тряхнул кисетом Дмитрии.
— Что-то Пчелина долго нет, — встревоженным тоном проговорил Володя Иванов.
— Да, уже должен бы подойти.
Дмитрий, скрывая волнение, выглянул за занавеску на окне.
— Генка! Это не Вася Степочкин бежит что есть духу?!
Младший Кириллов подлетел к окошку.
— Да, это Васька! Взбаламученный какой...
Вася Степочкин, тяжело топая, взбежал на крыльцо, отворил дверь:
— Митя, Николай Федорович арестован! У Косухи его схватили, прямо в квартире! Я видел, — он тяжело дышал, светлый ежик волос взъерошен.
Словно подброшенный пружиной, Дмитрий одним махом оказался у выхода. Володя — за ним.
— Так, ты, Васек, посиди, отдышись. А вы, братва, дуйте бегом к Ермакову, там с ним Бондаренко, предупредите, что мы с Володей ждем их в условленном месте, в овраге! Быстро!
Когда мальчики убежали, Кириллов надел шапку, собираясь уходить, подошел к онемевшей от всего происходящего на ее глазах Александре Степановне, которая, заложив руки под фартук, казалось, безучастно сидела на лавке.
— Ну не переживай, мамочка, все обойдется. Нам пора.
Он нагнулся и поцеловал ее в седой висок. Тут же отпрянул, инстинктивно боясь, что она сейчас заплачет и покинуть ее станет еще трудней.
Но выйти они уже не успели. Посыпались стекла из выбитых прикладами окон, под каждым из которых стояло по два фашистских автоматчика, распахнутая пинком сапога дверь жалобно взвизгнула, хлопнулась о пристенок. В горницу ввалилось человек десять немцев в касках, с оружием наизготовку:
— Хенде хох!
Мгновенное движение — и в кулаке Володи Ивапова зажата граната! Но в этот момент короткий стой вырвался из горла Александры Степановны. Володя быстро взглянул: пожилая женщина и взъерошенный четырнадцатилетний подросток смотрели на него большими от ужаса глазами...
Рука Володи опустилась.
Их вытолкали из дома, скрутив сзади руки, пиная ногами и тыча в ребра прикладами. Так и вели по улице.
Следом за комсомольцами гнали Александру Степановну Кириллову и Марию Васильевну Савину с грудной дочерью. В комендатуре женщин бросили в сарайный отсек, а подпольщиков поставили лицом к стене.
Пчелина первым взяли на допрос.
Буквально на штыках и прикладах, которыми безостановочно подталкивали и подпихивали его, Николай поднялся на второй этаж бывшей школы № 2. Мелькали таблички: «Библиотека», «6-й «А» класс», «7-й «А» класс», «Учительская»...
Рядом с конвойными, нетерпеливо перебирая ногами в высоких начищенных сапожках «бутылочками», словно скакун перед заездом, суетился адъютант Дортмюллера.
Пчелина ввели в кабинет коменданта, разместившегося в бывшем кабинете директора школы.
Оберштурмбапнфюрер поднялся навстречу вошедшим с приторно-вежливой миной:
— О, как с вами бесчеловечно обошлись! Я прикажу наказать виновных. Это недопустимо. Но вы должны понять, что мои солдаты несколько взвинчены и обозлены беспорядками, происходящими в городе. Взрываются стратегически важные промышленные объекты, на дорогах — засады партизан, кто-то постоянно разбрасывает в немецком гарнизоне провокационные листовки на немецком языке... Вы офицер? — внезапно переменил он тему разговора.
— Нет. — Николай постарался выпрямиться, прижимаясь к спинке стула, хотя это стоило ему неимоверных усилий.
— У нас другие сведения, — возразил ему комендант, — вы — офицер Красной Армии, бежали из плена, жили в Дорогобуже под чужим именем, занимались нелегальной деятельностью здесь, в городе. Судя по некоторым данным, имеете отношение ко взрыву в трактороремонтных мастерских, где работали механиком. Я пришел к выводу, что вы являетесь одним из руководителей группы саботажников и диверсантов, нанесших германской армии немалый материальный и моральный ущерб.
— Я не имею никакого отношения к этой, как вы изволили выразиться, группе, — устало ответил Пчелин.
— Вы, очевидно, заблуждаетесь на наш счет: гестапо не шутит, — продолжал увещевать упрямца Дортмюллер, разглядывая свои холеные ногти, — нам многое известно. И если вы намерены продолжать упорствовать, то... это может окончиться печально для вас.
— Мне нечего бояться.
— Ошибаетесь! Роковое заблуждение! — Комендант, уже несколько раздраженно, вскинул брови. — Вы не знаете возможностей гестапо! Там работают люди с железным сердцем и стальными нервами. И вы, — он наклонился вперед, — вы могли бы спасти своих товарищей от мучений, которым они будут подвергнуты, как только окажутся в стенах этого грозного заведения! Все равно нам известно почти все... Несколько фамилий, дат, количество человек в отрядах, вам известных, — пустяки! — Фашист пренебрежительно взмахнул кистью руки.
— Я ничего не знаю и ничем не могу вам помочь, — угрюмо уставясь в одну точку — резную завитушку на дубовом письменном столе, твердил Пчелин.
У него кружилась голова, а Николаю очень не хотелось упасть в обморок, точно изнеженная барышня, здесь, перед глазами матерого врага. «Зачем ему видеть мою слабость?» — думал Пчелин и крепился, схватившись связанными за спиной руками за спинку стула.
— Вы не дорожите своей жизнью? — удивленно покосился Дортмюллер. — Впрочем, это, конечно, ваше личное дело, как распорядиться собой. Но ваши друзья. Ведь среди арестованных есть старая женщина, мальчик, почти дитя. Пощадите хотя бы их.
— Это не в моей воле, — поднял глаза на искусителя Николай, — я их на погибель не обрекал, не мне их и дано пощадить, — ему удалось овладеть собой — голос прозвучал твердо, уверенно.
— Вы, как я убеждаюсь с каждой минутой, невероятно упрямы! — терял терпение комендант. — Упрямы, как осел! — Он отшвырнул от себя ручку, которую уже взял было, чтобы записать показания Пчелина.
— Может быть, вы опасаетесь, что вас будут считать предателем? — вдруг осенила догадка Дортмюллера. — О, не сомневайтесь, свидетелями ваших слов будут только стены, я вам обещаю! — Для убедительности он постучал рукояткой лежащего перед ним револьвера по стене рядом со столом. — Мой переводчик — человек исключительно порядочный и молчаливый, я за него ручаюсь!
Переводивший эти слова толстобрюхий обер-лейтенант не смог сдержать подловатой ухмылочки...
— Ну хватит, — Пчелин прикрыл глаза, — напрасно стараетесь. Мне нечего вам рассказать. Я ничего не знаю. Я действительно бежал из плена, но я не офицер, а солдат. Да, я работал в МТС, но отношения к взрыву не имею.
— Вы надолго исчезали из города — куда? — резко выбросил фразу комендант.
— Потеряв заработок, когда сгорела тракторная станция, пошел в деревню, к одной женщине. Молодой. Жил у нее. Колол дрова, чинил, что попросят, — тем и кормился.
— Фамилия женщины? Как называется деревня, в которой она живет? — сыпались вопросы из коменданта, как горошины.
— Не скажу. Будете ее пытать. Нет, не скажу. — Всем своим видом Пчелин дал понять, что действительно будет с этой минуты молчать, о чем бы его ни спрашивали.
— Вот видите, у вас есть чем дорожить в жизни! Любимая женщина — это так прекрасно! Подумайте над моим предложением, я даю вам полчаса.
Переводчик вышел, чтобы позвать конвойных.
Отчаянная, сумасшедшая мысль полоснула сознание Николая: вот вскочить — и!.. Зубами загрызу жабу эту, горло перерву!
Но двое дюжих автоматчиков уже вошли в кабинет.
— Подумайте, — напутствовал Пчелина мило улыбающийся комендант, — в случае благоприятного для нас и для вас исхода вам будет незамедлительно оказана медицинская помощь. Вам принесут прекрасный обед и позволят увидеться с дамой сердца, если вы того пожелаете.
Следующим был Дмитрий Кириллов.
«Душеспасительная» беседа с ним происходила по той же, видно, хорошо продуманной схеме: угрозы в адрес неделикатно обошедшихся с арестованными солдафонов, предложение медицинской помощи и прочих услуг в обмен на сведения о численности, дислокации и намерениях партизанских отрядов...
Но были и свои нюансы в обращении с Кирилловым: комендант намекнул Дмитрию, что если он не согласится кое-что — «так, пустяки!», — рассказать о деятельности партизан, то ему придется, — «к моему большому сожалению, но я буду вынужден...» — скорчил прискорбную рожу комендант, — понаблюдать, как в его присутствии будут пытать его мать...
Дмитрий стиснул зубы до белизны в скулах.
— Не надо трогать пожилую женщину, — стараясь выглядеть спокойным, попросил он, — она ни в чем не виновата, как и я.
— Но ведь вы не хотите быть благоразумным, — возразил Дортмюллер, поигрывая револьвером, — вы не любите свою мать?
Юноша склонил голову, словно окаменев в молчании.
— Тем более, — продолжал хозяин кабинета, — что ваше упрямство, увы, бесполезно и запоздало: ваш товарищ, который побывал здесь раньше, нам уже все рассказал. Он руководствовался благородными побуждениями: спасти старую мать, вашу мать, молодой человек, и вас, своих друзей, которым он искренне предан. Так что после выполнения некоторых формальностей мы вас отпустим.
Кириллов почувствовал, как у него внутри все медленно поднимается наподобие того, как после взрыва нарастает в небе огромное облако черного, смрадного, удушающего дыма... «Врет! — тут же одернул себя он. — Врет, врет, я вижу! Не мог же Пчелин? Во имя — как этот гад сказал? «Во имя благородных побуждений»? Нет, нет! Какие тут благородные побуждения! Командир же понимает не хуже меня: пусть лучше погибнем мы, но не общее дело, тысячи людей!»
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — Кириллов взглянул в самую середину цейсовских стекол, закрывавших глаза коменданта.
— Та-ак, — почмокал губами тот, — ну что ж, скоро поймете. Уведите этого! Теток сюда!
Повернувшийся было к двери Кириллов вздрогнул: маму вызывает! Будут выпытывать, может быть, избивать... Что делать? Как ее оградить, спасти, защитить? Он бессилен.
Дмитрий понурился. Он даже не замечал тычков, которыми то и дело награждали сопровождавшие его солдаты.
Когда выводили из карцера Марию Васильевну с ребенком и Александру Степановну, он успел ей шепнуть: «Держись, мамочка!»
Долгий любящий и спокойный взгляд был ему ответом.
С женщинами фашист держался иначе: он изображал простоватого, добродушно-небрежного типа, который хочет, чтобы все наконец поскорее разъяснилось, потому что ему и самому надоела эта канитель — ничего интересного, пустая формальность: проверим — выпустим, если не виновны!
— Матка, садись, — махнул он рукой, изображая го-степриимство, — ты старая, тебе стоять трудно... Садись.
Александра Степановна присела.
— Эй, развяжи ей руки, — велел комендант переводчику, — видишь, ей больно!
Тот долго копошился, тщетно силясь развязать узел, но так и не справился: пришлось звать тех, кто этот узел завязывал, — конвойных автоматчиков.
После короткой возни, руки Александры Степановны были высвобождены из пут. Она потерла ссадины на запястьях, заметно выделявшиеся на коже.
Дортмюллер уже готовой фразой, которую он за последние тридцать минут повторял уже в третий раз, пообещал арестованной наказать солдат, позволивших себе жестокое обращение с пленными.
— Послушай, матка, — доверительно-простецки обратился он к ней, — ты неважно воспитала своего сына, он слишком неуступчив. Он не захотел спасти жизнь товарищей или хотя бы облегчить их участь, чистосердечно поведав нам все, что знает о партизанах и их делишках. Помоги нам ты, старая, и мы отпустим вас всех! Сделай это ради своего сына — он еще молод, глуп, горяч, башка его забита разной коммунистической чепухой. Он еще не знает, что самое чудесное, что дано человеку, — это жизнь. Ведь, наверное, у него еще даже не было любимой девчонки, а?
Думая о чем-то своем, она покачала головой: нет, не было...
— Вот видишь! — приободрился, довольный ее покорностью фашистский выродок. — Уговори его быть умницей! И у него будет все! Или сама расскажи нам все, что тебе известно о партизанах: ведь мальчишка, должно быть, делился с тобой тем, что происходит в его судьбе?
— Мой сын не партизан, — тихо сказала Александра Степановна, — он... хороший мальчик. Он хороший сын.
— Да, я рад за тебя, — чуть нервно отмахнулся комендант, — но я не об этом хочу услышать.
— Мой сын не партизан, — повторила Кириллова, — он работал, как лояльный режиму гражданин, чинил сельхозтехнику для отправки в Германию...
— А затем взорвал все, что успел починить! — разъярился, не выдержав роли, комендант. — Немедленно признавайся, где твой щенок встречался с партизанскими представителями, что они задумывают?
— Я ничего не знаю, — спокойно ответила Александра Степановна.
— Какое ты имеешь отношение к партизанам? — раздраженно обратился немец к Савиной. — Признание облегчит твою судьбу. Пожалей ребенка. Сколько ему месяцев? Зачем его держать на морозе?
— Никакого отношения я к партизанам не имею. Случайно зашла в этот дом. Вот мои документы, — Савина показала паспорт.
— У, русские дряни! — Фашист хлопнул по столу кулаком. — Уведите их к чертям! Они у меня сейчас все заговорят! Истопника ко мне! Пусть натопит пожарче крайнюю комнату!
Комсомольцев опять и опять избивали, топтали сапогами, рвали волосы, тыкали в грудь зажженными сигаретами. Но никто не сломился, не упал, не запросил пощады.
Потом придумали новое мучение, более изощренное, наливали под ноги воды, не разрешая двигаться. Ступни примерзали и срастались с ледяным пластом. Дождавшись этого, прикладами винтовок и автоматов буквально срывали истязаемых с места, гнали в жарко натопленную кладовку, расположенную под лестницей, в школе, по дорожке, ведущей в комендатуру, на нотнице оставались кровавые следы: ступни отрывались от ледяного покрова с кожей, обнажая живое человеческое мясо
В кладовке было душно, как в бане: комендант вынужден был расстегнуть ворот и все время обмахивался какой-то газеткой.
От тепла, пышущего из печи, все тело наливалось чудовищной болью: миллионы игл пронизывали тело насквозь, ломило в висках, распухали искалеченные ноги, тягуче, с вывертом ныли обмороженные пальцы.
— Ну что молчите, скромничаете? — насмехался палач. — Может быть, кто-нибудь счел мои доводы убедительными и хочет поболтать со мною наедине, там, в моем кабинете?
Подпольщики хранили молчание.
Володя Иванов закашлялся и плюнул: он целился в морду ненавистному подлецу, но плевок не долетел, испачкал только край мундира оберштурмбаннфюрера.
— Гоните их обратно, пусть остынут! Разнежились в тепле! — бушевал комендант. — Пусть немного подморозятся, а то вон у них скоро ноги в студень превратятся!
И опять им лили воду под изуродованные, потерявшие всякое сходство с человеческими, ступни.
Именно в этот момент во двор комендатуры двое полицаев, оставленных дежурить в доме Кирилловых, ввели под конвоем Музу Иванову.
Увидев своих товарищей в таком страшном состоянии, девушка остолбенела. Она не могла сдвинуться с места, оторвать взгляд от их лиц, больше похожих на какую-то асбестовую маску с черными провалами глазниц, в разодранной, окровавленной одежде, со спекшимися губами...
В волосах Васи Ермакова, которого мучители били с каким-то особенным удовольствием, смерзлась кровь со льдом. Один глаз был выбит и смотрел сейчас на Музу растекшимся, жутким сплошным бельмом.
Пчелин с напряжением сжал пальцы в кулак.
Она поняла: молчи, крепись!
— Чего застряла? — пихнул ее полицай. — Хороши красавцы? И ты такая же будешь, давай к коменданту!
В ловушку, устроенную в доме Кирилловых, Муза попала случайно: Федя и Гена, посланные предупредить об аресте Пчелина всех подпольщиков, не знали еще о происшедшем через несколько минут после их ухода аресте Дмитрия, Володи, Васи Степочкина и Ермакова.
Выполнив поручение командира, тщательно запомнив расположение укрепленных пулеметных точек в заданном районе, Муза возвратилась, ничего не подозревая, к Кирилловым, где и была немедленно схвачена.
В коридоре комендатуры девушка, конвоируемая двумя полицаями, столкнулась со своим недавним знакомцем, Вериером, который приказал им остановиться:
— В чем дело, Музхен? Что это значит?
— Простое недоразумение, — с достоинством ответила девушка, — я зашла в дом совершенно посторонних для меня людей, чтобы передать им распоряжение господина коменданта о тотальной регистрации: накануне соседка предупредила меня, что в этот дом явились неизвестные мужчины, по возрасту обязанные пройти эту процедуру. И вот... — она развела руками, давая понять, сколь нелепым и неуместным кажется ей настоящее ее положение.
— Сейчас разберемся, моя девочка, — успокоил ее эсэсовец, неприязненно взглянув на конвой. Те заробели.
— Я пойду с вами к Дортмюллеру, он мой приятель — и все уладим, — Вернер благосклонно поддерживал Музу за локоток, пропустил вперед, входя в кабинет коменданта.
Кабинет пустовал.
— Эй, ты, — ткнул пальцем Вернер в одного из полицаев, — разыщи господина коменданта и скажи, что его здесь ожидают.
— Слушаюсь, господин офицер, — полицай бегом ринулся исполнять волю начальства.
Вскоре, вытирая о полотенце только что вымытые руки, вошел и сам Дортмюллер. Он приветливо поздоровался с эсэсовцем, заинтересованно окинул взглядом неожиданную гостью.
— В чем дело, Ади, — осведомился оберштурмбанн-фюрер у Вернера, — ты решил сделать мне приятный сюрприз, подарив эту хорошенькую девчонку?
— Она знает немецкий, Густав. Будь поделикатнее в шутках.
— О, прошу прощения у фройляйн! — всплеснул в ладоши комендант. — Так чем обязан вашему посещению?
— Фройляйн арестовали, по ошибке. Это просто досадное недоразумение! — Вернер надменно повернулся к Дортмюллеру. — Помоги мне устранить его. Я ручаюсь за эту девушку, она не сделала ничего предосудительного.
— При каких обстоятельствах ее задержали? — теперь комендант всматривался в лицо Музы другим взглядом — пристальным и сверлящим.
Муза рассказала свою версию, трогательно поднимая на лоб светлые бровки и улыбаясь коменданту. Но пока она говорила, в ее памяти вставала картина, только что увиденная во дворе школы...
Слезы неудержимо закапали на белый воротничок платья, видневшегося под распахнутым пальто.
Фашистские офицеры истолковали причину ее слез по-своему.
— Ну не стоит так огорчаться, дорогая, — успокаивающе похлопал ее по плечу Вернер, — конечно, обидно, но бывают промахи и в нашей работе. Сейчас Густав распорядится, чтобы тебя освободили из-под стражи.
— Естественно! — подпрыгнул в своем кресле тот, к которому так недвусмысленно была обращена эта полупросьба-полуприказ.
Вызвав адъютанта, комендант приказал ему проводить девушку, а заодно и выгнать арестованных женщин за ворота.
...Упал, потеряв сознание, Володя Иванов. Упал неловко, в какой-то противоестественной позе: руки вывернуты назад, а ступни ног так и остались примороженными к земле.
Тут же к нему подбежал фашистский солдат, схватил за грудки, тряханул, как мешок с тряпьем; вопя что-то злое, пытался поставить безжизненное тело. В нагрудном кармане разодранной сатиновой рубахи что-то хрустнуло. С маху бросил Иванова на красный от впитавшейся крови лед, немец сунул пальцы в карман Володи, вытащил оттуда смятую, изломанную фотографию, передал ее с удовольствием созерцавшему пытку коменданту.
Тот повертел карточку, подозвал полицая, носившего воду:
— Плесни на того, который свалился...
Полицай с добросовестным усердием полил Иванова студеной водой.
— Очухался? — бросил комендант.
— Моргает! — отозвался немецкий холуй, любуясь делом своих рук. — Живучие, заразы!
— Кто эта девица? — Дортмюллер приблизил фотографию к глазам Володи.
Сквозь мутную, черно-розовую пленку, застилавшую зрение, Володя увидел милое девичье лицо, светлую улыбку любимой...
Он почувствовал, что проваливается в бездну.
Очнулся от резкой боли в животе: переводчик ткнул его сапогом.
— Кто это? — приставал комендант.
— Зна-комая... — он закашлялся, — из другого города.
— Когда ты ее видел в последний раз?
— Давно. До войны еще...
Комендант выпрямился:
— Где этот вшивый бургомистр? Разыскать — и ко мне! А этих — опять в тепло, к печке, греться!
По фотокарточке Капранов опознал жительницу города Дорогобужа Ольгу Тимощенкову.
Немедленно по названному им адресу был направлен отряд полицейских, которым было приказано: доставить живой или мертвой!
Володю вели под руки товарищи — он уже не смог подняться сам. Снова повторились все круги ада: мороз, ледяная вода под ногами, ужасающий треск отдираемого ото льда мяса, губительное тепло печи, ругань и побои, побои, побои...
Там, у печи, упал Вася Степочкин, До этого он держался хорошо. Он стойко терпел, казалось бы, нестерпимую боль, молчал на допросе, когда рассвирепевший комендант прижигал ему сигаретой разбитые, распухшие губы.
По виду они уже мало напоминали людей: изуродованные лица, окровавленные, обмороженные тела, бесформенные ноги. У Ермакова были перебиты руки — они, теперь развязанные, болтались вдоль его фигуры, словно прикрепленные к плечам посторонние предметы. Но, не-смотря на эту, внешнюю, непохожесть, именно они, комсомольцы-подпольщики, были настоящими людьми, теми, кто заслужил право называться человеком, а не те, лишь напоминавшие людей существа, которые издевались над мужественными русскими юношами!
Даже истязавшим их палачам уже было ясно: ничего им не добиться.
Понял это и Дортмюллер.
- Расстрелять их! Хотя на эти полутрупы и патронов жалко, — орал он в бешенстве, — согнать население, пусть посмотрят на эти жалкие останки людей! Пусть знают, что так будет с каждым, кто осмелится противодействовать немецким властям!
Вернувшись из совхоза имени Фрунзе, где по поручению Сергея Иванова Ольга встретилась со связным, через которого передавали записки, листовки и продукты в концлагерь, она забралась сразу в постель: ее лихорадило, промерзла она в эту ночь порядочно.
Тимощенкова пыталась заснуть, но сон не приходил. Вспоминались эпизоды прошедших суток, всплывало в памяти давно минувшее, счастливое, светлое — довоенное.
Согревшись, она задремала.
...В белом платье с блестками, в туфельках на высоком тоненьком каблучке, в золотистых кудрях — узкий ободок алой ленты, музыка!.. По начищенному до янтарного блеска паркету, ах! Вальс. Круг за кругом, тур за туром! Ласкает обоняние запах жасмина, сирени, тонких девичьих духов. Володя смеется, глядя в ее запрокинутое в танце лицо... Володя! Будет дождь, говорит она, слышишь, гремит гром?! Странно, ведь только что солнце рассыпалось во всем мире.
Она встрепенулась: нет, это не гром гремел, это барабанили в дверь чем-то тяжелым.
— Открывай! Полиция! — орали оттуда.
Ольга застыла: бежать некуда. Пистолет? Она накануне отдала его связнику в совхозе — там не хватало оружия.
Кинулась к окну: полон двор полицаев!
Дверь, подавшись под мощным напором, отворилась, сухо треснул вырванный из косяка замок.
У ввалившегося в комнату полицая была зажата в волосатых пальцах фотография: он взглянул на Олю, на карточку — и радостно осклабился.
— Она самая! Собирайся, в комендатуру поедешь!
— Что случилось? — притворилась ничего не понимающей Оля.
— Там объяснят: что случилось, что должно случиться, что могло случиться, — затарабанил довольный своей прыткостью полицай.
Розвальни остановились около Афанасьевской церкви.
— Следуй за мной! — приказал Тимощенковой полицай.
Почему-то улица показалась Ольге слишком многолюдной, чего за время оккупации не случалось: на тротуарах вдоль обочин стояли женщины, старики, детишки, они явно чего-то ждали. Кое-где между ними мелькали темно-зеленые мундиры фашистов.
Тимощенкова сделала несколько шагов — и застыла.
Навстречу ей двигалась страшная процессия: Пчелин, которого едва можно было узнать, вел, обняв за плечи, Васю Степочкина, Ермаков переставлял ноги, не видя ничего перед собой, его искалеченные руки болтались как плети. Митя Кириллов поддерживал харкающего кровью Володю.
Растолкав полицаев, Оля кинулась к любимому, осторожно обхватила руками избитое, посиневшее лицо:
— Володенька, любимый, что с тобой сделали эти палачи, Володенька!
Ее оттащили, отбросили в сторону.
Фашист, охранявший идущих на смерть комсомольцев, вскинул автомат, чтобы пристрелить чокнутую девчонку, бросающуюся в объятия смертника, но неожиданно откуда-то из-за спин с ужасом и болью глядевших на ребят женщин вывернулся конвоирующий Тимощенкову полицай:
— Эй-эй, стой! Мне ее туда, в комендатуру надо отвести! — Он жестами объяснил фашисту свое намерение. — Герр комендант требует, ферштейн? — втолковывал он немцу.
Тот нехотя отошел, толканул шедшего крайним Пчелина:
— Шнель!
Оля, поднявшись, смотрела вслед бредущим в бессмертие товарищам...
Рядом с нею плакала, мелко крестясь и читая отходную молитву, какая-то старушка.
- Топай, барышня, — подтолкнул Тимощенкову дулом автомата полицай, — с тобой все ясно. Не грусти, скоро сама за своим дружком подашься. К-комсомо-ол-ка! — добавил он с неожиданной презрительной ненавистью.
Комсомольцев-подпольщиков привели к воронке, оставленной разрывом бомбы, на окраине Вельской улицы, около кладбища.
— Знаешь, Коля, о чем я думаю? — едва слышно сказал Кириллов стоящему рядом Пчелину.
— М-мм? — не разжимая рта, спросил тот.
— Мы же не успели склады с зерном партизанам передать, вот досадно, да? А обещали...
— Ребята сделают, — коротко ответил Николай, имея в виду оставшихся на свободе подпольщиков.
— Да. Верно. Давай прощаться, Коля.
— Прощай, товарищ.
— Прощайте, ребята! — повысив, насколько смог, голос, произнес Дмитрий. — Будем смело глядеть в глаза этим скотам — мы умираем достойно!
— Отвернуться лицом к яме! — закричал подбежавший к ним переводчик.
— Пошел ты, — ответил Пчелин, — для русского человека позор — пулю в спину принять. Стреляйте так.
Володя Иванов откашлялся в последний раз, расправил плечи. Ему было тяжелее всех — судьба напоследок послала ему испытание: встречу с любимой, которую гнали туда, где еще недавно он сам прошел через пытки и мучения. Володя знал, что ее ожидает...
— Ну, суки, — сказал он вдруг почти своим прежним, веселым и звонким голосом, — будьте вы прокляты! За нас отомстят товарищи! Смерть фашистам!
И взвился, как красный флажок, в воздухе детский голос Васи Степочкина:
— Вперед, заре навстречу!
— Товарищи, — подхватили подпольщики, но тут прогремел первый залп, за ним следом — второй...
На мгновение перед их глазами промелькнуло бледно-сиреневое, затянутое морозной дымкой небо и — нежно серебрящиеся инеем силуэты берез на нем.
И все исчезло.
Фашисты опустили винтовки, кое-кто уже выщелкивал из пачки сигарету, чтобы закурить: дело сделано, можно отдохнуть.
И вдруг единый общий крик взметнулся над местом казни — согнанные по приказу коменданта жители увидели, что Митя Кириллов, с трудом приподнимаясь на руках, пытается встать!
Замешательство среди убийц было похоже на настоящую панику: все метались, забыв про свое оружие, туда-сюда, что-то кричали.
Но вот один из фашистских солдат подбежал к Кириллову, ударил его по голове рукояткой пистолета, еще и еще! Давно уже жертва лежала бездыханной, а озверевший фашист все продолжал молотить, как дубинкой, рукоятью пистолета по лицу, по голове.
Люди потянулись по домам, горестно склонившись, многие рыдали. Но тут же им наперерез кинулись полицаи:
— Не расходиться! Не расходиться!
— Господи! Что же они еще, изверги, придумали?! — недоумевали угнетенные только что происшедшей сценой жители города. — Как их только земля носит?!.
— Детей мучают, убивают... Какая мать родила таких ублюдков? — прижимая ко рту платок, говорила какая-то женщина. — Я бы тую мать своими руками задушила, коли б встретила! Будь они прокляты, нелюдь, упыри ненавистные!
— Заткнись, тетка, — грубо оборвал ее проходящий мимо полицай, — а то вон тоже к яме подведу!
— Ты сможешь! — бесстрашно воскликнула женщина. — Ты и родителей своих к яме поставишь, если тебе немецкие выродки велят!
— Да я тебя... — пошел на нее грудью рассвирепевший полицай, но женщину уже увлекли куда-то внутрь толпы, скрыв за спинами.
Олю Тимощенкову били мало: то ли устали, то ли надоело... А скорее всего Дортмюллер решил испробовать новую тактику.
— Ты имеешь очень симпатичную мордашку, — заявил он ей, бесцеремонно оглядев, когда ее ввели в кабинет.
Она поникла, от всей души сожалея о том, что ее лицо не обезображено оспой или каким-нибудь шрамом.
— Я думаю, — гаденько улыбаясь, продолжал комендант, — моим солдатам будет приятно позабавиться с такой куколкой! Как ты считаешь?
В воздухе зависла зловещая пауза.
— Или ты все же предпочитаешь оказаться более сговорчивой, чем твои приятели, а? Твою фотографию мы извлекли из кармана рубашки одного из них — он был твоим женихом?
— Да, — впервые за все время пребывания в здании комендатуры открыла рот Оля.
— Печально, но мы вынуждены были его расстрелять, — комендант встал, зашел за спину Тимощепковой, наклонился над ней, почти касаясь носом завитков на ее склоненном затылке.
— Отойди! — Девушка вскочила со стула, инстинктивно дернув связанными руками, чтобы защититься.
Ее вели той же дорогой, где несколько часов назад прошли ее товарищи, Володя.
...Она взглянула вниз, на лежащих навзничь в яме страшное, кровавое месиво вперемешку со снежной застывшей грязью, обрывками одежды...
Ей было труднее умирать: она одна стояла здесь, на краю могилы, их братской могилы.
Между Тимощенковой и расстрелянными встал Дортчмюллер.
— Ты еще имеешь время опомниться, — обратился он к подпольщице. — Твою жизнь и смерть разделяют считанные минуты, — добавил комендант, поглядывая на часы.
Оля не вымолвила ни одного слова. Она не сделала поворота головы в сторону палачей.
— Мы дадим тебе время, — продолжал комендант, — которое будет отсчитываться не минутами, а секундами. Ты должна будешь подумать о жизни и смерти. Скажешь все, что знаешь о партизанах, и ты живой выходишь на волю.
Оля плюнула собравшимся во рту сгустком крови в наглое лицо немца. И это его не смутило. Так велико было желание достигнуть цели, узнать о партизанах.
Вытерев лицо, немец приказал:
— Раздевайся.
Она непонимающе глядела на него пустым, спокойным взглядом.
Оскальзываясь, к ней подбежали двое солдат, стали срывать уцелевшие ошметки платья.
— Беги туда! — указал комендант тростью на лес. — Ну!
Она вздрогнула, оглянулась: близкая стена деревьев вдруг поманила, позвала к себе, под укрытие заботливых ветвей, словно произнесла: дерзни! А если — жизнь?
Но тут опять в поле зрения, чуть отвела взгляд, попали лежащие в воронке убитые комсомольцы, опять она увидела Володю.
Качнувшись, она повернулась к наблюдавшим за ее реакцией фашистам и сделала отрицательный жест головой: не побегу.
- Стреляйте! - завопил оберштурмбаннфюрер. - Стреляйте! Стреляйте!
Трагическая гибель самых активных, самых лучших членов подпольной комсомольской организации до глубины души потрясла ее секретаря и начальника штаба Сергея Иванова.
Иногда ему казалось, что лучше бы он оказался там, в фашистском застенке, рядом с товарищами и, мужественно перенеся все испытания, выпавшие на их долю, погиб вместе с ними, чем терзаться в вынужденном бездействии, не имея возможности помочь комсомольцам.
Так говорили ему совесть и долг перед ними, доверившими ему сразу и безоговорочно свои жизни и судьбы...
Но приходили и другие доводы, чувство долга призывало юношу не терять самообладания, не падать духом: кроме долга перед друзьями, у каждого советского человека есть еще более возвышенный, требующий полной отдачи и самоотвержения, долг — долг перед Родиной! Погибли комсомольцы, однако не должно погибнуть подполье! Пусть не тешатся фашисты одержанной победой, считая, что сумели уничтожить дотла очаг сопротивления в Дорогобуже! Подполье будет действовать!
Ныряя в снег почти по пояс, отчаянными скачками к опушке бежал человек.
Он уже почти пересек Демидкип ров, когда автоматная очередь скосила его: человек упал лицом вперед и не двигался.
Сергей, сжимая в руке пистолет, вглядывался в снежную целину.
Он увидел, что беглец поднимается на колени.
Вот он, бросаясь всем телом на землю, сделал еще несколько попыток достичь близкой кромки леса: так рыба бьется изогнутым в предсмертном усилии телом, стремясь оказаться как можно ближе к спасительной воде.
Человек, не обращая внимания на цепкие колючки, впивающиеся ему в плечи, руки, лицо, с размаху врезался в гущу кустарника и снова упал.
Иванов раздвинул ветви, склонился над ним и едва сдержал удивление: перед ним был Георгий Сергеенков!
Сергей торопливо стащил с себя полушубок, закутал Георгия, — тот был в одном нательном белье, босой. Потом осмотрел товарища: оказалось, что у Сергеенкова прострелено предплечье слева и кровоточит шея. Опасна ли рана на шее, Сережа не знал, он боялся, что задета какая-нибудь артерия, так как в сознание Георгий еще не приходил.
Длительный обморок был связан с крайним истощением, по всему телу были видны следы побоев и истязаний. Очнувшись, Георгий отказался верить глазам: такого счастливого совпадения, чтобы на месте его бегства вдруг встретился один из самых близких товарищей, он не смел даже желать, надеясь только добежать до леса, укрою-щего его от автоматных очередей, которые еще раздавались где-то в стороне, ведущей к железной дороге.
От Жоры Сергеенкова Сережа узнал о последних часах жизни другого отважного подпольщика — Валерия Германова. Оказалось, что на расстрел к противотанковому рву в нескольких сотнях метров от кладбища их привели вместе. Валерий выглядел ужасно — его пытали, придумывая все новые и новые истязательства, литовские националисты, уцелевшие в рождественскую ночь. Не щадя своей изобретательной на мерзости фантазии, они мучили одного человека в течение почти целого месяца. А он выдержал все. Не сдался, не попросил пощады. Даже в момент расстрела садисты не смогли просто убить ненавистного им подпольщика: ему сначала прострелили руки, потом ноги.
Но Валерий, шатаясь, продолжал стоять!
Упоенные своим мерзким делом, бандиты на какое-то время выпустили из виду Сергеенкова — и он воспользовался этим, чтобы предпринять попытку к бегству.
В свою очередь, Сергей поведал товарищу трагическую историю гибели ядра подполья, рассказал о подвиге Пчелина, Кириллова, Ермакова, Володи Иванова, Васи Степочкина, Оли Тимощенковой.
Сергеенков был потрясен:
— Но это не случайный провал, такого не могло быть! Нас кто-то выдал!
— Скорее всего так, — согласился Сергей. — Олю Тимощенкову, правда, взяли по фотокарточке, найденной у Володи. Тут уж действительно случайность.
— А меня скрутили за оказание сопротивления властям, — признался Жора, — иду, а наперерез полицаи: регистрация, регистрация! Какая, думаю, регистрация, если у меня обрез под фуфайкой. Если обнаружат — каюк. Хотел вырваться, перемахнуть через забор — куда там! Ну навалились на меня и сразу обрез-то и нащупали: партизан! Откуда, кто послал, зачем?! Так и талдычили все дни: откуда, зачем? Откуда, зачем? Да еще били, так били! — Сергеенков поиграл желваками. — Отомщу теперь. Обязательно отомщу.
— Слушай, Жорка, меня не тронули, значит, ко мне можно домой! — предложил Сережа. — Как затихнет везде, так и пойдем.
— Застукают, — засомневался тот.
— Чем черт не шутит! — Сергей ударил шапкой о колено. — Не брошу же я тебя здесь?
Обнявшись, они просидели под одним полушубком до глубокой ночи. Следующее утро Сергеенков встретил уже в доме Сережи, в Дорогобуже.
7 февраля 1942 года, за сутки до задуманного партизанами контрудара по Дорогобужу, был ранен командир партизанского отряда Александр Трофимович Калугин.
В одном из дзотов в деревне Полибино партизаны обнаружили несколько ящиков с ручными гранатами, для которых не нашлось запалов. То есть запалы были, но для противотанковых гранат, а не для ручных.
Калугина такое положение вещей не устраивало: он, как человек, азартно увлекающийся любым трудным делом, взялся приспособить запалы к ручным гранатам, переделав их из противотанковых. Эти эксперименты закончились драматически: одна из гранат взорвалась в руках командира «Урагана»...
После его ранения командование партизанским отрядом «Ураган» принял Феоктист Николаевич Деменков.
