Дмитрий Щербинин
"Александра Дубровина"

Посвящается молодогвардейцу
Александре Дубровиной...

    "Август. Ох, хотя бы дождик пошел! Хожу, слоняюсь, не находя работы. Все разрушено, все потеряно. Думаю, хоть бы опять картошку заставили чистить. Если бы можно было ни о чем не думать! Мне хотелось бы отобразить один из дней моей, теперь никому не нужной жизни, но все они похожи один на другой, с еле заметными отличиями".
    Так записала в своём дневнике девушка со строгим, но сейчас печальным, и несколько даже потемневшим от пережитых страданий лицом.
    Комнатка её была аккуратна: на полках расставлены книги, там же лежали и картины, выполненные ей ещё до войны, до оккупации.
    Звали эту девушку Шурой Дубровиной, и к тому времени, когда фашисты заняли Краснодон, ей исполнилось 23 года. Домик, в котором она жила, был бедным - быть может, одним из самых бедных в районе Первомайка. Даже и не дом это был, а мазанка.
    Семья Дубровиных и до войны знала нужду, жили они почти в нищете. Отец Шуры - шорник по профессии, был горьким пьяницей, и редко приносил в дом хотя бы часть заработанного. Остальные деньги он тратил на утоление своей болезненной страсти...
    И на Шуру, девушку впечатлительную, склонную к романтизму, угнетающе и болезненно действовала та затхлая атмосфера, которая царила в их нищенской обители. До слёз было жаль матушку - слабую, забитую женщину, которая иногда всё же решалась укорить своего супруга, и в ответ получала отборнейшую ругань.
    И какой же радостью стала для Шуры учёба в школе! Там, в школе, она встретила хороших друзей и подруг, о которых так давно мечтала.
   А в 1937 году она поступила в Ростовский государственный университет на биологический факультет; затем перешла в Харьковский государственный университет, где в 1941 году закончила 4-й курс...
   Когда началась Великая Отечественная война, Шура была вынуждена вернуться в Краснодон.
   Но недолго просидела Шура в ненавистной мазанке. Она устроилась учительницей в Первомайскую школу. Среди Шуриных учеников были будущие подпольщики-молодогвардейцы: Витя Петров, Уля Громова, Толя Попов и... Майя Пегливанова.
   Несмотря на то, что Майя Пегливанова была на пять лет моложе Шуры, - Дубровина с самых первых дней знакомства крепко подружилась с ней.
   Смуглая; с чёрными, выразительными очами, очень энергичная и жизнерадостная - это всё Майя. Она была очень серьёзной, ответственной ученицей; мечтала поступить в институт. В 1940 году Майю приняли в комсомол, а вскоре избрали секретарём школьной комсомольской организации. Затем она была избрана членом райкома комсомола, и на этом посту оставалась до окончания школы.
   Шура и Майя - две закадычные подруги, они часто встречались, ведя оживлённые беседы или читая друг другу отрывки из любимых романов.
   Но вот наступил июль 42 - немцы пошли в наступление, и оккупация вдруг стала реальностью. Жители Краснодона, в том числе и Майя, спешно начали готовиться к эвакуации.
   Шура пришла к ней прощаться, и, увидев Майю, которая грузила домашний скарб на телегу, разрыдалась, и бросилась, заливаясь слезами, на шею своей подруги.
   И спрашивала Шура:
   -- Майя, что же это?.. Ты вернёшься?
   - Обязательно, - обещала Майя. - Ведь не век будут фрицы в нашем городе стоять. Вот Красная Армия вернётся, и я с ней вернусь. Верь в это.
    И вот теперь, когда уехала Майя, и немцы вошли в город, потянулись для Шуры тяжелейшие, даже более тяжёлые, чем в детстве, когда семью терзал отец-пьяница, дни...
    Отец опять запил (и где только денег достал, когда столько поборов от оккупантов довелось пережить?!); а идти Шуре было некуда. Душная мазанка тяготила, но то, что происходило на улицах - тяготило ещё больше. Там расхаживали чванливые, невообразимо грубые, вызывающее глубокое отвращение солдаты вражьей армии. Ещё большую неприязнь вызывали полицаи - эти предатели, жившие до войны в Краснодоне, и теперь за возможность сыто поесть, перешедшие на сторону врага. В основном то были отбросы общества - всякое мелкое жульё, пьяницы, просто низменные душонки.
    И что на этих заполненных врагами улицах могла делать Шура? Она такая чувственная, так тяжело, так болезненно переживающая любую несправедливость; воспринимающая чужую боль, как свою собственную..
   Её ученики уехали, эвакуировались. И где они теперь: Уля Громова, Толя Попов, и другие?..
   Вдруг Шура увидела, что по улице идёт одна знакомая девушка, которая выезжала из города ещё до оккупации, в одном обозе с Маей Пегливановой. Девушка выглядела так, будто её побили, изваляли в грязи, а до этого несколько дней не давали ей есть. На неё больно и страшно было смотреть.
   Сердце Шуры сжалось от тревоги за Майю, и вот она выбежала на улицу, и остановилась перед этой измученной девушкой.
   - Что случилось? - спросила Шура.
   Девушка посмотрела своими измученными, тусклыми глазами куда-то мимо Шуры и ответила чуть слышно:
   - ...Страданья столько.... На дорогах, в посёлках, в городках - всюду честные люди страдают... Голодают, родных теряют, а кто-то мёртвый лежит - это немцы с самолётов стреляли. По мирным людям. Понимаешь?
   - Ну а что с Маей?
   - Их задержали.
   - Как? За что? Где?..
   - Да ни за что. Просто доехали мы до Новошахтинска, а там фашисты нас обогнали, путь перерезали. Помню, появились эти разбойники, все вещи перевернули, а то, что понравилось - отобрали. И пока велели нам оставаться на месте. Я то ускользнула, а Пегливановы до сих пор там. Растерялись они, не знают, что делать. Могли бы домой отпроситься, да родные Майи бояться по этим дорогам возвращаться. Ведь повсюду фашисты, повсюду враги...
   - Ну а Майя то как? - спрашивала Шура.
   - Когда расставились, просила тебе, Шура, привет передавать; говорила, чтобы не унывала ты.
   - Хорошо. Значит я пойду в Новошахтинск, - заявила Шура.
   Знакомая девушка даже вздрогнула при этих словах, начала отговаривать, но Шура была непреклонна.
    На следующий день, распрощавшись с мамой, она вышла в Новошахтинск.
   
   * * *
   
    Тяжело и страшно было одинокой девушке идти по военным дорогам, где ехали и шагали развесёлые от недавних побед, и часто выпившие солдаты вражьей армии. На неё могли напасть просто потому, что она была красивой, а защищаться ей было нечем - оружия у Шуры не было. И всё же память о дорогой подруге Майе, которой, может быть, очень тяжело, которая, может, голодает, придавала Шуре сил...
    И через несколько дней она добралась до Новошахтинска и, расспросив местных, нашли то место, где остановились Краснодонские телеги.
    Словами не передать радости и изумления Майи Пегливановой, когда увидела она Шуру Дубровину. Бросилась к ней Майя, обняла крепко, в щёки расцеловала, и воскликнула:
    - Что же ты здесь делаешь?!
    - За вами пришла..., - стараясь сдержать слёзы радости, ответила Шура.
    - А-а, ну так докажи моим родным, что можно возвращаться, не опасаясь нападения. Я уж здесь засиделась, и чувствую: раз не удалось эвакуироваться - надо возвращаться в родной город.
    И Шура действительно убедила родных Майи, что они могут возвращаться. Ей даже и говорить много не пришлось. Пегливановы глядели на неё, и дивились смелости этой девушки...
    Возвращаться решили в тот же день.
   Шура и Майя отправились к коменданту Новошахтинска, так как нужна была пропускная бумага. Комендантом оказался какой-то очень неприметный, похожий на суетливого жучка немец. Он только рад был избавиться от этих нежелательных постояльцев, так как еды у них практически не оставалось, и никакой практической пользы он в них не видел.
   Комендант быстро исчеркал немецкими словами бумажку, скрепил её печатью, и, кинув её девушкам, продолжил свою изнуряющую, суетливую и вредную деятельность.
   Пегливановы, Шура Дубровина и ещё несколько Краснодонских семей отправились в обратный путь, но, когда проходили у какого-то маленького хуторка, оттуда выскочил растрёпанный полицай, и, подбежав к телеге, на которой сидели дети, закричал:
   - Слезай!
   - В чём дело? - спросила Шура Дубровина.
   Полицай ответил:
   - Телега нам нужна. А вы дальше пешком потопаете!
   И тогда Майя Пегливанова грозно проговорила:
   - У нас есть бумага от коменданта Новошахтинска, в котором он приказывает не чинить нам никаких препятствий в пути!
   При слове "комендант" полицай сразу сник и спросил уже с робостью:
   - А можно бумагу посмотреть?
   - Ну посмотри...
   И Майя протянула ему выписанный комендантом пропускной лист. Полицай повертел в своих грязных пальцах бумажку, и пробурчал:
   - Что то я не разберу, чего тут написано?
   Майя продекламировала:
   "Людям, которые передвигаются с этими телегами, никаких препятствий не устраивать, а везде их пропуск, и даже помогать, чем возможно. Комендант Новошахтинска".
   Полицай отступил и проворчал:
   - Ну идите.
   Когда немного отъехали, шедшие рядом женщины начали улыбаться, благодарить Майю, но она ничего не отвечала - сидела с мрачным лицом. А потом, когда никто не слышал, обратилась к Шуре:
   - Эти полицаи - шкуры продажные, они куда хуже немцев. Ведь они свою Родину предали! И я не могу примериться с тем, что хожу с этими негодяями по одной земли.
   Шуре неприятно и горько было слушать свою подругу. Конечно, и Шура не могла смириться с фашистами, но всё же её романтичной, склонной к созиданию натуре казалось неприемлемым такое яркое выражение негативных чувств.
   Хотелось убежать от войны. Шура всем сердцем ненавидела войну, но не одних каких-то отдельных людей, пусть даже и предателей...
   
   * * *
   
   "Приходится валяться в кровати и вспоминать сны. Они уносят в край забвения. Какое горькое разочарование встречаешь утром! Думаю, что бы предпринять в этот бесцельный день. Прощай всё! Надежды, жизнь, молодость. Неужели все кончено?"
    Так записала в своём дневнике Шура. Она сидела на скамеечке возле той бедной мазанки, где ютилась семья Дубровиных. За прошедшие два с половиной месяца оккупации быт их стал ещё более бедным. Ели самую простую еду, но и этой еды не хватало, - уже и представить было сложно, что можно и вдоволь наестся.
    Но сильнее всего угнетала Шуру тоска. Иногда ей казалось, что все хорошие, разумные и душевные люди покинули Краснодон, а остались только злодеи - убийцы и грабители, а среди них вынуждена существовать она - Александра...
    Правда знала Шура, что осталась в городе и подруга её любимая, Майя Пегливанова, но за все это время так и не удалось им нормально пообщаться. Так казалось Шуре, что Майя всё что-то не договаривает, скрывает от неё что-то. И старалась Майя поскорее прервать разговор, ссылаясь на занятость, убегала куда-то...
    Шуре было обидно до слёз. Как же так - её лучшая подруга Майя, и что-то скрывает от неё. Вообще же, зная деятельный характер Майи, Шура догадывалась, что Майя вовлечена в какую-то направленную против оккупантов деятельность. И уже несколько раз Пегливанова подтверждала эти мысли Шуры, так как в их недолгих разговорах намекала отстранено и осторожно, что неплохо было бы досаждать немцам и их приспешникам - полицаям, так как уж очень много они себе позволяют... Шура кивала, но в глазах её читалось сомнение - как же это, начинать разрушать, уничтожать, тогда как она была воспитана на лучших образцах мировой гуманитарной мысли. И вся эта война с её зверствами, казалась Шуре какой-то чудовищной случайностью, которая вторглась в её жизнь словно кошмарный сон, от которого можно отмахнуться...
    Итак Шура сидела на лавочке, возле своей бедной мазанки и смотрела, как росший поблизости тополь один за другим роняет побуревшие листья. Дневник Шура положила рядом, на лавку, прикрыла его ладонью...
    Так хотелось, чтобы вернулось то светлое время, когда не было войны, а она уже преподавала в школе своим любимым ученикам. Закрыла Шура глаза и увидела их - будто живые стояли они пред нею: Уля Громова, Витя Петров и... Майя Пегливанова.
    Вдруг хлопнула калитка. Шура резко вскочила, прижала к груди дневник, которому, словно лучшему другу, столько дум своих потаённых доверяла. Что, если это полицаи найдут и прочитают? Они ведь изредка к Дубровинам заходили, правда, зная их бедность, не пытались их обокрасть, а заставляли стирать им нижние грязное бельё, чистить картошку или же придумывали ещё какую-нибудь подобную работу.
    Но тут, к величайшей своей радости, увидела Шура Майю Пегливанову. Это Майя хлопнула калиткой и теперь стремительно шла к ней. Шуре казалось, что она уже целую вечность не видела своей лучшей подруги. И так хотелось броситься к ней, обнять крепко- крепко...
    Но мрачное, бледное лицо Майи, и тот тяжёлый, даже зловещий пламень, который пылал в её дивны, и по воспоминаниям Шуры, прекрасных очах, заставил Дубровину остановиться. Она и сама побледнела и спросила дрогнувшим голосом:
    - Ведь что-то страшное случилось. Правда, Майя?
    Майя стояла перед Шурой, смотрела на неё своими гневными очами, но, казалось, вовсе не видела её. И голос у Майи был каким-то незнакомым, чужим - это был голос бойца, воодушевлённого порывом праведной мести, поднимающимся в атаку и знающим, что впереди его ждёт смерть.
    Майя сказала:
    - Позавчера ночью гитлеровские мерзавцы и предатели Родины живыми закопали в землю 32-х патриотов. Это были наши земляки, Шура. Те передовые люди, которые сил не жалели, для строительства нового, счастливого общества. Фашистские прихвостни догадывались, что, по крайне мере, некоторых из этих могли оставить для организации подполья в нашем городе. Их схватили по доносам предателей, которые хорошо их знали, потому что эти предатели, эти сволочи, тоже, как то не прискорбно сознавать, наши земляки. И до войны они ходили по этим улицам, под лживой личиной скрывались. Перед тем как казнить патриотов, полицаи страшно над ними издевались, пытали их. Все свои дьявольские силы направляли на то, чтобы сломить волю героев. Говорят, что некоторые из них, истерзанных, под конец уже не могли передвигаться самостоятельно, и на новые допросы-пытки их волочили по окровавленному полу тюрьмы. Как ни зверствовали палачи, а так и не смогли ничего добиться. Тогда тёмной, холодной ночью, вывели их, связанных, из тюрьмы, и по безлюдным улочкам конвоировали к месту казни, в наш городской парк. Случилось так, что один наш человек проходил поблизости и видел, как там все было. Людей подвели к краю рва и сталкивали вниз ударами штыков. Но люди были ещё живы и в последний свой час испытывали воодушевление священной борьбы со врагами. И в последний свой час запели они "Интернационал". Живых, стали их засыпать землею, уже их не было видно, но и из под земли доносилось их пение, к самому небу возносилось оно. И, веришь ли Шура, в ту ночь, ещё не зная, что их казнят, я никак не могла заснуть. Выбегала во двор, слушала вой ветра, шорох листьев по земле, и мне слышалось нечто, похожее на песню. Будто бы из иного мира в наш пришла эта песня. Я дрожала, но не от страха или от холода - душевный трепет охватил меня. А на следующий день я узнала о случившемся от надёжных товарищей. Раньше мы просто боролись, теперь мы жизни свои положим за то, чтобы изгнать эту нечисть с родной земли. Ну скажи, Шура, как ты можешь сидеть в своей мазанке, и закрывать глаза на тот ужас, который тебя окружает? Или, может, ты надеешься, что мимо тебя пройдёт? Но, к сожалению, - это не возможно, Шура. Все наше поколение такое - войной опалённое. В пламени мы растём. Ну а кто-то, конечно, по домам отсиживается. Но я слишком хорошо знаю тебя, Шура; знаю, что ты не сможешь смириться...
    В то время, когда Майя рассказывала о казни шахтёров, по щекам Шуры текли слёзы. Она понимала, что те люди, которых казнили фашистские приспешники - это и есть те лучшие люди, которых ей так не хватало. И страшно, и невыносимо было представить ту дикую злобу, ту адскую подлость, которая обрушилась на этих людей, искалечила их, лишила жизней...
    Шура испытывала боль, но, вместе с тем, и воодушевление. Теперь и сомнения, и мучительное бездействие осталось позади. Она точно знала, что ей делать дальше, и вот, обхватив Майю за запястья, говорила ей с большим волнением:
   - Я всегда чувствовала, а теперь твёрдо знаю, что ты причастна к борьбе с врагами, с предателями. И прошу, а может даже и требую, чтобы ты вовлекла меня в эту деятельность. Я уже достаточно насмотрелась на всякие зверства и подлости, но твой рассказ мне сердце разорвал...
   Майя ответила:
   - Но ведь я тебя уже вовлекла в эту борьбу. Это по твоему голосу чувствуется. И я верю тебе, Шура. Ты хочешь вступить в нашу организацию и ты в неё вступить. Но для начала тебе поручается задание: переписать три десятка листовок и распространить их по видным местам нашего посёлка.
   - Да, конечно, я согласна, - кивнула Шура.
   Тогда Майя достала из кармашка аккуратно сложенный лист бумаги. И Майя прочитала следующий текст:
   
   "Прочти и передай товарищу.
   Дорогие братья и сестры!
   Те, что писали листовки, на свободе.
   Этим извергам и палачам никогда не убить правды.
   Правду не закуёшь в кандалы.
   Её не сгноишь в тюремном подвале.
   Арестами и пытками немцы хотят поставить нас на колени.
   Не выйдет.
   Мы будем мстить за каждого арестованного шахтёра, за каждую замученную женщину.
   Смерть за смерть! Око за око!"
   
   * * *
   
    Это первое задание - переписать листовку в нескольких экземплярах, Шура выполнила с большой радостью. Она чувствовала, что делает хорошее, нужное людям дело, и это знание наполняло её энергией, желанием сделать как можно больше.
    А на следующий день, перед рассветом, она пробиралась по улочкам родного посёлка, и, нисколько не боясь, что её могут схватить и подвергнуть таким же страшным мученьям, как и казненных шахтёров, расклеивала листовки на самых видных местах...
    А на следующий день Майя Пегливанова взяла её под руку и отвела в дом Анатолия Попова. Толю Шура очень хорошо знала, так как в школе он был одним из лучших её учеников. А теперь оказался руководителем Первомайской группы, которая, в свою очередь, подчинялась штабу "Молодой гвардии", расположенному где-то в городе Краснодоне.
    Да - именно здесь, в аккуратном, сельского типа доме Поповых, Шура Дубровина услышала, что та организация, в которую ей предстояло вступить, называется "Молодой гвардией". И в комнате этого дома, стоя перед Толей и его первой помощницей Ульяной Громовой, Шура негромким, но твёрдым как сталь, полным духовной силы голосом, давала клятву:
    - Я, Александра Дубровина, вступая в ряды "Молодой гвардии", перед лицом своих друзей по оружию, перед лицом своей родной многострадальной земли, перед лицом всего народа торжественно клянусь...
    После того как клятва была принята, Анатолий Попов и Уля Громова поздравили Шуру, и сказали, что в ближайшее время ей будет поручено новое задание...
   
   * * *
   
    Прошли три месяца...
    Эти три месяца для Шуры Дубровиной заполнены были деятельностью в "Молодой гвардии" - деятельностью, о которой знали только её ближайшие товарищи по подполью. Что же касается родных, с которыми она обитала в одной мазанке, то они, если и замечали что-то странное в поведении Шуры, то никак не могли догадаться, чем же она на самом деле занимается...
    А она, по поручению штаба, писала листовки, собирала медикаменты.
    Жила в её сердце вера в то, что вернётся Красная Армия, и всё же так порой невыносимо тягостно, так больно становилось Шуре! Жить под немецким игом, когда власть обрели всякие подлецы-предатели, когда кругом столько боли, столько тёмных чувств...
    И всё же, даже без сообщений Совинфомбюро, которые молодогвардейцы слушали по радио, видно было, что фрицы разбиты и драпают. Через Краснодон тянулись унылые, голодные, потрёпанные солдаты и офицеры гитлеровской армии - немцы, румыны.
    Полицаи ходили злые, чувствовали, что их мнимой власти пришёл конец.
    1 января 1943 года были арестованы Женя Мошков, Витя Третьякевич и Ваня Земнухов. Враги ещё не знали, что попали в самое сердце организации, и арестованных, путь и избитых и измученных, отпустили бы, если бы тут не последовало предательство Генки Почепцова, который тоже входил в Первомайскую группу. Он назвал всех, кого знал, а остальных полицейское начальство высчитывало с помощью своих осведомителей.
    Начались массовые аресты молодогвардейцев. Чаще всего их хватали дома, ночью, когда человек, спросонья кажется таким слабым, беззащитным, растерянным. Но, случалось так, что их и прямо на работе арестовывали...
    Вечером 10 января 1943 года в доме Пегливановых собрались Уля Громова, Шура Дубровина, и, конечно, сама Майя Пегливанова. От матери Майи старались скрыть печальное настроение, для вида шутили, разговаривали о бале, который вскоре должен был пройти в клубе Горького...
    Ну а когда мать Майи отошла, то зашептались тревожными, полными тоски голосами. Говорили, кого ещё арестовали; а Уля молвила:
    - Толя Попов пятый день в тюрьме. Слышала, терзают его сильно, на ногах он уже не стоит. Окровавленного его изверги носят...
    Вскоре Уля попрощалась и ушла...
    Было уже совсем темно. На заснеженной улице выл ветер, нёс полчища снежинок.
    - Не уходи, Шура, - попросила Майя.
    - Не уйду, - пообещала Шура.
    И вот они уселись за столом в комнате Майи, меж ними стояла свеча, и поверх её колышущегося пламени две подруги смотрели друг на друга.
    Шура прошептала:
    - Майя, а я вот не боюсь, что меня арестуют. То есть я знаю, мы уже говорили на эту тему: что бояться этих нелюдей нельзя, что мы должны быть здесь до самого конца. Но я о другом... Я смерти не боюсь, понимаешь, Майя? Это так сложно - я и люблю жизнь, и жить мне больно. Во снах моё спасение. Во снах - совершенный мир. А этот мир - он словно бы плетью меня избивает. В людях столько злобы. Они так несовершенны! А лучшие люди, и среди них мои ученики гибнут. Что-то будет, когда они погибнут?
    - Шура, мы должны любить жизнь, мы должны стремиться выжить.
    - Уже почти все, кого я больше всего любила - мои ученики, в темнице. Осталась Уля Громова, и ещё ты... Майя... Что будет, если тебя арестуют?
    - Шура, пообещай, что если арестуют меня, то ты уйдёшь.
    - Зачем о пустом Майечка? Ежели тебя арестуют, то я сама за тобой пойду. Я знаю, что меня ждёт там. Но я не боюсь смерти. Я уйду с теми, кого люблю...
    - Жизнь только один раз даётся. И такая она хрупкая, как пламя этой вот свечи. Дунул - и нет её, как пламя исчезнет. А бессмертие души? Вот пламя есть, а вот задули его...
    Майя резко дунула, свеча потухла, и в комнате стало темно. Только мутное свечение снега с улицы пробивалось через украшенные морозным узором окна.
    - И где теперь этот огонь, на который мы только что любовались? Покажи мне такое место, где он теперь находится? - с тоской вопрошала Майя.
    - Только в памяти нашей, - устало вздохнула Шура.
    - Остаться бы нам хотя бы в памяти людской, - молвила Майя.
    - Нас учили, что Бога нет, но наши предки верили в него, - задумчиво шептала Шура, глядя невидящими глазами в окно. - Быть может, и нет его.... А столько людей мечтали о Нём... мечта была красивой... Эх, кабы правда... Впрочем, всё это уже лишнее. Давай просто ждать, что будет...
    В комнате Майи была только одна кровать. Девушки улеглись на неё, и тут же заснули. Светлы и гармоничны были их сны...
    А мать Майи чувствовала, что надвигается беда страшная. И она места себе не находила. Сердце её сжималось, и так больно было, что хотелось кричать - заставить дочь любимую бежать от этого непредставимо страшного, надвигающегося на них.
    И несколько раз в ту лютую ночь входила она, мать, в комнату своей родной дочери, и смотрела на Майю и Шуру, которые так безмятежно спали, будто и не было никакой войны.
    Медленно тянулись тревожные минуты. Казалось, не будет конца тёмной январской ночи; казалось, солнце ясное никогда уже не взойдёт.
    Но вот в дверь с улицы раздался негромкий стук. Мать, всё ещё надеясь, что это, может, кто-нибудь из соседей по какому-то неотложному делу наведался, бросилась, схватившись за сердце, и спросила:
    - Кто там?
    Послышался незнакомый, грубый и настороженный голос:
    - Давай открывай. А не откроешь - всё одно выломаем.
    И уже никаких сомнений не было в том, что это полицаи наведались.
    Мать отшатнулась, и смотрела на дверь, как на чудище, качала головой, а с её дрожащих губ срывался шёпот:
    - Нет. Не открою вам... Здесь дочь моя. Что-то вы с ней сделаете...
    Но уже звучал спокойный, красивый голос Майи:
    - Открывай им, мама. Они ведь всё равно дверь выломают.
    Майя и Шура Дубровина уже собрались, и были готовы к тому, что их арестуют.
    Так и случилось. В дом с мороза ворвались полицаи, связали девушкам руки, повели в полицию. А несколько полицаев них остались, начали обыск, - те вещи, которые им нравились, рассовывали по карманам.
   
   * * *
   
    Ещё не рассвело, а мать Майи уже бежала к поселковому отделению полиции. Навстречу ей медленно шла Шура Дубровина - её лицо было более бледным, чем обычно. В строгих глазах дрожали слёзы.
    - Где Майичка?! - крикнула, измученная тревогой, мать.
    И Шура отвечала:
    - Видите, выпустили меня. Почему-то нет у них на меня улик. А вот на Майю нашлись улики. Сейчас её поведут в городскую тюрьму.
    Мать Пегливановой бросилась к Первомайскому участку полиции. Но, ещё не добегая до него, увидела свою дочь а также - Нину Герасимову и Шуру Бондарёву, которых конвоировали в одних платьях. На лице Майи увидела мать синяки...
    Майя крикнула:
    - Мама! Ты все узнаешь после, но не плачь, мы скоро будем вместе.
    Два здоровых полицая подбежали к матери Майи, ударами и пинками отогнали её...
   Мать и не помнила, как к дому своему вернулась, но там с изумленьем увидела Шуру Дубровину. Та стояла на крыльце, держала в руках мешочек с вещами и едой.
   Мать спросила:
   - Шурочка, что же ты здесь делаешь? Ведь ты же тоже в работе против фашистов участвовала. И тебя уходить надо скорее. Это ж по случайности тебя выпустили. Ты...
   Но Шура Дубровина покачала головой, и прервала её словами:
    - Майичка там, и я должна быть там. Мы не будем падать духом, да нас всё равно освободят.
   Словно что-то оборвалось в матери Майи. Поняла она, что Шура приняла уже окончательное решение и отговаривать её бесполезно.
   Шура говорила:
   - Вот я уже со своими родными попрощалась. Сказала, что побуду некоторое время в тюрьме, а потом выйду, что так будет лучше для всех. И если у вас есть какая-то передача для Майички, так давайте - я отнесу.
   Мать, глотая слёзы, собрала те скромные пожитки, которые у них были, и отдала Дубровиной. Шура поблагодарила её и отправилась в тюрьму.
   Она шла твёрдой походкой; спокойный ласковый свет излучало её лицо, и казалась она воплощением красоты неземной. Но при этом Шура сознавала, что впереди её ждут смертные муки и казнь. Также она сознавала, что в тюрьме заключены самые дорогие для неё люди, без которых жизнь немыслима, и она должна быть с ними рядом до самого конца, участь их разделить.
   
   * * *
   
    Палачей, этих предателей, прислужников фашистов взбесил непостижимый, непонятный для них поступок Шуры. И Шуру сразу же сильно избили, при этом даже не требовали показаний, и уже в бессознательном состоянии бросили в камеру.
    Очнулась Шура на руках Майи, которая бережно оттирала платочком кровоточащие раны на её лице.
    - Ну вот мы и вместе..., - слабо улыбнулась Шура.
    В это же время со скрежетом распахнулась дверь, и полицай заорал:
   - Громова! Давай - пошла! Суликовский вызывает!
   Уля поднялась, поправила свои пышные чёрные косы, и, распрямив плечи, спокойной, грациозной походкой пошла на муки. Через час её в бессознательном сознании, окровавленную, бросили на пол.
   Полицай вновь заорал:
   - Минаева! Встать! На допрос!!
   Шура Дубровина сжала кулачки и говорила с жаром:
   - Что же это за нелюди такие?! Ничего им не жалко, ни красоты, ни жизни! Всё губят, вся давят! Как же таких подлецов земля носит?!
   Из коридора раздался вопль:
   - Молчать! Скоро по другому запоёшь....
   Но Шура Дубровина уже не гнев, но жалость испытывала. Она видела этих избитых, искалеченных девушек, среди них были и её ученицы. Видела и Марию Андреевну Борц - мать подпольщицы Вали Борц.
   Марию Андреевну взяли как заложницу, а на улице осталась её младшая дочь Люся. И не понятно было, кто в это голодное время станет кормить восьмилетнюю Люсю.
   Шура увидев, что кто-то из девушек плачет, сама едва сдерживая слёзы, проговорила:
   - Не нужно плакать. Посмотрите, а кому легче, вон у Марии Андреевны ребенок совсем на улице один, и то она не плачет. Ну, успокойтесь...
   Но Шура сама едва сдерживала слёзы
   
   * * *
   
    Мать Дубровиной, в какой уже раз перечитывала на маленьком клочке бумаге написанную записку. Эту записку передала ей мама Майи Пегливановой. Записку мама Майи нашла в кусочке пирога, который, не съев, передала её дочь их тюрьмы. В записке было обращением к матерям арестованных подпольщиц: Дубровиной, Пегливановой и Иванихиной:
    "Дорогие наши мамочки! О нас не беспокойтесь, берегите своё здоровье. Мы, сидя в полиции, чувствуем себя прекрасно, не падаем духом, и так же будет продолжаться до конца. Придёт время - мы будем снова с вами".
    С улицы раздался шум. Глянула мать Шуры да и обомлела. Уже соскочили с саней, уже бежали к неказистой мазанке Дубровиных полицаи. Их пьяные, перекошенные морды были страшны, выражали агрессию. Вот уже забарабанили в дверь. Мать Шуры швырнула записку в робкий огонёк, который змейкой извивался в печи, и бросилась открывать дверь.
    Оказывается, полицаи приехали делать конфискацию имущества партизанки Александры Дубровиной. Забрали то немногое, что нашлось в мазанке, и поехали куда-то дальше.
    А мать Шуры отправилась к зданию полиции. Там встретилась с матерью Майи Пегливановой. Они и матери других молодогвардейцев немало времени провели на морозе...
    И когда ворота во внутренний двор открылись, матери увидели, что к зарешёченному окну одной из камер подошли, поддерживая друг друга, Шура Дубровина и Майя Пегливанова. Лица девушек были темны от побоев. Жестами они пытались показать, что всё у них хорошо, и что не стоит за них волноваться. Но матери всё понимали и не могли сдержать слёзы...
    Видя, как страдает её мама, заплакала и Шура Дубровина, Майя подхватила её, и помогла отойти от окна.
    Им трудно было двигаться. Каждое движенье отдавалось сильнейшей болью в их искалеченных телах.
    Уля Громова лежала на животе у стены, и не двигалась. Вся её кофточка пропиталась кровью. Это палачи, не в силах добиться от неё ничего кроме слов презрения, вырезали на её спине пятиконечную звезду.
    Но Уля была в сознании, и она спрашивала своим сильным, романтичным голосом:
    - Девочки, что же рассказать вам?
    - Расскажи что-нибудь из романов. Ты их много читала, - попросила Нина Минаева.
    - Не больше чем ты, - улыбнулась бледными губами Уля.
    - Но ты так хорошо рассказываешь, будто книгу хорошую читаешь, - так сказала Шура Бондарёва.
    А Шура Дубровина попросила у Ули - одной из лучших своих учениц:
    - Из исторических романов...
   
   * * *
   
    Для палачей и предателей непостижима была та духовная сила, которая позволяла молодогвардейцам выдерживать издевательства и пытки, и, превозмогая страшную боль, делать героические заявления...
    Пытаясь сломить подпольщиков, их подвергали всё более страшным мученьям. Их жгли калёным железом, им рубили руки и ломали ноги, вырывали волосы, отрезали уши, носы, губы, выбивали зубы. Девушкам отрезали груди. Пытки начинались с утра, затем днём - небольшой перерыв для приёма передач, и снова пытки - до глубокой ночи...
    Уже не стоящие на ногах, не похожие на себя, молодогвардейцы плевали кровавыми плевками в лица палачей, и смеялись над смертью, которая их ждала.
    Через всё это прошла и Шура Дубровина, и её ученики: Маейчка Пегливанова, Уля Громова, Толя Попов, Витя Петров и другие. Они остались верны своей дружбе, своей любви, своей Родины. Так ничего и не добились от них палачи...
    Их казнили так же, как казнили в те страшные месяцы оккупации многих коммунистов и комсомольцев на Донбассе - живыми сбросили в шурф шахты. Так казнили и Шуру Дубровину.
    У Шуры была отрезана грудь, всё тело исколото штыками, лицо страшно изуродовано ударами прикладами. Но всё же Шура ещё была жива. Полицаи волоком тащили её к шурфу, а она видела звезды в небесах и думала:
    "Ну вот и прожита жизнь, и мне не в чем себя попрекнуть. Теперь я уйду в край забвения. Туда, где лучшие сны воплощены в гармонии вечного света. Прощай, холодной мир. Прощай, всё что было дорого. Прощайте, родители. Всех вас люблю и целую. Прощайте".